если следовать Архилоху и, клянусь Зевсом, мудрому Аристотелю. Он, измученный каким-то болтуном и раздраженный его нелепыми россказнями, на многочисленные его: «Ну разве не удивительно это, Аристотель?», ответил: «Не это удивительно, а то, что кто-то, имея ноги, еще стоит рядом с тобой». А другому, после долгой болтовни заявившему: «Заговорил я тебя, философ», он отвечал: «Нет, клянусь Зевсом, я и не обратил внимания». А если все-таки навязался болтун со своей трескотней, то слушатель позволяет ей лишь слегка задевать свой слух, а в глубине души в иные мысли погружается, так что мало у болтунов внимательных и доверчивых собеседников. Говорят, что семя мужей, склонных к блуду, бесплодно, речь же болтливого человека бесцельна и бесполезна.
3. А ведь ничто в нас природа не ограничила так, как язык, поместив перед ним стражею зубы, дабы, если уму, натянувшему «блестящие вожжи», он не подчинится и не уступит, кровавыми укусами победили мы его несдержанность. Не сокровищницы и не кладовые незапертые величайшей бедою назвал Еврипид,1023 а уста. Те же, кто, полагая незапертые двери и незавязанные кошельки бесполезными для владельцев, собственные уста держат незамкнутыми и незакрывающимися, изливая речи, словно через устье Понта, считают, по-видимому, слово ничтожнейшим из достояний. Потому-то и веры они не имеют, коей жаждет всякое слово: ведь подлинная цель его — снискать доверие слушающих; болтунам же, и правду говорящим, не верят. Подобно тому как пшеничное зерно, заключенное в сосуд, в размере приобретает, а в качестве теряет, так и речь в устах болтливого человека из-за лжи становится пространнее, но доверие губит.
4. Пожалуй, всякий умеренный и скромный человек избегает напиваться: ведь если гнев, по мнению некоторых, тождествен безумию, то опьянение от безумия совсем близко. Вернее, оно тоже есть безумие, меньшее по длительности, но добровольное и тем худшее, ибо люди прилежат ему по собственной охоте. А ведь опьянение ни за что так не ругают, как за бесконечную и несдержанную болтовню.
Сила вина несказанна: она и умнейшего громко
Петь, и безмерно смеяться, и даже плясать заставляет.
Хотя что, казалось бы, страшного в смехе, песне и пляске? Ничего непристойного в них нет. Но вот —
слово такое, которое лучше б было сберечь про себя1024 —
это уже и страшно, и опасно.
И разве некогда поэт не разрешил вопроса, над коим бились мудрецы, определив разницу между состоянием хмельным и пьяным? Первому присуща расслабленность, второму — неумеренная болтливость. Ибо что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, гласит пословица. Потому, когда на одном пиру некий болтун обвинил в глупости молчаливого Бианта, тот воскликнул: «Да разве глупец смог бы молчать за чашей вина?» А в Афинах один человек, собираясь угощать царских послов, решил, согласно их желанию, пригласить к себе и философов; поскольку на пиру все гости в общей беседе друг другу рассказывали о себе и лишь Зенон хранил безмолвие, благожелательные и общительные чужеземцы, подняв за его здоровье чашу, спросили у него: «А о тебе, Зенон, что рассказать царю?» — «Ничего, — отвечал он, — кроме того, что есть в Афинах старик, умеющий молчать во время попойки». Глубина и значительность присущи трезвости и молчанию, опьянение же болтливо: оно и безумно, и безрассудно, а оттого и многословно. Философы, определяя опьянение, называют его пустословием во хмелю, не порицая, таким образом, питье, если сопутствует ему молчание; но вот глупые речи превращают захмелевшего в пьяного. Однако пьяный только лишь за чашей несет вздор, а болтун языком мелет всегда и везде: на площади, в театре, на прогулке, среди дня и глубокой ночью. Выхаживая больного, он тяжелее недуга, попутчик в плавании — противнее морской болезни, восхваляя — хуже бранящего. С нечестными людьми, но немногословными приятнее беседовать, чем с добрыми, но болтливыми. У Софокла Нестор, пытаясь словами унять раздраженного Аякса, правильно говорит, так, как велит нравственный закон:
Лишь речи злы твои, дела — прекрасны.1025
А с болтуном не так дело обстоит, ибо неуместные речи изгоняют и губят все хорошее, что есть в его поступке.
5. Однажды Лисий1026 передал какому-то человеку, имевшему тяжбу, написанную для него речь, тот, прочтя ее несколько раз, пришел к Лисию унылый и сказал, что при первом знакомстве речь показалась ему превосходной, а после второго и третьего чтения — вялой и никчемной, на что Лисий, засмеявшись, спросил: «А разве не один раз собираешься ты говорить ее перед судьями?» И обрати внимание на красоту и убедительность Лисиевых речей, ибо он
От самой фиалкокудрой Музы жребий взял благой.1027
А из всего сказанного о Гомере наиболее верно то, что он единственный угодил переменчивым человеческим вкусам, всегда новый и всем на радость неувядаемый; однако ведь и он, сказавший:
Весьма неразумно и скучно
Снова рассказывать то, что уж мы рассказали однажды,1028
боится и избегает грозящей любому повествованию чрезмерности, когда ведет слушателя от рассказа к рассказу и смягчает избыток новизною. А вот болтуны терзают уши повторением одного и того же, будто снова марают старые рукописи.
