Взаимные связи стран средиземноморской Европы и Руси, судьбы культуры греческой, латинского Запада и русской, исследуемые на конкретных памятниках, представляют увлекательнейшее – Елена Чеславовна сказала бы «упоительное» – зрелище. Но не одна любознательность, пусть связанная с сознательным стремлением достичь эмоционального переживания истории и с привычкой к предельно тщательной работе, двигала и направляла научные изыскания Е. Ч. Настоящий нерв ее научного творчества надо искать глубже.
В постоянном сосредоточении на конкретных исторических памятниках, в неизменном восприятии их в качестве памятников культуры для Елены Чеславовны заключалось по-своему осознанное служение истине и общественной пользе; на этой же основе вырастал ее интерес к традициям отечественной культуры.
Как всякий настоящий ученый, испытывая живейшее чувство глубины непознанного и одновременно острое желание точного знания, Е. Ч. начинала себя чувствовать достаточно уверенно в изучении истории лишь тогда, когда ей удавалось отчетливо рассмотреть, как, по каким правилам построен конкретный исторический источник и какие смысловые связи в нем проведены. Свое отношение к источнику в деле исторического познания Е. Ч. умела передать в прочувствованных образах. Например, в статье 1940 г. «Неиспользованные источники преподавания истории», к которой выше мы уже обращались, она так говорит о важности твердого знания источников: оно необходимо для того, «чтобы в невольном иногда уклоне в модернизацию не исказить трудно проявляемого, часто туманного лица далекого прошлого»[232].
Мера понимания реальной исторической обстановки для Е. Ч. определялась в первую очередь мерой проникновения во внутренний смысл конкретных источников. В другой программной статье того же времени, посвященной преподаванию латинской палеографии, курс которой в предвоенные годы она вела в Ленинградском университете, Е. Ч. писала: «Если историк не знает источников, если он не опирается на них и не исходит из них в своих построениях – он не историк, а только начетчик исторических книг, пусть даже образованный, но неизбежно подверженный опасности оказаться во власти концепций тех или иных авторов использованных им сочинений»[233].
Свойственная Е. Ч. Скржинской манера работы – в общем подходе к историческому источнику постоянно выделять, высоко их оценивая, сами по себе формы былой культуры, в которых выражено историческое свидетельство – коренилось в глубокой личной потребности и в то же время была связана с заветными мыслями об общественном призвании ученого-историка. Имея в виду определяющее значение исторически сложившейся культуры для всей нашей умственной деятельности, Елена Чеславовна не уставала повторять: «Мы пронизаны культурой». Изучение памятников истории и культуры давало возможность составить представление о функциях конкретных форм культуры в прошлом и воспринять культуру в ее реальном становлении. Иными словами, изучение подлинных памятников истории как памятников культуры в трудах Е. Ч. было устремлено в конечном счете на то, чтобы придать собственному сознанию и сознанию тех, к кому ее творчество было обращено, большую ясность и тем самым увеличить человеческие возможности для плодотворной деятельности.
Именно такой высокий смысл вкладывала Е. Ч. в свои научные занятия. В рецензии на книгу академика И. Ю. Крачковского (1883—1951) «Над арабскими рукописями» она писала по поводу содержащихся в книге очерков жизни и деятельности трех ученых-арабистов (Рейске, Гиргаса, Сольхани): «Все три образа убедительно говорят о высокой миссии науки в человеческой культуре, об ученом как вершителе большого дела, нужном для роста и совершенствования человечества»[234]. Эти слова вполне могут быть восприняты как определение смысла собственного творчества Е. Ч. – только с таким пониманием своей задачи могло быть связано часто повторяемое ею требование «вдохновенной» работы.
Естественно возникает вопрос, как можно видеть культуру в ее историческом генезисе, сосредоточивая всякий раз внимание на конкретном памятнике, будучи, так сказать, привязанным к его неповторимому лику. Но при той полноте анализа, которой Е. Ч. обычно добивалась в исследовании частного предмета, было неминуемым детальное знакомство с различными сторонами культуры общества, в котором тот или иной памятник возник. Коллеги Е. Ч. неоднократно отмечали, что в ее трудах можно почувствовать само дыхание или, говоря по-иному, движение истории. Ее метод будет правильно определить латинской формулой: pars pro toto.
