Марк Марциал - Эпиграммы

Славный, — пускай против воли своей, — как поэт величавый,
Пепел могильный кому должное поздно воздаст,
Краткие эти стихи пусть живут под нашим портретом,
Что поместил ты, Авит, меж достославных мужей:
«Тот я, кто в шутках всегда среди всех останется первым:
Не восторгаешься мной, — любишь, читатель, меня.
Большие пусть о большем поют, мне ж, довольному малым,
Хватит того, что вы все вздор мой готовы читать».

1
Пока бог Янус — зиму, Домициан — осень
И Август году будет доставлять лето,
Пока о чести покорения Рейна
Календ Германских возвещает день славный,
Пока утес Тарпейский цел с его храмом,
Пока молиться будет и курить ладан
Матрона, почитая Юлии святость,
Пребудет величавой Флавиев слава,
Как солнце, звезды, как сияние Рима:
Непобедимых рук созданье — дар неба.
2
Беден хотя для друзей, для возлюбленной, Луп, ты не беден:
Все негодуют; одна похоть довольна тобой.
Кормишь любовницу ты непристойным пшеничным печеньем,
А угощаешь гостей черною только мукой.
Для госпожи ты сетин, растопляющий снег, наливаешь,
Нас корсиканскою ты темной отравой поишь;
За ночь, и то не за всю, отдаешь родовые именья,
Твой же заброшенный друг пашет чужие поля;
Вся в жемчугах у тебя эритрейских любовница блещет,
Ты упоен, а твоих тащат клиентов в тюрьму;
Восемь сирийцев ты дал для поддержки носилок подруги,
Тело же друга лежать будет на голом одре.
Вот и поди оскопляй ты развратников жалких, Кибела:
Здесь бы ножу твоему лучше пожива была.
3
Ежели все, что ссудил богам всевышним и небу,
Цезарь, потребуешь ты и ко взысканью подашь,
То, даже если торги на Олимпе эфирном назначат
И приневолят богов все их богатства продать,
Станет банкротом Атлант и сполна в двенадцатой доле
Не разочтется с тобой даже родитель богов.
Капитолийские чем, скажи, оплатить ему храмы,
Чем отдарит он тебе славу Тарпейских венков?
Оба святилища чем оплатит жена громовержца?
Я о Палладе молчу: твой покровитель она.
Феба к чему поминать, Алкида и верных лаконцев?
Или же Флавиев храм — небу латинскому дар?
Надо тебе потерпеть, примирившись с отсрочкою, Август,
Ибо, чтоб долг уплатить, нет у Юпитера средств.
5(6)
Тебе, смиритель Рейна и отец мира,
Благодаренье городов, о вождь скромный!
У всех потомство будет: всем рожать можно.
Теперь несчастный не горюет уж мальчик,
Что оскоплен он продавцом рабов жадным,
И той подачки, что давал наглец сводник,
Бедняга мать растленным не дает детям.
А стыд, что чуждым был и брачному ложу,
И в лупанары проникать теперь начал.
6(7)
По возвращенье твоем домой из Ливийского края
Целых пять дней я хотел «здравствуй» сказать тебе, Афр.
«Занят он» или же «спит» говорили мне дважды и трижды.
Хватит. Но хочешь ты, Афр, здравствовать? Ну, будь здоров.
8(9)
Не завещал ничего тебе Фабий, хотя ты, Битиник,
Помнится мне, по шести тысяч давал ему в год.
Полно, Битиник, не плачь, ты ведь самый богатый наследник:
Целых шесть тысяч тебе он завещал годовых.
9(10)
Хоть ты, Кантар, не прочь в гостях обедать,
Ты орешь, и бранишься, и грозишься.
Брось, советую я, свой злой обычай:
Не годится дерзить и быть обжорой.
10(5)
Хочешь за Приска идти? Понятно: ты, Павла, не дура.
Он же тебя не берет: видно, и Приск не дурак.
11
Имя, что родилось с фиалкой, с розой
И присуще поре, что всех прекрасней,
В нем и Аттики цвет и Гиблы смешан
С благовоньем гнезда великой птицы;
Имя, нектара благостного слаще:
Предпочел бы его Кибелин милый,
Да и сам виночерпий громовержца.
Это имя в чертогах Паррасийских
Призывает Венеру с Купидоном.
Имя, полное славы, ласки, неги,
Я хотел бы воспеть стихом не грубым,
Но упрямые слоги мне мешают!
Правда, Εΐαρινός в стихах бывает,
Но у греков, которым все возможно:
Ведь и "Αρες, "Αρες у них встречаешь.
Нам же так извернуться не позволят:
Музы наши гораздо непреклонней.
12(13)
Имя твое говорит нам о нежном времени вешнем,
Что доставляет грабеж краткий Кекропа пчеле;
Имя твое подобает писать Ацидалии тростью,
И Киферея его радостно вышьет иглой;
Из эритрейских должны состоять его буквы жемчужин,
Иль из камней Гелиад, что растирали в руке;
Пусть его к звездам несут журавли, начертавши крылами;
Имя достойно твое цезарских только палат.
13(12)
Если бы осень меня назвала, «Опорином» я был бы,
Если бы звезды зимы, звался бы я «Химерин»;
Летнего месяца в честь носил бы я имя «Терина».
Названный вешней порой, кто я такой, угадай.
14
Тот, кого другом твоим твой обед с его яствами сделал,
Думаешь, искренней он дружбою связан с тобой?
Устрицы любы, кабан, барвена и вымя, — не сам ты:
Стану обедать, как ты, станет он другом моим.
15
Хлоя-злодейка семь раз на гробницах мужей написала:
«Сделала Хлоя». Скажи, можно ли искренней быть?
16
Зеркало, вестник красы, и волос прелестные пряди
По обещанью принес богу пергамскому в дар
Мальчик, какой во дворце милее всего господину,
Имя которого нам напоминает весну.
Благословенна земля, что таким осчастливлена даром!
Не предпочла бы она и Ганимеда кудрей.
17
О почитаемый внук Латоны, целительным зельем
Паркам внушающий прясть медленней краткую нить,
Шлет по обету свои господину любезные кудри
Твой из Латинской теперь мальчик столицы тебе;
Их посвящая, и диск посылает он также зеркальный,
Что красоты его блеск верно всегда отражал.
Юноши прелесть блюди, чтоб остался он так же прекрасен,
Кудри остригши, как был с длинными прядями он.
18
Есть у меня, — сохрани ее, Цезарь, надолго, молю я, —
Крошка усадьба и есть в городе маленький дом.
Но из долинки к моим томимым жаждой посадкам
Воду с трудом подает водоподъемник кривой;
Дом же мой плачется все, что нет у него ни росинки,
Хоть по соседству журчит Марциев водопровод.
Влагу, которую дашь ты, Август, нашим Пенатам,
Я за Кастальский сочту иль за Юпитеров дождь.
19
Ты в трех сотнях стихов, Сабелл, все хвалишь
Бани Понтика, чей обед так вкусен:
Ты не мыться, Сабелл, — обедать хочешь.
20
Эта, открытая всем, во мраморе, в золоте почва
Знала владыку еще с самых младенческих лет;
Выпало счастье внимать ей крику такого младенца,
Видеть, как ползает он, руки его подпирать.
Был досточтимый здесь дом, даровавший нашему миру
То, что Родос небесам звездным и набожный Крит:
Скрыли Куреты на нем Юпитера громом доспехов,
Что полулюдям даны были фригийским носить.
Ты же храним был отцом всевышних: блюли тебя, Цезарь,
Вместо копья и щита, гром и эгида его.
22
Думаешь, ради того, Пастор, я желаю богатства,
Ради чего и толпа и тупоумная чернь?
Чтобы мотыги мои в земле тупились Сетийской
И кандалы без числа лязгали в Тусских полях?
Чтобы сто маврских столов на клыках стояли ливийских,
Иль чтоб от блях золотых ложа звенели мои?
Чтобы лишь крупный хрусталь к моим губам прикасался
И от фалерна у нас черным бы делался снег?
Чтобы носилки таскал сириец в сукне канузийском
И разодетых толпа шла бы клиентов со мной?
Чтобы подвыпивший гость разгорался ко кравчему страстью
И променять не хотел на Ганимеда его?
Чтобы забрызганный мул плащи мне тирские пачкал
И управлялся бы мой тростью массильскою конь?
Все это вовсе не то: клянусь я богами и небом!
«Что же?» Я строить, Пастор, буду и всех одарять.
23
Ты, кому выпала честь осененным быть золотом Девы,
Где ж от Паллады теперь, Кар, украшенье твое?
«В мраморе сделанный лик владыки, ты видишь, сияет?
Без принужденья венок мой на него перешел».
Может завидовать дуб благочестный оливе из Альбы:
Непобедимую он первый главу увенчал.
24
Кто, подражая чертам палатинского мощного лика,
Мрамором Лация мог Фидия кость превзойти?
Тут всего мира лицо, тут светлый Юпитера облик:
Так посылает сей бог гром, в чистом небе гремя.
Кар, не один лишь венок тебе уделила Паллада,
Но и подобье вождя, что почитаем тобой.
25
Стоит на Гилла взглянуть, когда он вино подает нам,
Искоса смотришь на нас ты с подозрением, Афр.
Что за провинность, скажи, на нежного кравчего глянуть?
Мы и на солнце глядим, звезды и храмы богов.
Что ж, отвернуть мне лицо, как будто бы кубок Горгона
Мне подает и в глаза метит она и в уста?
Как ни суров был Алкид, а на Гилла глядеть было можно,
И с Ганимедом самим может Меркурий играть.
Если не хочешь, чтоб гость глядел на прислужников нежных,
Ты уж Финеев к себе, Афр, и Эдипов зови.
26
Стихотворенья свои посылать речистому Нерве
То же, что Косму дарить было б рожковую мазь,
В Пестум фиалок послать и цветов бирючины белой
Или же с Гиблы пчеле мед корсиканский давать.
Очарование есть между тем и у маленькой Музы,
И при морских окунях в скромной оливке есть вкус.
Не удивляйся же ты, что, ничтожество зная поэта,
Талия наша дрожит перед сужденьем твоим:
Сам ведь Нерон, говорят, твоих ушей опасался
В юности, если читал скользкие шутки тебе.
28
Баловень сцены, краса и слава игр театральных,
Я — тот Латин, кому ты с радостью рукоплескал.
Я и Катона умел превратить в посетителя зрелищ,
Строгих Фабрициев я, Куриев мог рассмешить.
Но от театра у нас ничего я не перенял в жизни,
Только искусством своим славу актера стяжав.
Будь я безнравственным, мне не стать бы любимцем владыки:
В самые глуби души зорко глядит этот бог.
Пусть параситом для вас лавроносного Феба я буду,
Лишь бы знал Рим, что его был я Юпитера раб.
29
С Нестора старостью ты, Филенида, сравнялась годами
И поспешила уйти к Дита подземным водам.
Не дожила ты еще до лет Евбейской Сибиллы:
На три ведь месяца та позже скончалась, чем ты.
Что за язык замолчал! Ни невольничьих тысяча глоток
Не заглушала его, ни у Сераписа вой,
Ни мальчуганов толпа кудрявых у школы поутру,
Или стада журавлей, что у Стримона кричат.
Кто ж теперь спустит луну колдовством фессалийским на землю,
Сводничать кто же теперь сможет так ловко, как ты?
Легкой земля тебе будь, пусть покроет песок тебя тонкий,
Так, чтобы кости твои вырыть легко было псам.
30
В Каппадокийском краю жестоком скончался Антистий
Рустик. О, горе земле, в этом повинной грехе!
Кости с собой увезла дорогого супруга Нигрина
И горевала, что путь не был длиннее домой.
А зарывая в холме ненавистном священную урну,
Будто вторично она горестной стала вдовой.
31
Велий, когда он в поход арктический с Цезарем вышел,
Птицу вот эту обрек Марсу за здравье вождя.
Полностью восемь кругов луна описать не успела,
Как уж потребовал бог в жертву обещанный дар.
Радостно гусь побежал к своему алтарю добровольно
И на священный очаг малою жертвою пал.
Видишь ли, — восемь монет висят из открытого клюва
Птицы? Сокрыты они были в нутре у нее.
Коль серебро за тебя, а не кровь проливается, Цезарь,
Жертва внушает, что нет больше в железе нужды.
32
Той я хочу, что легка, что гуляет повсюду в накидке,
Той, что уже отдалась раньше рабу моему,
Той я хочу, что себя целиком продает за денарий,
Той я хочу, что троим сразу себя отдает.
Та же, что деньги берет и важною речью встречает,
Пусть толстосума себе из Бурдигалы возьмет.
33
Коль в бане, Флакк, какой-нибудь хлопки слышны,
То знай, туда Марон вошел с своей грыжей.
34
Ложной могиле своей посмеялся Юпитер на Иде,
В Августа небе узрев царственный Флавиев храм,
И за столом у себя, когда нектара выпил он вволю,
Весело Марсу подав кубок своею рукой,
Да и на Феба взглянув и на Фебу, с ним бывшую рядом,
Возле которых Алкид с верным аркадцем сидел,
«Вы, — обратился он к ним, — что воздвигли мне памятник Гносский,
Видите: большая честь Цезаря быть мне отцом».
35
Ловко всегда, Филомуз, приглашенья добьешься к обеду
Тем, что за истину ты всякий свой вздор выдаешь.
Знаешь ты все, что Пакор замышляет в дворце Арсакидов,
Сколько на Рейне стоит, сколько в Сарматии войск,
Ты распечатаешь нам приказ предводителя даков,
Предугадаешь, кого лавры победные ждут,
В темной Сиене дожди перечислишь с фаросского неба,
Знаешь и сколько судов вышло с ливийских брегов,
Знаешь для чьей головы зеленеют оливы Иула
И увенчает кого дубом небесный отец.
Брось ты уловки свои: у меня ты обедаешь нынче,
Но при условье, чтоб ты мне не болтал новостей.
36
Лишь увидал, что остриг себе кудри Авзонии кравчий,
Мальчик-фригиец, что так богу Юпитеру мил,
«То, что твой Цезарь, смотри, своему разрешает любимцу,
Ты своему разреши, — молвил он, — о властелин:
Первый таится пушок у меня уж при локонах длинных
И, улыбаясь, меня мужем Юнона зовет». —
«Мальчик мой милый, — ему ответил небесный родитель, —
Я не по воле своей должен тебе отказать:
Тысяча схожих с тобой у нашего Цезаря кравчих,
Даже огромный дворец тесен для всех этих звезд.
Если ж, остригшися, ты получишь обличие мужа,
Где ж мне другого найти, чтобы он нектар мешал?»
37
Хоть ты и дома сидишь, но тебя обряжают в Субуре,
Косы пропавшие там, Галла, готовят тебе,
Зубы на ночь свои ты вместе с шелками снимаешь
И отправляешься спать в сотне коробочек ты:
Вместе с тобой и лицо твое не ложится, и только
Поданной утром тебе бровью и можешь мигать.
Нет уваженья в тебе и к твоим непристойным сединам,
Что среди предков своих ты бы могла почитать.
Всё же утехи сулишь ты несчетные. Тщетно: оглохли
Чресла мои, и хотя слепы, но видят тебя.
38
Хоть ты идешь, Агатин, на самые смелые штуки,
Но нипочем своего ты не уронишь шита:
Хочешь не хочешь, к тебе он по воздуху вновь подлетает
И на ноге, на спине, ногте, макушке сидит.
Пусть даже скользок помост, обрызган корикским шафраном,
Тента пускай натянуть Нот быстролетный не даст, —
Дела нет мальчику: шит катается вольно по телу,
И не боится ловкач влаги и ветра ничуть.
Даже окончивши все, промахнуться тебе невозможно:
Без мастерства ни за что ты не уронишь шита.
39
Первым был нынешний день Палатинского днем громовержца,
Рея Юпитера в день тот же хотела б родить.
В этот же день родилась и Кесония — Руфа супруга:
Матерью дан был такой ей исключительный дар.
Мужу супружество с ней двойного исполнено счастья,
Ибо любить он вдвойне может сегодняшний день.
40
В день, когда, за венком стремясь тарпейским,
Диодор из Фароса в Рим поехал,
Филенида, чтоб муж скорей вернулся,
Обещала лобзать ему, как дева,
То, что любят и чистые сабинки.
И хотя был корабль разрушен бурей,
Диодор из валов морской пучины
По молитве супруги все же выплыл.
О бесчувственный муж и нерадивый!
Дай мне дева моя обет такой же,
Я бы с берега прямо к ней вернулся.
42
Процветай, Аполлон, в полях Миринских,
Лебедей наслаждайся старых пеньем,
Пусть тебе услужают вечно Музы,
Пусть не лжет никому твоя дельфийка.
Пусть тебя Палатин и чтит и любит:
Испроси поскорей двенадцать фасций
У благого ты Цезаря для Стеллы.
Буду я должником твоим счастливым
И тельца с золочеными рогами
Принесу на алтарь тебе я сельский.
Жертва, Феб, родилась уже! Что ж медлишь?
43
Льва, чтобы мягче сидеть, расстеливший на жестком утесе,
В маленькой бронзе отлит, это — великий наш бог.
Вот, запрокинув чело, на созвездья глядит, что держал он;
В левой руке у него — палица, в правой — вино.
Это не нашей страны, не резца современного гордость, —
Славный Лисиппа талант видишь ты в этом труде.
Бог этот стол украшал владыки из Пеллы, который,
Скоро землей овладев, в ней, победитель, лежит.
У алтарей Ганнибал ему мальчиком в Ливии клялся,
Грозному Сулле велел он самовластье сложить.
Но оскорбляла его дворцов надменных жестокость,
И предпочел он тогда жить среди ларов простых;
Он сотрапезником был Молорху любезному древле.
Богом ученому быть Виндику хочет теперь.
44
Про Алкида у Виндика спросил я,
Чьей рукою он сделан так удачно?
Как всегда улыбнувшись, подмигнул он:
«Ты по-гречески, что ль, поэт, не знаешь?
На подножии здесь стоит ведь имя».
Я «Лисипп» прочитал, а думал — Фидий.
45
Только что ты воевал под Медведицей гиперборейской,
Медленный ход вынося гетского неба светил,
Ныне же сказочный кряж и средь гор утес Прометеев
Прямо пред взором твоим скоро предстанут тебе.
Ты, увидавши скалу, оглашенную воплем могучим
Старца, воскликнешь тогда: «Тверже он был, чем она!»
Да и прибавишь еще: «Пересиливший муки такие
Истинно в силах создать был человеческий род».
46
Строится Геллий всегда: то двери он новые ставит,
То подгоняет ключи и покупает замки,
То поправляет он окна свои или их заменяет:
Только бы строить! На все он, что угодно, готов,
Чтоб, если кто из друзей попросит дать ему денег,
Мог бы ответить ему Геллий: «Да строюсь я, друг».
47
И Демокрит, и Зенон, и Платон загадочный, — словом,
Все, у кого заросло грязной лицо бородой, —
На языке у тебя, будто ты Пифагора наследник;
Правда, твоя борода так же длинна, как у них.
Но (что вонючим, косматым козлам уже поздно и гнусно)
Дряблое тело свое похоти ты отдаешь.
Ты, что философов всех основанья и доводы знаешь,
Панних, скажи, кто тебя мерзости этой учил?
48
Четверть имущества мне, головою клянясь и богами,
По завещанию ты, Гаррик, сулил отказать.
Я и поверил: скажи, кто же счастье свое отвергает?
И посылал я дары, эту лелея мечту.
Я, между прочим, послал тебе лаврентского вепря
Редкого веса: ты счесть мог калидонским его.
Ты же немедля позвал и народ и сенат отобедать;
Вепрем моим до сих пор Рим продолжает рыгать.
Сам я (поверить нельзя!) не был позван и самым последним,
Ребрышка не дали мне, не был мне послан и хвост.
Что же надеяться тут на четвертую часть твою, Гаррик?
Даже двенадцатой мне доли мой вепрь не принес.
49
Вот она, тога, в моих частенько воспетая книжках;
К ней мой читатель привык, и полюбил он ее.
Встарь от Парфения я получил эту тогу (поэта
Памятен дар мне) и в ней всадником видным ходил
В дни, когда новой была и лоснилась шерстью блестящей,
В прежние дни, когда шло имя дарителя к ней.
Нынче старуха она: погнушается ею озябший
В стужу бедняк, и назвать можно ее «ледяной».
Долгие дни и года, вы губите все без разбора!
Уж не Парфения, нет: сделалась тога моей.
50
Как утверждаешь ты, Гавр, мое дарованье ничтожно,
Ну а любим я всего только за краткость стихов.
Не возражаю. Но ты, что в двенадцати книгах Приама
Выспренне битвы поешь, ты-то, спрошу я, велик?
Брутова мальчика я создаю и живого Лангона,
Твой же, великий наш Гавр, слеплен из глины гигант.
51
Как ты всегда умолял, против воли брата, всевышних,
Так и свершилось, Лукан: умер ты раньше него.
Это завидно ему, ибо Туллу к теням стигийским,
Хоть он и младше тебя, первым хотелось уйти.
Ты в Елисейских полях и, живя в пленительной роще,
Жаждешь впервые теперь брата не видеть с собой.
И, если Кастор идет на смену Поллукса с неба
Звездного, просишь его не возвращаться назад.
52
Квинт Овидий, поверь, что день рожденья
Твой — Календы апреля (заслужил ты), —
Как свои я люблю Календы марта.
Оба утра мне радостны, и надо
Лучшим камушком эти дни отметить!
Этот жизнь подарил мне, этот — друга.
Больше дали мне, Квинт, твои Календы!
53
В день рождения, Квинт, я хотел тебе скромный подарок
Сделать, но ты запретил: властный ведь ты человек.
Надо послушаться: пусть, что обоим нам хочется, будет,
Что нам приятно двоим: ты одари меня, Квинт.
54
Если бы дрозд у меня серел на пиценской оливе
Или в сабинском лесу сети стояли мои,
Если б тянулся камыш у меня за летучей добычей
И прилипали б к моим птицы тростинкам в клею,
Я б одарил тебя, Кар, как родного, праздничным даром,
Деда и брата — и тех не предпочел бы тебе.
Но только тощих скворцов или зябликов жалобных слышит
Поле мое по весне да болтовню воробьев;
Здесь отвечает на крик сороки, здороваясь, пахарь,
Рядом тут коршун парит хищный, летя к небесам.
Вот и дарю я тебе подарочки с птичника-крошки.
Коль принимаешь ты их, будешь ты мне как родной.
55
В Родственный праздник, когда посылают во множестве птицу,
Флакк мой, готовя дроздов Стелле, а с ним и тебе,
Я осажден был толпой огромной, несносной, где каждый
Первым себя и моим искренним другом считал.
Двух я хотел ублажить, но многим нанесть оскорбленье
Небезопасно, а всем мне не по силам дарить.
Выход был только один: чтобы мне никого не обидеть,
Флакк, я и Стелле дроздов, да и тебе, не пошлю.
56
Оруженосец идет Спендофор с господином к ливийцам:
Будь же готов, Купидон, мальчику стрелы отдать,
Коими юношей ты поражаешь и девушек слабых;
Гладкое пусть и копье держит он нежной рукой,
Щит же, и панцирь, и шлем я тебе самому оставляю:
Для безопасности он должен сражаться нагим.
Не был ни дротом задет, ни мечом, ни стрелою из лука
Партенопей, пока он не был накрыт шишаком.
Всякий умрет от любви, кого поразит этот мальчик.
Счастлив же тот, кого ждет эта благая судьба!
Мальчиком к нам возвратись, игривый людей соблазнитель:
В Риме пусть станешь у нас мужем, не в Ливии ты!
57
Стёртей нет ничего плащей Гедила:
Ни ушка у коринфской вазы старой,
Ни ноги в кандалах десятилетних,
Ни побитой спины у мула в ранах,
Ни бугров на Фламиньевой дороге,
Ни камней, что блестят на побережье,
Ни мотыг в виноградниках этрусских,
Ни засаленной тоги мертвых нищих,
Ни колес у извозчика-лентяя,
Ни боков у бизона, дранных стойлом,
Ни клыков у свирепых старых вепрей.
Есть, однако, одно (он сам не спорит):
Гузно стёртей гораздо у Гедила.
58
Нимфа, священной воды царица, которой желанный
И нерушимый воздвиг храм благочестный Сабин,
Да почитают всегда родники твои в Умбрии горной,
Пусть даже байских ключей Сассина не предпочтет!
Ты благосклонно прими мой дар — мои робкие книжки:
Будешь ты Музам моим током Пегасовых вод...
«Тот, кто святилищам Нимф стихи свои в дар преподносит,
Сам объявляет, какой книги достойны судьбы».
59
Долго и много по всей слонялся Мамурра Ограде,
Там, куда Рим золотой тащит богатства свои.
Мальчиков нежных он всех осмотрел, пожирая глазами,
Только не тех, что стоят всем напоказ у дверей.
Но сохраняемых там, за особою перегородкой,
Чтоб их не видел народ или такие, как я.
Этим насытившись, снял со столов дорогие покрышки,
Также слоновую кость белую сверху достал;
Смерил еще гексаклин черепаховый раза четыре,
Но для лимонного он мал оказался стола.
Носом проверил потом, коринфский ли запах у бронзы,
И осудил, Поликлет, мраморы даже твои;
Погоревал, что хрусталь стеклом немного испорчен,
И отложил для себя десять фарфоровых ваз.
Несколько взвесил он чаш старинных, спросив, не найдется ль
Кубков с отметкой на них Ментора славной руки;
Все изумруды он счел в золотой узорной оправе
И жемчуга, что звенят на белоснежных ушах.
И сардониксов искал настоящих на каждом столе он,
И приценился еще тут же он к яшмам большим.
