30. Едва лишь я заглянул в ваши области, как от тебя — ибо иначе и быть не могло — и от этих всех мужей пришел в восхищение: вы — наилучшей жизни законодатели и стремящимся к ней руку протягиваете, прекраснейшие и наиполезнейшие подавая советы, лишь бы не преступал их человек, не скользил в сторону, но, напряженно вглядываясь в образцы, вами предложенные, по ним настраивал и направлял свою жизнь, хотя, Зевс свидетель, и в наши времена мало кто так поступает.
31. Но затем я увидел, что многие одержимы любовью не к философии, а лишь к известности, ею доставляемой, и в сподручном, общедоступном всем, легком для подражания — бороду я разумею, поступь и плащ — совершенно похожи на лучших людей, но жизнью и поступками противоречат своему облику и заботятся о противоположных вашим целях и оскверняют достоинство своих обетов. Тогда я вознегодовал, и положение мне сходным показалось с тем, как если бы трагический актер, сам будучи изнеженным и женственным, Ахилла или Тезея или даже Геракла играть задумал, не имея ни походки, ни голоса героя, скрывая свою расслабленность под величавой маской, — такой актер, чьим чрезмерным сходством с ними даже Елена и Поликсена были бы возмущены, не говоря уже о победителе Геракле, который бы, я думаю, такого молодчика немедля ударом палицы стер в порошок, и самого и маску, сочтя бесчестьем для себя такое уподобление женщине.
32. Видя, что вы сами терпите подобное от таких людей, я не в силах был выдержать позорного представления, когда обезьяны осмелились надевать на себя личины героев, когда стали они подражать ослу в Кумах, который, львиную шкуру накинувши, возомнил себя настоящим львом и до тех пор оглушал невежественных жителей Кум, испуская раздирающий рев, пока один чужестранец, не раз льва и осла видавший, не обличил и прогнал его, прибивши палкой. Но вот что, Философия, всего ужасней мне показалось: когда люди видели кого-нибудь из подобных философов поступающим подло, непристойно, распущенно, то все без исключения тебя, Философию, обвиняли, немедленно обрушиваясь на Хризиппа, на Платона, на Пифагора — словом, на того из вас, по чьему имени проходимец величался и чьему ученью подражал. От порочной жизни такого находящегося в живых философа люди заключали о вашей испорченности, людей, давно умерших; не при жизни вашей происходило это следствие: вы-то были в отсутствии, а обвиняемый находился налицо и на виду у всех чинил поступки возмутительные и бесчестные, так что вы заочно подвергались осуждению с ним заодно и подпадали унизительнейшей клевете, обвиненные в одинаковых преступлениях.
33. Этого я не мог снести, но стал обличать таких философов и начал отделять их от вас. Вы же, вместо того чтобы почтить меня за это, ведете в судилище? Итак, если я, увидев, что из посвященных кто-нибудь разглашает богинь несказанные таинства или священные пляски выплясывает, вознегодую и обличать стану, вы и тогда сочтете меня преступным? Нет, это несправедливо! Смотрите: и в театрах судьи обычно подвергают бичеванию, если какой- нибудь актер, Афиной или Посейдоном или Зевсом наряженный, нехорошо и недостойно богов свою игру выполнит. Конечно, боги не гневаются на судей за то, что облеченного их маской и в их одежды наряженного они предали в руки биченосцев, но, полагаю, даже рады они бывают, когда таких актеров сильнее бичуют: потому что раба или какого-нибудь вестника представить бесталанно — не велик проступок, но Зевса или Геракла в недостойном виде показать собравшимся — это бедой чреватый случай и позор!
