Для трагического миросозерцания эллинов вино являлось идеальным выражением алхимического «фармакона». Оно – огненный яд, кровь бога, гомеопатическое причастие которой и самого человека заставляет ощущать себя беззаботным и счастливым – богом, хотя похмелье каждый раз напоминает о смертности и конечности человеческой природы, о том, что душа и тело – две совершенно разные вещи. Впрочем, похмелье – управляемый процесс, если помнить о его неизбежном наступлении еще вечером…
Один из замечательных призывов отбросить заботы оставил нам древнейший античный лирик Алкей (VII–VI вв. до н. э.):
Дождит отец Зевс с неба ненастного,
И ветер дует стужею севера,
И стынут струйки дождевые,
И замерзают ручьи под вьюгой.
Как быть зимой нам? Слушай: огонь зажги,
Да не жалея в кубки глубокие
Лей хмель отрадный, да теплее
По уши в мягкую шерсть укройся…
И еще:
К чему раздумьем сердце мрачить, друзья?
Предотвратим ли думой грядущее?
Вино – из всех лекарств лекарство
Против уныния. Напьемся же пьяны!
А вот что пишет о целебной силе вина поэт Мелеагр из Гадары (I в. до н. э.):
Чистое пей, ты, страдалец в любви, и к отрокам пламя
Бромий, забвенье даря, пусть успокоит в тебе;
Чистое пей! Осуши до краев наполненный кубок,
Горечь страдания прочь ты из души изгони!
Асклепиад Самосский, живший в III в. до н. э., призывает сам себя:
Пей же, Асклепиад! Что с тобою? К чему эти слезы?
Не одного ведь тебя Пафия в сеть завлекла,
И не к тебе одному посылались жестоким Эротом
Стрелы из лука. Зачем в землю ложиться живым?
Чистого выпьем вина Дионисова! Утро коротко.
Станем ли лампы мы ждать, вестницы скорого сна?
Выпьем же, весело выпьем! Несчастный, спустя уж немного
Будем покоиться мы долгую, долгую ночь.
С Асклепиадом согласны подражатели Анакреонту:
Когда вина я выпью,
Тревоги утихают.
Что мне до всяких тягот,
Хлопот или смятений?
Я смертен – знаю точно,
И не в моей то воле.
Зачем блуждать бесцельно?
Так выпьем же винишка
От доброго Лиэя!
Едва мы только выпьем,
Тревоги утихают.
Постоянный спутник Диониса – Эрот, и это еще одно доказательство алхимической природы вина в восприятии древних греков. Вино подстегивает сексуальное желание, пробуждает в душах воспоминание о любви, заставляет увидеть объект своего чувства еще более совершенным – и воспеть его на симпосии. Как говорил римский комедиограф Тереций: «Без Цереры и Либера нет Венеры». Множество античных чаш украшено надписями «такой-то красив» или «такая-то красива». Греческий Эрос по природе своей был бисексуален и прекрасно разбирался в удовольствиях, которые каждый из полов может принести. Он избрал пир в качестве одного из излюбленнейших мест своего обитания. На чашах для вина постоянно изображаются обнаженные сатиры, спутники Диониса, пародирующие и в этой пародии обнажающие человеческую страсть к удовольствиям, рожденным вином. Они собирают виноград, выжимают его сок, тащат мехи с вином, пируя, поднимают чаши – и при этом обязательно изображаются во всей своей исключительной мужской силе. Эрегированный фаллос сатира непомерно велик, он разительно контрастирует с античными изображениями полового органа у обнаженного мужского тела. (Как известно, эстетическое чувство эллинов требовало, чтобы мужские фигуры были носителями небольшого по размерам пениса.) Торчащий, словно сук, фаллос не мешает сатиру поучаствовать в других делах: виноделии, поклонении Дионису, возлияниях. Он – еще одна сторона стихии, которая не только пьянит, но и возбуждает. Сатир, гонящийся за нимфой, тот же самый, что тащит мех с вином. Если же «под рукой» нимфы не оказывается, в качестве объекта страсти может быть использована опустевшая амфора, превращающаяся в импровизированное влагалище.
Сатиры просто бравируют своей сексуальностью, а людям только и остается, что подражать им. Обнажение – лейтмотив изображения пира в греческой вазописи. На одних чашах раздеваются юноши-эфебы, готовящиеся исполнить или военный танец (пирриху), или же движения с чашами для вина. На других это гетеры, которые собираются возлечь рядом с пирующими. На третьих – сами симпосианты, которые, кажется, спешат достичь состояния вечно хмельных и вечно жаждущих сатиров. И когда греческие художники живописуют «пикантные» сцены симпосия, их участники демонстрируют резко возросшие в размерах фаллосы: как будто вино накачивает их до размеров сатировых «корней». Одно из самых знаменитых изображений играющих с чашами симпосиастов показывает нам обнаженного юношу, который делает нечто вроде гимнастического мостика и держит на своем животе большую наполненную вином чашу. При этом его фаллос в полной боевой готовности – возникает впечатление, будто именно им он и поддерживает сосуд.
Античные поэты неоднократно связывали Диониса и Эрота. Уже упоминавшийся Мелеагр из Гадары писал:
Вынесу, Вакх, я тобою клянусь, твою дерзость: веди же,
Будем кутить; ведь сам бог смертною правит душой.
Ты, рожденный в огне, любишь пламя, что есть у Эрота,
Сетью опутав, ведешь жалко молящего ты.
Ты и предателем явно рожден, и коварным: твои ведь
Таинства прятать велишь, но открываешь мои.
Александрийский поэт Каллимах (III в. до н. э.) вторит ему:
Если по собственной воле пришел я, Архин, к твоей двери,
Коль захочешь, брани, но коль позвал, то впусти!
Путь указал мне Эрот и чистого Вакха бокалы.
Первый меня потащил, ум мой похитил второй.
Имя ничье не назвал я, придя, но коснулся губами
Двери твоей. Виноват, ежели в этом вина.
В античном сборнике анакреонтической поэзии (названной так в честь древнего поэта Анакреонта, жившего в VI–V вв. до н. э. и восхвалявшего жизнь в радости и любви) подобная тема вообще доминирует:
Дай воды, вина дай, мальчик,
Нам подай венков душистых,
Поскорей беги – охота
Побороться мне с Эротом.
В переводе Г. Р. Державина «анакреонтика» звучит не менее интересно:
Зачем витиев правил
Вы учите меня?
Премудрость я оставил,
Не надобна она.
Вы лучше поучите,
Как сок мне Вакхов пить,
С прекрасной помогите
Венерой пошутить.
Уж нет мне больше силы
С ней одному владеть;
Подай мне, мальчик милый,
Вина хоть поглядеть;
Авось еще немного
Мой разум усыплю;
Приходит время строго:
Покину, – что люблю.
* * *
Смысловое пространство симпосия требовало от его участников игры. Даже самый рассерьезный участник превращался под воздействием Диониса в Homo ludens, Человека играющего. Предметом игры было вино, ценой победы – любовь и признание. Ради одной из таких забав в пиршественный зал вносили большой, наполненный до отказа бурдюк (мех) с вином. На него требовалось забраться и удержаться. Для пущего интереса его смазывали оливковым маслом. Эта своеобразная коррида пародировала древние критские игры с живыми быками и намекала на то, что «наполненному вином» требуется немалое искусство, дабы сохранить равновесие. «Скачки на бурдюках» также позволяли похвастаться своей ловкостью и силой.
Среди постоянных развлечений эллинов и римлян на пиру назовем и жонглирование чашами с вином. Современные требования «выпить стопку с пятки» или «с локтя» – ничто в сравнении с теми упражнениями, которые устраивали в древности. На вазах мы видим изображения киликов, котил, кратеров и даже амфор, которыми без видимых усилий жонглируют танцующие симпосианты. Они держат их внешней стороной кистей рук, коленями, локтями, пятками, плечами, зубами, животом. Плутарх в «Застольных беседах» рассказывает: «Так, на одном симпосии, чтобы уколоть академика [в данном случае – философа, принадлежавшего к Академии Платона] Агаместора, у которого одна нога была сухая и увечная, предложили, назначив пеню за невыполнение, всем выпить кубок стоя на правой ноге; когда же очередь сделать назначение дошла до Агаместора, он предложил всем выпить так, как он покажет; затем, взяв небольшой глиняный сосуд, он всунул в него свою увечную ногу и в этом положении осушил кубок, остальные, признав себя неспособными повторить это, должны были платить пеню». Увечье помогло находчивому академику – даже в подобных печальных обстоятельствах тело оставалось прекрасным орудием для забавы с вином.
Другая игра, коттаб, имела прямой любовный смысл. Суть ее заключалась в том, чтобы посвятить остатки вина на дне своей чаши предмету воздыханий. Для этого она особым образом закручивалась, после чего струйка вина направлялась в некий объект. Им становилась обычно чаша другого участника (или гетеры-участницы) пира. Часто игра усложнялась – на поверхность вина в стоящем перед пирующими кратере помещались ореховые скорлупки. Они свободно плавали там, пока кто-либо из симпосиантов не топил их «любовным посланием» из своей чаши. При этом называлось имя возлюбленного, в честь которого и совершался бросок «частички души». Наиболее ценился полет струйки вина по высокой, изящной траектории.