6. Итак, прежде всего хотели бы мы напомнить болтунам, что хотя вино придумано ради даруемого им удовольствия и веселья, но люди, которые принуждают других пить неумеренно и много, лишь толкают их к безобразному бесчинству, так те, кто дар речи, сладостный и людей сплачивающий, используют неблагоразумно и плохо — делают его для общения негодным и для людей ненавистным, докучая тем, кому желали угодить; от тех, кого думали поразить, получая насмешки; а тех, кому стремились понравиться, раздражая. И как нелюбезен тот, кто кулаками гонит прочь желающих с ним беседовать, так Музам и искусствам чужд тот, кто речами своими других мучит и утомляет.
7. Из прочих пороков и болезней одни опасны, другие отвратительны, третьи смешны, в болтливости же все это соединилось. Над болтунами потешаются, когда рассказывают они общеизвестное, болтунов ненавидят как вестников дурного, они подвергаются опасности за то, что не сохраняют тайн. Когда Анахарсис, обедая у Солона, заснул, все увидели, что левой рукою прикрыл он срамное место, правою же — уста, ибо полагал, что более крепкая узда требуется языку, и полагал справедливо. Нелегко, пожалуй, насчитать столько людей, погубленных необузданной похотью, сколько городов и государств, обращенных в прах разглашенной тайной. У Суллы, осадившего Афины,1029 не было времени задержаться там надолго, ибо «иная забота теснила»:1030 Митридат захватил как раз Азию, а в Риме вновь властвовали марианцы. Но афинские старики как-то разболтались в цирюльне, что вот, дескать, Гептахалк1031 не охраняется и как бы, мол, с той стороны не захватили город, а лазутчики, услышав это, донесли Сулле. Тот немедля стянул свои силы и ночью ввел войско в город,1032 едва не сровняв его с землей и наполнив убийствами и трупами, так что Керамик1033 купался в крови. А обрушился Сулла на афинян больше за слова, нежели за дела: они злословили о нем и о Метелле и, поднимаясь на стены, распевали:
Тутовник Сулла, да мукой присыпанный.
Болтая еще многое в том же роде, за слова — «легковеснейшую вещь», как выразился Платон,1034 подверглись они тяжелейшему наказанию. И столице римлян несдержанность одного человека помешала достичь свободы и свергнуть Нерона. Оставалась всего единственная ночь, по прошествии коей тиран должен был погибнуть, все уже было готово; но будущий тираноубийца, отправившись в театр и увидав там у входа одного из кандальников, которого собирались вести к Нерону и оплакивавшего свою участь, приблизился к этому человеку и прошептал: «Моли, чтоб только этот день прошел, а завтра поблагодаришь меня». А тот, схватив скрытый смысл его речи и считая, по-видимому, что
Глуп, кто, надежную бросив, искал ненадежной дороги,1035
вернейший путь к спасению предпочел благороднейшему. Он открыл Нерону слова говорившего, того немедля схватили, и под пытками, плетьми и огнем он по необходимости отрицал то, что прежде открыл без всякой необходимости.
8. Философ Зенон, дабы против его воли тело, измученное пытками, не выдало какой-нибудь тайны, откусив язык, выплюнул его в лицо тирану.1036 И прекрасную награду за молчание получила Львица: она была подругой Гармодия и Аристогитона,1037 и на нее, как на женщину, возлагали надежды заговорщики: ибо и сама славила Вакха с прекрасным кубком любви, и была посвящена в его таинства. А когда после неудачной попытки заговорщики были убиты, то и Львицу допрашивали и принуждали назвать тех, кто сумел скрыться; она же все перенесла, никого не выдав, и тем доказала, что мужи, любившие такую женщину, и тут не уронили своего достоинства. Афиняне, сделав бронзовую львицу без языка, поместили ее у входа на акрополь, смелостью животного явив стойкость женщины, а отсутствием языка — сдержанность ее и умение сохранить тайну. Ни одно произнесенное слово не принесло столько пользы, сколько множество несказанных. Ведь то, о чем умолчано, всегда можно сказать, а о чем сказано — не умолчишь, ибо оно уже разнеслось и распространилось. Поэтому я считаю, что говорить учимся мы у людей, молчать — у богов, ибо в обрядах и таинствах привыкаем мы к молчанию. И сладкоречивого Одиссея создал поэт воздержанным на язык, и сына его, и супругу, и няню. Ты ведь слышишь, как она говорит:
