37
Таверна злачная, вы все, кто там в сборе
(Девятый столб от храма близнецов в шапках),
Вы что ж, решили, что у вас одних трости?
Что можете одни всех заиметь женщин,
Мужчин же всех за смрадных принимать козлищ?
Ужели, если в ряд сидите вы, дурни,
Будь вас хоть сто, хоть двести, не решусь разом
Всем стам и всем двумстам сидящим в рот вмазать?
Еще добавьте: весь фасад норы вашей
Я вам похабщиной пораспишу всякой,
Раз девушка моя с моих колен встала,
Которую любил я крепче всех в мире,
Из-за которой я такие вел битвы, -
И нынче села, богачи и знать, с вами,
И любите ее наперебой все вы,
Вы, голытьба, срамцы, хлыщи с глухих улиц!..
А больше всех - Эгнатий, волосач первый,
Из кроличьего края, кельтибер кровный;
Густая борода - твоя, болван, слава
И зубы - по-иберски их мочой чистишь!
Плохо стало Катуллу, Корнифиций,
Плохо, небом клянусь, и тяжко стало.
Что ни день, что ни час, все хуже, хуже.
Но утешил ли ты его хоть словом?
А ведь это легко и так немного!
Я сержусь на тебя - ну где же дружба?
Но я все-таки жду двух-трех словечек,
Пусть печальнее плачей Симонида.
Эгнатий, красотой кичась зубов белых,
Всегда смеется, всюду. На суде, скажем,
Защитник уж успел людей вогнать в слезы -
А он смеется. Или - над костром сына
Единственного мать, осиротев, плачет, -
А он смеется. Всюду и над всем, скалясь,
Смеется! У него такая дурь сроду:
По мне, он невоспитан и с дурным вкусом.
Послушай же меня, Эгнатий друг: будь ты
Из Рима, Тибура иль из Сабин родом,
Будь бережливый умбр или этруск тучный,
Иль черный и зубастый ланувин, будь ты
Хоть транспаданец (и своих задел кстати!)
Иль из иных краев, где зубы все чистят,
Ты попусту смеяться перестань все же:
Нет в мире ничего глупей, чем смех глупый.
Но ты ведь кельтибер, а кельтибер каждый
Полощет зубы тем, что наструил за ночь,
И докрасна при этом трет себе десны.
Чем, стало быть, ясней блестят его зубы,
Тем, значит, больше он своей мочи выпил!
Что за злобный порыв, бедняга Равид,
Мчит тебя на мои кидаться ямбы?
Иль внушает тебе, не в пору призван,
Некий бог между нас затеять ссору?
Иль у всех на устах ты быть желаешь?
Но зачем? Иль любой ты ищешь славы?
Что ж, надолго останешься ославлен,
Если вздумал любить моих любовниц!
Амеана, защупанная всеми,
Десять тысяч сполна с меня взыскует -
Да, та самая, с неказистым носом,
Лихоимца формийского подружка.
Вы, родные, на ком об ней забота, -
И друзей, и врачей скорей зовите!
Впрямь девица больна. Но не гадайте,
Чем больна: родилась умалишенной.
Эй вы, гендекасиллабы, скорее!
Сколько б ни было вас - ко мне спешите!
Иль играется мной дурная шлюха,
Что табличек вернуть не хочет ваших.
Ждет, как вы это стерпите. Скорее!
Ну, за ней, по следам! И не отстанем!
- Но какая ж из них? - Вон та, что нагло
Выступает, с натянутой улыбкой,
Словно галльский кобель, оскалив зубы.
Обступите ее, не отставайте:
"Дрянь вонючая, отдавай таблички!
Отдавай, дрянь вонючая, таблички!"
Не смутилась ничуть? Бардак ходячий,
Или хуже еще, коль то возможно!
Видно, мало ей этого; но все же
Мы железную морду в краску вгоним!
Так кричите опять, кричите громче:
"Дрянь вонючая, отдавай таблички!
Отдавай, дрянь вонючая, таблички!"
Вновь не вышло - ее ничем не тронешь.
Знать, придется сменить и смысл, и форму,
Коль желаете вы достичь успеха:
"О чистейшая, отдавай таблички!"
Здравствуй, дева, чей нос отнюдь не носик,
Некрасива нога, глаза не черны,
Не изящна рука, не сухи губы,
Да и говор нимало не изыскан,
Лихоимца формийского подружка!