34. Я продолжаю. Всего нелепее, что книги ваши такие проходимцы знают до тонкости, по крайней мере большинство из них. Словно для того только и читают их и наизусть заучивают, чтобы действовать как раз навыворот: вот как живут такие философы. Все, о чем они говорят — что надо презрение питать к деньгам и к славе, что только одно прекрасное считать добром, что следует быть безгневным и на пышность сильных свысока глядеть и как с ровней с ними беседовать, — воистину прекрасно это все, боги свидетели, и мудро и удивительно сверх всякой меры. Однако философы наставлением в этих самих истинах за плату занимаются и богатыми восхищаются и на денежки глядят, раскрыв рты, сами будучи злее собачонок, трусливей зайцев, угодливее обезьян, похотливее ослов, вороватее кошек и драчливее петухов. И потому они возбуждают одни насмешки, препираясь из-за всяких благ, от дверей богатеев друг друга отталкивая, на обедах многолюдных обедая, произнося за столом докучливые похвалы, сверх всякого приличия поглощая кушанья, жалуясь, что им мало подали, над чашей философствуя тоскливо и нескладно, не выдерживая крепкого вина. А присутствующие вместе с ними нефилософы смеются, разумеется, и отплевываются от философии, которая такую дрянь порождает.
35. Но всего постыднее, что каждый заявляет, будто он не нуждается ни в чем, что "лишь мудрец — богат", до хрипоты кричит, а немного спустя идет, выпрашивает и негодует, если не дадут, совершенно так, как если бы кто-нибудь в одеждах царственных, в высокой тиаре и диадеме и со всеми отличиями царского достоинства выпрашивать стал подаяние у своих подданных. И вот, когда философам хочется самим добиться какого-то подарка, долгий разговор ведется о том, что все должно быть общим, что богатство — вещь безразличная, и "что такое золото и серебро? Не то же ль, что камешки на берегу морском?" Но если какой-нибудь нуждающийся в помощи старинный приятель и друг придет и попросит у философов от их многого немного, тогда — молчанье, смущенье, непониманье и, по-стесихоровски, слова звучат наоборот, попятной песней. А разговоры бесконечные о дружбе, добродетель, красота — все это вдруг, вспорхнувши, улетает, не знаю куда, — поистине крылатые слова — и праздной оказывается войной с тенями, которую философы ведут изо дня в день для провождения времени.
36. И лишь до тех пор философы — друзья-приятели между собой, пока не ляжет золото иль серебро меж них. Но стоит кому-нибудь показать хотя бы один обол, кончено: мир нарушен, ни соглашение, ни переговоры невозможны, долговые записи в книгах зачеркнуты, добродетель прочь бежит — словом, то же происходит, что с собаками: когда кто-нибудь кость в середину своры бросит, они накидываются, кусают друг друга и завладевшего костью пса провожают лаем. Рассказывают, что один египетский царь однажды военной пляске выучил обезьян; животные, наиспособнейшие в подражании человеку, очень быстро усвоили ученье и плясали, в багряницы облаченные и масками прикрытые. Довольно долго представление проходило с большим успехом, пока наконец какой-то шутник из зрителей, пришедший с орехами за пазухой, не кинул их плясунам. Обезьяны, увидав орехи, забыли о пляске, превратились из воинов обратно в то, чем они и были, в обезьян, на куски разломали маски, одежды разорвали и драться начали друг с другом из-за орехов, — весь строй воинственного танца распался и обратился в потеху для зрителей.
37. Вот так же и те «философы» поступают, и я именно их порицал и никогда не перестану обличать и высмеивать. Что же вас касается и вам подобных, ибо существуют — да, да! существуют люди, воистину взыскующие философии и вашим законам верные, — то никогда я не дошел бы до такого безумия, чтобы хулу какую-нибудь на вас изречь или хотя бы грубое слово сказать. Да и что бы сказать я мог? Разве вы при жизни совершали что-нибудь подобное? А эти крикуны богопротивные заслужили, я полагаю, ненависть. В самом деле, неужели ты, Пифагор, или ты, Платон, или Хризипп, или Аристотель, скажете, что хоть в чем-нибудь приближаются к вам эти обманщики, что в своем поведении они обнаруживают близость и родство с вами? Клянусь Зевсом: вы и они — это "Геракл и обезьяна", по пословице. Или в том, что у них длинные бороды, что они, по их словам, философствуют, что видом сумрачны — в этом надо видеть сходство между ними и вами? Впрочем, и сходство я допустил бы, если бы они по крайней мере верно и правдоподобно вели игру. Но ведь легче ястребу сойти за соловья, чем этим людям — за философов! Итак, все, что я имел сказать в свою защиту, я сказал. Ты же, Истина, засвидетельствуй перед судом, истинны ли слова мои.