Под вечер, сильно устав и уже уходить собираясь,
Пару купил он за асс плошек и сам их понес.
60
В Пестуме ль ты родился, иль, быть может, на тибурском поле
Иль в Тускуланской земле ярко цветок твой алел,
Иль в пренестинском саду тебя домоводка срывала,
Или кампанских лугов был украшением ты:
Чтобы красивей, венок, моему ты казался Сабину,
Думает пусть, что моим ты Номентаном рожден.
61
Есть замечательный дом в земле Тартесской, где Бетис,
В мирном теченье струясь, Кордубой пышной любим;
Где желтоватая шерсть отливает природным металлом
И гесперийских овец золотом красит живым.
Там посредине двора, осеняя собой все жилище,
Цезаря явор стоит, густо покрытый листвой.
Гостя счастливой рукой необорного был он посажен,
И побудила она маленький прутик расти.
Дерево чувствует впрямь и создателя и господина:
Так зеленеет оно, ветви к звездам вознося,
Часто, бывает, под ним охмелевшие фавны резвятся,
Звуками поздних цевниц дома смущая покой;
И, по безлюдным полям убежавши ночью от Пана,
Часто случается здесь сельской дриаде сидеть.
Благоухает весь дом при пирах, заводимых Лиэем,
И от вина веселей дерева сень разрослась.
Утром алеет земля вчерашних венков лепестками,
И никому не понять, кто бы рассыпать их мог.
О дорогое богам, о великое Цезаря древо,
Ты не страшись топоров и нечестивых огней.
Будешь, надейся, всегда ты покрыто зеленой листвою:
Ты не Помпея рукой было посажено здесь.
62
То, что в пурпур окрашенное платье
Филенида и днем и ночью носит,
То не гордость совсем и не тщеславье:
Ей любезен совсем не цвет, а запах.
63
Все развратники, Феб, тебя приглашают откушать.
Тот, кого кормят они, право, не очень-то чист.
64
Цезарь, снисшедший принять великого лик Геркулеса,
Новый дарует храм нам на Латинском пути,
Там, где путник, спеша к тенистому Тривии царству,
Восемь столбов перечтет, что от столицы идут.
Ранее чтимый в мольбах с потоками жертвенной крови
Сам, ныне меньший, Алкид большего ревностно чтит.
Этого молит один о богатстве, другой — о почете,
К меньшему с меньшей мольбой все безмятежно идут.
65
Славный Алкид, кого должен признать громовержец латинский,
После того как теперь Цезаря принял ты лик,
Если лицом ты таков и наружностью был бы в то время,
Как покорялись твоим чудища мощным рукам,
То никогда бы народ не увидел, что ты Арголиды
Служишь тирану, терпя дикий его произвол:
Повелевал бы ты сам Еврисфею; тебе вероломно
Не преподнес бы Лихас Несса коварных даров;
Ты, и без Эты костров и не ведая тягостной кары,
Звездных чертогов отца вышнего мог бы достичь;
Ты бы и шерсти не прял у владычицы Лидии гордой,
И не видал никогда Стикса и Тартара пса.
Ныне Юноне ты мил, ныне любит тебя твоя Геба,
Нимфа, увидев тебя, Гила отпустит теперь.
66
Если жена у тебя скромна, молода и красива,
Что добиваться, Фабулл, права троих сыновей?
То, о чем нашего ты умоляешь владыку и бога,
Сам себе сможешь ты дать, ежели только ты муж.
68
Что донимаешь ты нас, проклятый школьный учитель,
Невыносимый для всех мальчиков, девочек всех?
Ночи молчанья петух хохлатый еще не нарушил,
Как раздаются уже брань и побои твои.
Так наковальня гремит, когда с грохотом бронза куется,
Если сажать на коня стряпчего станет кузнец.
Тише неистовый шум в огромном амфитеатре,
Коль победителя щит кликами встречен толпы.
Часть хоть ночи проспать нам дай, — умоляют соседи, —
Ладно, коль будят пять раз, вовсе ж не спать тяжело.
Учеников распусти! Не желаешь ли с нас, пустомеля,
Сколько за ругань берешь, ты за молчание взять?
69
Если ты муж, Полихарм, то потом облегчаешь желудок.
Если жена, что тогда делаешь ты, Полихарм?
70
«О, времена!» —восклицал: «О, нравы!» — некогда Туллий
В дни святотатственных смут, что Катилина поднял,
В дни, когда зять и тесть в жестоких битвах боролись
И от гражданской войны кровью земля налилась.
Что же ты: «О, времена! О, нравы!» — теперь восклицаешь?
Что не по нраву тебе, Цецилиан, объясни!
Нет ни свирепых вождей, ни смут, ни кровавых сражений,
Можно в спокойствии нам мирно и радостно жить.
Нравы не наши тебе твои времена загрязняют,
Цецилиан, — это все делают нравы твои.
71
Лев, украшенье вершин массильских, и вождь руноносных
Стад в изумительной всем дружбе взаимной живут,
Сам посмотри ты: в одной они помешаются клетке
И принимают одну общую пищу вдвоем.
И ни дичины лесной, ни травы им не надобно мягкой,
Нет: молодая овца пищу обоим дает.
Чудо немейское чем заслужило, чем Геллы носитель
То, что как звезды они в небе высоком горят?