В упомянутой выше рецензии на книгу академика И. Ю. Крачковского – надо заметить, приветственно встреченной самим автором – Е. Ч. привела следующее высказывание автора по поводу судьбы в веках одного выдающегося памятника средневековой литературы, дошедшего до нового времени в единственном списке, а равно и по поводу истории его изучения: «(Получилась. – В. М.) картина величественная и поучительная, в которой, „как солнце в малой капле вод“, отражается неустанное движение человеческой культуры»[235]. Здесь же поместила она и другое, более общее суждение автора о самом широком и актуальном значении исследования конкретных памятников письменности: «Рукописи сближают людей. Знакомство с ними, как проникновение в природу, как восприятие искусства, расширяет горизонт человека, облагораживает всю его жизнь, делает его участником великого движения человечества на пути культуры»[236]. Е. Ч. нашла в И. Ю. Крачковском, ученом, казалось бы, далеком от нее по области специальных занятий, человека, наиболее близкого ей по духу своей деятельности; она всегда с большим воодушевлением говорила о былом дружеском общении с ним и особенно ценила его способность верно и емко, с тонким вкусом выражать те самые мысли, которые ее волновали. Приведенные слова почтенного академика-арабиста с полным правом могут быть отнесены к научным трудам Е. Ч. как еще одно весьма существенное определение их смысла.
Особенно ярко личная причастность Е. Ч. к «движению человечества на пути культуры» проявилась в ее деятельности по изданию исторических памятников. Она умела по-настоящему ввести памятники прошлого в нашу живую культуру, как бы восстанавливая связь времен. Благодаря не только основательному владению рядом европейских языков в их различных исторических состояниях, но и художественному чувству родного слова, тонкому знанию его богатых смысловых и стилистических возможностей Е. Ч. дала важным историческим памятникам вторую жизнь в стихии русского языка. Своей кропотливой интерпретацией каждого малопонятного в оригинале или особо значимого слова она сделала эти памятники для нас внятными, доступными нашему пониманию в их наиболее существенных и своеобразных деталях. Так мы получили лишнюю возможность увидеть прошлое как бы глазами его свидетелей, в их часто красочном, драматичном и порой высокохудожественном изображении, проникнуться их переживаниями, познакомиться с мастерством авторов, творивших в самые разные периоды средневековья, в самых разных исторических и культурных условиях в течение более тысячи лет, начиная с живших в V—VI вв. Олимпиодора и Иордана и кончая писателями эпохи Возрождения, великим Петраркой и принявшимися на склоне лет за мемуары венецианскими купцами и дипломатами Иосафатом Барбаро и Амброджио Контарини.
В. И. Мажуга
«GETICA»
Перевод и латинский текст
О происхождении и деяниях гетов
{1} Хотел я, влекомый малым своим суденышком, плыть вдоль тихого берега и – как говорит кто-то – ловить мелкую рыбешку в стоячих водах предков, а ты, брат мой Касталий, понуждаешь меня пуститься на всех парусах в открытое море, отбросив ту работенку, которая сейчас у меня в руках, а именно – сокращение хроник, Ты убеждаешь меня передать своими словами, – втиснув вот в такую малую книжку, – целых двенадцать томов Сенатора о происхождении и деяниях гетов, где изложение спускается по поколениям и королям от древнейших времен и доныне. {2} Повеление весьма жестокое, данное человеком, который как бы и знать не желает о всей тягости подобного труда.
Не замечаешь ты того, что дыхание у меня слишком слабо, чтобы наполнить воздухом столь великолепную трубу его [Кассиодора] красноречия. Превыше же всего тягость в том, что не дано нам возможности пользоваться теми книгами, поскольку мы послушно следуем именно за его [Кассиодора] мыслью: ведь я предварительно перечел эти книги, по милости его управителя, – если не ошибаюсь, – в течение всего трех дней. Хотя я и не припоминаю самых слов этих книг, однако я уверен, что целиком удержал в памяти и их замысел, и [описанные] события. {3} Кроме того, я добавил к ним кое-что соответственное из некоторых историй как греческих, так и латинских, перемежая и начало, и конец, и многое в середине собственным своим рассказом.
