Гомер - Античная лирика

Дай воды, вина дай, мальчик,
Нам подай венков душистых,
Поскорей беги — охота
Побороться мне с Эротом.

По три венка на пирующих было:
По два из роз, а один —
Венок навкратидский.[54]

Десять месяцев прошло уж,
как Мегист наш благодушный,
Увенчав чело лозою,
тянет сусло слаще меда.

Пирожком я позавтракал,
отломивши кусочек,
Выпил кружку вина, — и вот
за пектиду берусь я,
Чтобы нежные песни петь
нежной девушке милой.

Люблю, и словно не люблю,
И без ума, и в разуме.

Свежую зелень петрушки
в душистый венок заплетая,
Мы посвятим Дионису
сегодняшний радостный праздник.

С ланью грудною,
извилисторогою,
мать потерявшею
В темном лесу,
боязливо дрожащая
девушка схожа.

Что ты бежишь от меня
как на крыльях, натерши духами
Тощие перси, пустые,
как дудки пастушьей свирели?..

О Левкастида!
Я двадцатиструнною
лирой владею:
Ты же владеешь
цветущею юностью,
дева!

А кто сражаться хочет,
Их воля: пусть воюют!

Бросив щит свой на берегах
Речки прекрасноструйной…

С тирсом Геликониада, а следом за нею и Главка
И Ксантиппа, спеша к Вакхову хору примкнуть,
Сходят с пригорка. Венки из плюща и плоды винограда
С тучным ягненком несут в дар Дионису они.

К Теллию милостив будь и ему, за его приношенье,
Даруй приятную жизнь, Майи божественной сын.
Дай ему в деме прямых и правдивых душой Эвонимов
Век свой прожить, получив жребий благой от судьбы.

Дальше паси свое стадо, пастух, чтобы телку Мирона,
Словно живую, тебе с прочим скотом не угнать.

Мил мне не тот, кто, пируя, за полною чашею речи
Только о тяжбах ведет да о прискорбной войне;
Мил мне, кто, Муз и Киприды благие дары сочетая,
Правилом ставит себе быть веселее в пиру.

Мужествен был Тимокрит, схоронённый под этой плитою.
Видно, не храбрых Арей, а малодушных щадит.

Об Агафоне могучем, погибшем в бою за Абдеру,
Весь этот город, скорбя, громко рыдал у костра,
Ибо среди молодежи, сраженной кровавым Ареем
В вихре жестокой борьбы, не было равных ему.

Тебя я больше всех друзей, Аристоклид, жалею;
Ты юность отдал, край родной от рабства охраняя.

С болью думаю о том я,
Что краса и гордость женщин
Все одно лишь повторяет
И клянет свою судьбу:
«Хорошо, о мать, бы было,
Если б ты со скал прибрежных,
Горемычную, столкнула
В волны синие меня!»

Нежный Гиг средь нас носился,
Точно юный бог блаженный,
И, тряся фракийской гривой,
Приводил нас всех в восторг,
Что же с ним теперь случилось?
Устыдись, злодей цирюльник!
Ты состриг такой прекрасный
Нежный цвет его кудрей,
Золотых, как луч заката,
Золотых, как мед пчелиный,
Тех кудрей, что так чудесно
Оттеняли нежный стан.
Но теперь — совсем он лысый,
А венец кудрей роскошный
Брошен мерзкими руками
И валяется в пыли.
Грубо срезан он железом
Беспощадным, я ж страдаю
От тоски. Что будем делать?
Фракия от нас ушла!

Три времени в году — зима
И лето, осень — третье,
Четвертое ж — весна, когда
Цветов немало, досыта ж
Поесть не думай…

Спят вершины высокие гор и бездн провалы,
Спят утесы и ущелья,
Змеи, сколько их черная всех земля ни кормит,
Густые рои пчел,
звери гор высоких
И чудища в багровой глубине морской.
Сладко спит и племя
Быстролетающих птиц.

Часто на горных вершинах, в то время как
Праздник блестящий тешил бессмертных,
В чашу из золота, в кружку огромную, —
У пастухов подобные кружки, —
Выдоив львицу рукою бестрепетной,
Сыр ты готовила острый, огромный…

Не деревенщина-мужик ты,
Не простак и не дурачина,
Не из фессалийских стран,
Не эрисихеец[60], не пастух ты, —
Родом ты из Сард высоких!

Как-нибудь дам я треногий горшок тебе, —
В нем собирай ты различную пищу.
Нет еще жара под ним, но наполнится
Скоро он кашей, которую в стужу
Любит всеядный Алкман подогретою.
Он разносолов различных не терпит,
Ищет он пищи попроще, которую
Ест и народ…

Вот семь столов и столько же сидений.
На тех столах — все маковые хлебцы,
Льняное и сесамовое семя,
И для детей в горшочках — хрисокола[61].

Он уж подаст бобовую нам кашу,
И плод вощаный пчел[62], и хидрон[63] белый.

……………………………
Убитого Полидевком.[65]
Не Ликайса лишь в числе усопших я вспомню, —
Вспомню Энарсфора с быстроногим Себром,
Многомощного Бокола,[66]
В ярких латах Гиппофоя,
И Эвтейха-царя, и Аретия
С Акмоном, славным меж полубогов.

Скея, пастыря дружин
Великого, и Эврита,
В битвах стойкого бойца,
И Алкона — всех их, храбрых,
Не забудет песнь моя.
Сломили Судьба и Порос[67]
Тех мужей, — старейшие
Меж богов. Усилья тщетны.

На́́ небо взлететь, о смертный, не пытайся,
Не дерзай мечтать о браке с Афродитой,
Кипрскою царицей, или
С дочерью прекрасной Порка[68],
Бога морского. Одни страстноокие
Входят хариты в Кронидов дворец.

Из мужей сильнейшие —
Ничто. Божество над всеми
Царствует. Друзьям богов
Оно посылает блага,
Как из почвы бьющий ключ.
Врагов же смиряет. Силой
Грозной некогда пошли
На Зевсов престол Гиганты.
Бой был тщетен. От стрелы одни погибли,
И от мраморного жернова — другие.
Всех Аид их ныне принял,
Их, что собственным безумьем
Смерть на себя навлекли. Замышлявшие
Зло претерпели ужасный конец.

Есть богов бессмертных месть.
Блажен, кто с веселым духом,
Слез не зная, дни свои
Проводит. А я блистанье
Агидó пою. Гляжу,
Как солнце блестит: его нам
Агидо дает познать.
Но мне ни хвалить прекрасной,
Ни хулить не позволяет та, что хором
Словно правит. Ведь сама она меж прочих
Выдается, словно кто-то
Посреди коров поставил
Быстрого в беге коня звонконогого,
Сходного с быстролетающим сном.

Не видишь? Вон пред нами конь
Енетский[69]. Агесихоры
Волосы, моей сестры
Двоюродной, ярко блещут
Золотом беспримесным.
Лицо же ее серебро —
Но что еще тут говорить?
Ведь это — Агесихора!
После Агидо вторая красотою, —
Колаксаев конь[70] за приз с ибенским[71] спорит.
Поднимаются Плеяды
В мраке амбросийной ночи
Ярким созвездьем и с нами, несущими
Плуг для Орфрии[72], вступают в битву.

Изобильем пурпура
Не нам состязаться с ними.
Змеек пестрых нет у нас
Из золота, нет лидийских
Митр, что украшают дев
С блистающим томно взором.
Пышнокудрой нет Наннó
С Аретою богоподобной,
Нет ни Силакиды, ни Клисисеры:
И, придя к Энесимброте, ты не скажешь:
«Дай свою мне Астафиду!
Хоть взглянула б Янфемида
Милая и Дамарета с Филиллою!»
Агесихора лишь выручит нас.

Разве стройноногая
Не с нами Агесихора?
Стоя возле Агидо,
Не хвалит она наш праздник?
Им обеим, боги, вы
Внемлите. Ведь в них — начало
И конец. Сказала б я:
«Сама я напрасно, дева,
Хором правя, как сова, кричу на крыше,
Хоть и очень угодить хочу Аóтис[73]:
Ибо всех она страданий
Исцелительница наших.
Но желанного мира дождалися
Только через Агесихору девы».

Правда, пристяжной пришлось
Ее потеснить без нужды.
Но на корабле должны
Все кормчему подчиняться.
В пенье превзошла она
Сирен, а они — богини!
Дивно десять дев поют,
С одиннадцатью равняясь.
Льется песнь ее, как на теченьях Ксанфа[74]
Песня лебеди; кудрями золотыми…