Если б заслуживал скот и звери небесных созвездий,
Этот овен, этот лев были б достойными звезд.
72
Либер, венком из Амикл чело свое увенчавший
И авзонийской рукой бьющий, как истинный грек,
Раз посылаешь ты мне заключенный в корзиночке завтрак,
То почему ж не прислал с яствами вместе бутыль?
Имени коль своего достойный даришь ты подарок,
Как же не знать, каковы эти должны быть дары?
73
Ты, что зубами привык растягивать ветхую кожу
Или подошву, в грязи сгнившую, старую грызть,
Ты пренестинской землей после смерти патрона владеешь,
Где и в каморке тебя видеть зазорно бы мне.
Полнишь ты, пьяный, огнем фалерна хрустальные чаши,
Да и господский тебя тешит теперь Ганимед.
Вот обучили меня родители грамоте сдуру:
Что до грамматиков мне или до риторов всех?
Легкие перья сломай и порви свои, Талия, книжки,
Если сапожника так может башмак одарить.
74
Живопись передала лишь младенческий образ Камона,
Только ребенка черты изображает портрет.
В нем не отмечен ничем цветущего юноши облик:
Нежному страшно отцу видеть немые уста.
75
Не бут, не камень твердый, не кирпич жженый,
Которым оградила Вавилон мощный
Семирамида встарь, на баню взял Тукка:
Рубил он лес и брал сосновые бревна,
И баня Тукке кораблем служить может.
Теперь он строит пышно, как богач, термы:
Там мрамор всякий есть, каким Карист славен,
Фригийский Синнад, нумидийский край афров,
И берег, где Эврот зеленый льет струи.
Но нету дров на топку терм... Подбрось баню!
76
То, что вы видите здесь, — моего это облик Камона,
Это — младенца черты, был он ребенком таков.
Двадцать ему было лет, лицо у него возмужало,
И покрывались уже щеки его бородой.
Только лишь срезало пух золотистый лезвие бритвы,
Как из трех Парок в одну злобная зависть вошла,
И поспешила она обрезать нить его жизни,
Прах же его привезен был на чужбину отцу.
Но, чтоб не живопись лишь говорила о юноше этом,
Образ пребудет его в этих стихах навсегда.
77
Какое лучше всех считать нам пиршество,
Пространно Приском сказано.
Порой забавно, а порой возвышенно,
Но все учено пишет он.
Какое ж лучше всех, ты спросишь, пиршество?
Когда оно без музыки.
78
Галла, мужей схоронив семерых, за тебя теперь вышла:
Хочется ей, Пицентин, видно, мужей навестить.
79
Свиту, бывало, вождей и приспешников их ненавидел
Рим, тяжело вынося их палатинскую спесь.
Ныне же, Август, твоих так любят все домочадцев,
Что забывают для них даже свой собственный дом:
Так они ласковы к нам, настолько всех нас уважают,
Столько спокойствия в них, скромность такая в лице!
Нет своеволья ни в ком — это свойство двора у владыки:
Нрав господина во всей Цезаря свите живет.
80
Геллий, голодный бедняк, на богатой старухе женился:
Право, можно сказать: сыт теперь Геллий женой.
81
Слушатель книжки мои и читатель, Авл, одобряют,
Ну а какой-то поэт лоска не чувствует в них.
Я не волнуюсь ничуть: предпочту, чтоб за нашим обедом
Блюда скорее гостям нравились, чем поварам.
82
Скорый конец предсказал тебе, Мунна, некий астролог
И не соврал он, по мне, это тебе говоря.
Ибо, боясь что-нибудь по своей кончине оставить,
Ты, сумасброд, промотал все состоянье отца:
Меньше чем за год пустил ты два мильона по ветру.
Мунна, ответь мне, прошу, это ль не скорый конец?
83
Меж чудесами твоей замечательной, Цезарь, арены,
Что превосходит дары славные прежних вождей,
Много дано и глазам, но уши тебе благодарней:
В зрителей ведь обратил всех декламаторов ты.
84
В годы, когда ты, Норбан, владыке Цезарю верный,
От святотатственных смут честно его защищал,
Я, всем известный твой друг, укрывался в тени пиэрийской,
И для забавы писал эти в то время стихи.
Рет обо мне говорил тебе у винделиков дальних,
Имя проникло мое даже и в северный край.
О, сколько раз, твоего не отвергнув старинного друга,
Ты восклицал: «Это мой, мой это милый поэт!»
Все сочиненья мои, что два трехлетия сряду
Преподносил тебе чтец, автор теперь поднесет.
85
Если, Атилий, себя нездоровым наш чувствует Павел,
Он не воздержан к себе, нет: он воздержан к гостям.
Павел, ведь, право, недуг у тебя и внезапный и ложный,
Но вот наш-то обед ноги уже протянул.
86
Так как оплакивал смерть своего дорогого Севера
Силий, Авзонии речь дважды прославивший нам,
Горестно сетовал я, к Пиэридам и к Фебу взывая.
«Сам я о Лине моем плакал», — сказал Аполлон
И, обратившись к своей Каллиопе, что рядом стояла
С братом, сказал: «У тебя тоже есть рана своя.
На палатинского ты с тарпейским взгляни громовержца:
И на Юпитеров двух смела Лахеса напасть.
Если ж, как видишь, судьбе жестокой и боги подвластны,
Как же ты можешь тогда в зависти их обвинять?»
87
После кубков семи опимиана
Я лежу, языком едва владея,
Ты ж таблички какие-то приносишь,
Говоря: «Отпустил сейчас на волю
Наста я (это раб еще отцовский),
Припечатай». Луперк, не лучше ль завтра?
Нынче лишь на бутыль печать кладу я.
88
Ты, уловляя меня, посылал мне, бывало, подарки,
Ну а теперь, уловив, Руф, ничего не даешь.
Хочешь улов удержать, уловленного тоже дари ты,
Чтобы из клетки твоей с голоду вепрь не сбежал.
89
Право, ты слишком жесток, гостей стихи заставляя,
Стелла, писать: ведь они могут и дрянь написать.
90
На цветущей лужайке растянувшись,
Где ручьи там и сям бегут, сверкая,
И по камешкам вьются говорливо,
Растворяй-ка ты снег струею темной,
Позабыв обо всех своих заботах
И чело себе розами увивши.
Пусть к тебе одному игривый мальчик
Вместе с девочкой скромною пылают.
Но на Кипре коварном злого зноя
Ты, пожалуйста, Флакк, остерегайся
В дни, когда замолотят с треском жатву
И свирепствует Лев, вздымая гриву.
Ты ж, Пафоса богиня, о, верни нам
Целым юношу, о, верни, мы молим!
Да прославят тебя в Календы марта,
И, при жертвах с вином и фимиамом,
Пусть на белый алтарь кладут обильно
На куски разделенные лепешки.
91
Если б обедать меня на различные звезды позвали
Цезарь с Юпитером, мне оба приславши гонцов,
Ближе пусть было б до звезд, а до Палатина бы дальше,
Все же такой бы послал я ко всевышним ответ:
«Вы поищите того, кто быть предпочтет громовержца
Гостем, а мой на земле держит Юпитер меня».
92
Бед господина и благ раба ты, Кондил, не знаешь,
Жалуясь все на свою долгую участь раба.
Жалкой циновочке ты обязан сном безмятежным,
Гай на перине, смотри, глаз не смыкая, лежит.
Гай твой ни свет ни заря каждый день навешает, дрожащий,
Столько господ, ну а ты, Кондил, нейдешь и к нему.
«Гай, уплати-ка мне долг!» — кричит ему Феб, и сейчас же
Киннам кричит, а тебя, Кондил, не кликнет никто.
Страшно тебе палача? И подагра сечет и хирагра
Гая: ударов плетьми тысячу он предпочтет.
Что не блюешь поутру, языка своего не поганишь,
Кондил, не лучше ль твоя участь, чем Гая, втройне?
93
Мальчик, что медлишь ты лить бессмертную влагу фалерна?
Взяв постарее кувшин, дважды три кубка налей.
Ну говори, Калакисс, кто же этот, кого из богов я
Чту и шесть чаш приказал полнить? «Сам Цезарь, скажу».
По десяти заплетем мы роз в наши волосы, чтобы
Тем указать, кто воздвиг роду священному храм.
Ну а теперь десять раз ты меня поцелуй, чтоб сложилось
Имя, какое стяжал бог наш в Одрисском краю.
94
Давши мне выпить настой сантонского горького зелья,
Меду, бесстыдник, себе требует мой Гиппократ.
Главк, даже ты не бывал, по-моему, этаким дурнем,
Некогда взявши доспех медный, отдав золотой.
Кто ж это, горькое дав, взамен себе сладкого просит?
Ладно, но пусть он тогда мед с чемерицею пьет.
95
Алфием раньше он был, теперь же Олфием стал он,
После того как жену взял себе Афинагор.
95б
«Афинагор, — ты спросил, Каллистрат, — настоящее имя?»
Да пропади я, коль я знаю, кто Афинагор.
Но ты представь, Каллистрат, что тут настоящее имя:
Афинагор виноват в этом, а вовсе не я.
96
Медик Герод утащил потихоньку чашку больного.
Будучи пойман, сказал: «Дурень, зачем же ты пьешь?»
97
С зависти лопнуть готов, говорят, кто-то, милый мой Юлий,
Что мой читатель — весь Рим, — с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов, что во всякой толпе непременно
Пальцем укажут меня, — с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов, что оба мне Цезаря дали
Право троих сыновей, — с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов, что владею под Римом я дачкой,
В Риме же дом у меня, — с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов, что друзьям я приятен и в гости
Я постоянно хожу, — с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов, что и любят меня, да и хвалят...
Ну так и лопни, коль ты с зависти лопнуть готов.
98
Не всюду так уж плох был урожай винный,
Овидий, нет; на пользу был большой ливень:
Амфор воды Коран себе запас сотню.
99
Марк Антоний к моим с любовью относится Музам,
Коль поздравленьям в письме, Аттик, поверить его,
Марк, заслуживший себе в Толосе Палладиной славу
Громкую, что породил мира питомец — покой.
Ты, что можешь снести томительность долгой дороги,
Книга, ступай как залог дружбы далеких друзей.
Ты дешева, сознаюсь, коль тебя пошлет покупатель:
В том твоя ценность, что шлет автор в подарок тебя.
Разные вещи, поверь, — из ключа