9. Но оставим это. Перехожу к остальным стихотворениям. Хоть они и называют их «любовными», тем не менее прочитали их так грубо и по-деревенски, что слушать было противно. Но при чем же тут преступные занятия магией, если я в стихотворении восхваляю сыновей своего друга Скрибона Лета? Или я потому волшебник, что поэт? Кто слыхал когда-нибудь хоть краем уха столь правдоподобное подозрение, столь удачное предположение, столь явный довод? «Написал стихи Апулей». Если плохие, это, конечно, проступок, однако не философа, а поэта. А если хорошие — в чем же ты обвиняешь? «Но ведь он написал стихи шутливые и любовные». Так разве в этом состоит мое преступление, и вы ошибаетесь в названии его, привлекая меня к суду за занятия магией? Но ведь и другие делали то же самое, хоть вам это и неизвестно: у греков некий уроженец Теоса, [18]и спартанец [19]и кеосец [20]вместе с бесчисленным множеством других, и даже женщина лесбиянка [21]причем эта последняя — игриво и с таким изяществом, что прелесть ее песен примиряет нас с чрезмерной вольностью ее языка. У нас — Эдитуй, Порций, Катул, [22]и они также — вместе с бесчисленным множеством других. «Но они не были философами». Ну, что ж, неужели ты будешь отрицать, что серьезным человеком и философом был Солон, которому принадлежит этот в высшей степени игривый стих:
К бедрам и сладким устам ты вожделения полн. [23]
Найдется ли хоть что-нибудь столь легкомысленное во всех моих стихах, если их сопоставить с одним только этим? Я уж молчу о подобного рода писаниях у киника Диогена и Зенона, основателя стоической школы, они тоже чрезвычайно многочисленны. Прочту-ка я свои стихи еще раз, чтобы знали, что мне за них нисколько не стыдно:
Критий — утеха моя, но лишь частью любви он владеет.
Часть остается еще — ты ей владеешь, Харин.
Пусть иссушают меня два огня — не надо бояться:
Пламя двойное свое вытерплю я до конца.
Пусть буду так же вам дорог, как вы себе дороги сами,
Вы же — так дороги мне, как человеку глаза.
Теперь я продекламирую и другие стихи, [24]которые они прочитали под конец, как якобы крайне разнузданные:
Песни дарю я тебе и гирлянды цветов, мой любимый.
Песни ты сам принимай, гений твой [25]примет цветы.
В песнях хочу я воспеть тот сладостный день, за которым
Дважды седьмая весна, Критий, приходит к тебе.
Эти гирлянды дарю, чтобы виски твои зелень покрыла: [26]
Пусть украшают цветы юности нежный расцвет.
Мне же за этот весенний цветок дай весну свою, милый,
Щедрым подарком своим скромный мой дар превзойди.
Сплел я гирлянды цветов — сплетись в объятьях со мною,
Розы тебе я даю — дай мне бутон своих губ.
Но уступили б и песни мои твоей сладкой свирели,
Если бы в кипрский тростник жизнь ты вдохнуть захотел.
10. Вот тебе, Максим, мое преступление, составленное из одних гирлянд и песен. Ну прямо — закоренелый прожигатель жизни, не так ли? Ты обратил вниманье, как меня порицали здесь даже за то, что, хоть у мальчиков другие имена, я назвал их Харином и Критием? Да, но ведь в таком случае можно было бы обвинить и Гая Катулла, [27]за то, что он Клодию назвал Лесбией, и точно так же — Тицида, [28]за то, что он написал имя Периллы вместо Метеллы, и Проперция, который называет Цинтию, прикрывая этим именем Гостию, и Тибулла, за то, что в мыслях у него была Плания, а в стихах — Делия. А вот Гая Луцилия, [29]хоть он и сатирик, я, пожалуй, осудил бы за то, что в своем стихотворении он выставил на позор мальчиков Гентия и Македона, назвав их настоящие имена. Насколько, в конце концов, более скромен мантуанский поэт, который, так же как и я, восхваляя в шутливой буколике, [30]сына своего друга Поллиона [31]имен не упоминает и зовет себя — Коридоном, а мальчика — Алексидом. Однако Эмилиан — человек, более грубый, чем вергилиевы овчары и волопасы, деревенщина и дикарь, но, по собственному мнению, гораздо более возвышенных нравов, чем Серраны, [32]Курии, [33]и Фабриции [34] — считает, что такие стихотворения не подобают философу-платонику. Даже в том случае, Эмилиан, если я докажу, что они написаны по примеру самого Платона? Из его стихов сохранились только любовные элегии: все остальные песни он сжег на огне, потому, я уверен, что они оказались менее изысканными. Так вот, познакомься со стихами философа Платона к мальчику Астеру, если только такому старику, как ты, не поздно начинать знакомство с литературой:
Прежде звездою восточной светил ты, Астер мой, живущим,
Мертвым ты, мертвый теперь, светишь вечерней звездой. [35]
A вот, что пишет тот же Платон двум мальчикам, Алексиду и Федру, обращаясь к обоим с одним стихотворением:
Стоило мне лишь сказать, что Алексид блистает красою.
Все устремляют свой взор, всюду глядят на него.
Дразнишь ты костью собак, дорогой, и раскаешься в этом.
Разве не тем же путем Федра утратили мы? [36]
Я не стану упоминать больше ни о чем, кроме последней строчки его стихотворения о Дионе Сиракузском: [37]
О, мой любимый Дион, душу пленивший мою. [38]
Этим я и закончу.
11. Но не безумец ли я — в суде говорить о подобных вещах? Или скорее безумны вы, клеветники, не побрезговавшие в обвинении даже такими доводами, как будто поэтические забавы позволяют хоть сколько-нибудь судить о нравах человека? Разве вы не читали, что ответил Катулл своим недоброжелателям:
Сердце чистым должно быть у поэта,
Но стихи его могут быть иными. [39]
Божественный Адриан, [40]почтив стихами могильный холм своего друга поэта Вокона, [41]написал так:
