"Теперь ты стал хромать, — говорили они, — как только тебя поймали на побеге? А когда тебе хотелось бежать, ты выздоровел и стал проворнее коня, как будто у тебя выросли крылья". За этими словами следовали удары, и вот у меня уже вскочили волдыри на бедре от таких наставлений.
Вернувшись обратно домой, мы нашли старуху повесившейся на веревке: испугавшись гнева хозяев из-за побега девушки, она задушила себя, затянув себе петлю на шее. Разбойники удивлялись такому достоинству старухи, отвязали ее от скалы, чтобы она могла упасть с обрыва вниз, как была с петлей на шее, а девушку привязали внутри дома; потом сели за ужин, и у них была обильная попойка.
25. Между прочим они рассуждали между собой относительно девушки.
"Что нам делать с беглянкой?" — спросил один из них. "Что же иное, сказал другой, — как не сбросить ее вниз вслед за старухой, раз она лишила нас больших денег, которые мы за ней считали, и выдала наше убежище? Будьте уверены, друзья, если бы она убежала к себе домой, ни один из нас не остался бы в живых: мы все были бы схвачены, если враги напали бы на нас подготовленными. Итак, уничтожим злодейку. Но, чтобы она не погибла слишком скоро, свалившись на камни, придумаем ей смерть самую мучительную и продолжительную, которая подвергла бы ее длительной пытке и только потом погубила бы". Тут они стали придумывать смерть, и кто-то сказал: "Я знаю, что вы похвалите мою выдумку. Нужно истребить осла, так как он ленив, а теперь вдобавок еще притворяется хромым, к тому же он оказался пособником в бегстве девушки. Итак, мы его спозаранку убьем, разрежем ему живот и выбросим вон все внутренности, а эту добрую девушку поместим внутрь осла, головой наружу, чтобы она не задохнулась сразу, а все туловище оставим засунутым внутри. Уложив ее таким образом, мы хорошенько зашьем ее в трупе осла и выбросим обоих на съедение коршунам, как новоизобретенный обед. Обратите внимание, друзья, на весь ужас пытки: во-первых, находиться в трупе издохшего осла, потом — томиться зашитой в животном летней порой под знойным солнцем, умирать от вечно губительного голода и не иметь возможности умереть. О том, что ей еще придется вытерпеть от Запаха разлагающегося осла и быть оскверненной червями, я уже не говорю. Наконец, коршуны доберутся и до внутренности осла, и как его, так потом и ее растерзают, может быть еще живую".
26. Эту чудовищную выдумку все встретили громкими восклицаниями, как нечто превосходное, а я уже оплакивал себя как приговоренный к смерти; даже мертвым я не буду лежать мирно: в меня поместят несчастную девушку, и я стану гробницей ни в чем не повинного ребенка. Уж близился рассвет, как вдруг появляется множество солдат, посланных против этих злодеев, и быстро всех заковывают в цепи и уводят к начальнику этой местности. Среди пришедших был и суженый девушки; он-то и указал убежище разбойников. Итак, получив обратно девушку, он усадил ее на меня и повез домой. Их односельчане, завидев нас еще издали, догадались о счастливом исходе дела, ибо я объявлял им радостную весть веселым ржанием, и, выбежав навстречу, приветствовали нас и повели домой.
27. Девушка чувствовала ко мне большую признательность, видя во мне, по справедливости, товарища по плену и бегству и по грозившей нам обоим смерти. Мне дали от хозяйки на обед меру ячменя и столько сена, сколько хватило бы верблюду. И тут я в особенности проклинал Палестру за то, что она превратила меня колдовством в осла, а не в собаку. Потому что я видел, как собаки, проникнув на кухню, пожирали множество всякой всячины, которая бывает на свадьбах богатых молодых.
Немного дней спустя после свадьбы, так как госпожа сказала отцу, что чувствует ко мне благодарность и желает отплатить мне по справедливости, отец охотно приказал меня отпустить на волю пастись под открытым небом с табунами лошадей. "Пусть он живет на свободе, — сказал он, — и гоняется за кобылицами". Это казалось тогда самой справедливой переменой, если бы дело попало судье-ослу. Итак, призвав одного из табунщиков, он передал меня ему, а я радовался, что больше не буду носить тяжестей; когда мы пришли на место, табунщик присоединил меня к кобылицам и повел весь табун на пастбище.
28. И нужно же было, чтобы и здесь со мной случилось то же, что с Кандавлом. Надсмотрщик за лошадьми оставил меня своей жене Мегаполе, а она запрягла меня в мельницу, чтобы молоть ей пшеницу и неочищенный ячмень. Это еще небольшой труд для благородного осла — молоть зерно для своих господ. Но почтеннейшая Мегапола и от всех других, живших в этих местах, — а их было очень много, — хотела получать муку в качестве платы и закабалила мою несчастную шею. Даже ячмень, назначенный мне к обеду, она поджаривала и меня же заставляла молоть, а сделанные из него ячменные лепешки съедала сама, мне же к обеду оставались отруби. Если когда-нибудь надсмотрщик и подпускал меня к кобылам, то я погибал от ударов и укусов жеребцов. Они постоянно подозревали меня в незаконных отношениях к кобылам, их женам, и преследовали меня, лягаясь обеими ногами, так что я не мог долго выдержать этой конской ревности. Таким образом за короткое время я стал худ и безобразен и не имел покоя ни дома с моей мельницей, ни на пастбище под открытым небом, где меня преследовали собратья по табуну.
29. Между прочим я часто должен был подниматься в гору и нести дрова. Это было главное из моих зол: во-первых, приходилось взбираться на высокую гору по ужасной отвесной дороге, затем я был неподкован, а место было каменистое. К тому же вместе со мной посылали погонщика, негодного мальчишку. Он всякий раз мучил меня на новый лад: сначала он сильно бил меня, даже если я бежал рысью, не простой палкой, а с твердыми и острыми сучьями, и все время ударял в одно и то же место, так что в бедре от ударов открывалась рана, и он продолжал по ней бить. Потом он накладывал на меня тяжесть, которую даже слону трудно было бы снести. В особенности сверху спускаться было очень мучительно, а он и тут бил меня. Если же мальчишка видел, что ноша у меня спадает и переваливается на сторону и следовало бы снять часть дров и переложить на легкую сторону, чтобы уравнять их, он никогда этого не делал, а поднимал с горы громадные камни и наваливал на более легкую и неуравновешенную часть груза. И я спускался, несчастный, неся вместе с дровами и ненужные камни. На пути лежал невысыхающий ручей: жалея свою обувь, он садился на меня позади дров и так переезжал через ручей.
30. Если же я когда-нибудь падал от изнеможения и тяжести, тогда беда становилась совсем нестерпимой. Ведь погонщик тогда должен был слезать с меня, поддерживать при спуске, поднимать с земли и снимать ношу, если понадобится, а он сидел и не помогал, но избивал меня палкой, начиная с головы и ушей, пока удары не заставляли встать. К тому же он придумал другую злую шутку, нестерпимую для меня. Он перемешивал мою ношу с колючими репейниками и, перевязав все это веревкой, свешивал сзади с хвоста; естественно, что подвешенные колючки ударяли меня на ходу и уколами своими ранили мне весь зад. Защититься мне было невозможно, так как иглы были привешены и все время преследовали меня и ранили. Если я, остерегаясь размаха репейников, продвигался вперед шагом, я изнемогал под ударами палки, а если избегал палки, тогда беда мучила меня сзади. Вообще мой погонщик всячески старался погубить меня.
31. Если же я когда-нибудь, терпя всякие беды, не выдерживал и лягал его, он этот удар всегда держал в памяти. Как-то погонщику приказано было перевезти пряжу с одного места на другое. Он привел меня и, собрав множество пряжи, навалил на меня и крепкой веревкой хорошо привязал ко мне ношу, замышляя мне большую беду. Когда надо было отправляться в путь, он утащил из очага пылавшую еще головешку и, как только мы очутились вдали от двора, засунул угли в пряжу. Пряжа тотчас же вспыхнула — что же другое могло случиться — и вот я несу на себе уже не что иное, как огромный костер.
Понимая, что сейчас я изжарюсь, и встретив в пути глубокий ручей, я бросился в самое многоводное место.