И в провинции ты слывешь прекрасной?
И тебя с моей Лесбией равняют?
О не смыслящий век! о век не тонкий!
Сабинская ль, Тибурская ль моя мыза -
Сабинская для тех, кто уколоть любит,
Тибурская ж для тех, кто мне польстить хочет,
Сабинская ль, Тибурская ль она, славно
Я за городом здесь живу в моей вилле
И даже выгнал из груди лихой кашель,
В котором мой желудок виноват, ибо
На днях объелся я роскошных блюд всяких
У Сестия, когда читал тех яств ради
Писанье против Анция, тугой свиток,
Напитанный отравой и чумой злобы.
Меня трепал озноб и частый бил кашель,
Пока я не бежал сюда под кров мирный
Крапивой и покоем исцелять хвори.
Я вновь здоров - спасибо же тебе, вилла,
За то, что ты к грехам моим была доброй.
А ежели опять свой мерзкий хлам Сестий
Пришлет мне с приглашением, - приму, что же,
Но пусть он насморк с кашлем сам теперь схватит,
Пусть у него, не у меня, стучат зубы
За то, что кормит, обязав прочесть гадость.
Акму нежно обняв, свою подругу,
"Акма, радость моя! - сказал Септимий. -
Если я не люблю тебя безумно
И любить не готов за годом годы,
Как на свете никто любить не в силах,
Пусть в Ливийских песках или на Инде
Встречу льва с побелевшими глазами!"
И Амур, до тех пор чихавший влево,
Тут же вправо чихнул в знак одобренья.
Акма, к другу слегка склонив головку
И пурпуровым ртом касаясь сладко
Томных юноши глаз, от страсти пьяных,
"Жизнь моя! - говорит. - Септимий милый!
Пусть нам будет Амур один владыкой!
Верь, сильней твоего, сильней и жарче
В каждой жилке моей пылает пламя!"
Вновь услышал Амур и не налево,
А направо чихнул в знак одобренья.
Так, дорогу начав с благой приметы,
Оба любят они, любимы оба.
Акма другу одна милей на свете
Всех сирийских богатств и всех британских.
И Септимий один у верной Акмы,
В нем блаженство ее и все желанья.
Кто счастливей бывал, какой влюбленный?
Кто Венеру знавал благоприятней?
Снова теплые дни весна приносит,
Равноденствия смолкли непогоды
С дуновением ласковым Зефира.
Так простись же, Катулл, с фригийским краем,
С изобильем полей Никеи знойной:
К знаменитым летим азийским градам!
Чуя странствия, вновь душа трепещет,
Для веселых трудов окрепли ноги.
Расставаться пора, прощайте, други!
Те, кто вдаль уходил из дома вместе,
Возвращаются врозь дорогой разной.
Порк и Сократион, Пизона руки,
Обе левые! - глад и язва мира!
Неужели Веранчику с Фабуллом
Вас двоих предпочел Приап тот гнусный?
За роскошный вы пир с утра садитесь,
Наслаждаетесь всячески, мои же
Дорогие дружки на перекрестке
Ждут, когда ж пригласят и их откушать.
Очи сладостные твои, Ювенций,
Если б только лобзать мне дали вдосталь,
Триста тысяч я раз их целовал бы.
Никогда я себя не счел бы сытым,
Если б даже тесней колосьев тощих
Поднялась поцелуев наших нива.
Самый Ромула внук красноречивый,
Всех, кто жил и живет, еще, Марк Туллий,
И премногих, что жить в грядущем будут,
Благодарность тебе с поклоном низким
Шлет Катулл, изо всех поэтов худший,
Точно так изо всех поэтов худший,
Как из всех ты патронов самый лучший.
На досуге вчера, Лициний, долго
На табличках моих мы забавлялись,
Как утонченным людям подобает,
Оба в несколько строк стихи писали,
Изощрялись то в том, то в этом метре,
На вино и на шутки отвечая.
Я вернулся домой, твоим, Лициний,
Остроумьем зажжен и тонкой речью,
Так, что, бедный, к еде не прикасался,
Даже глаз не сомкнул мне сон спокойно:
Весь я словно горел, всю ночь в постели
Провертелся, скорей бы дня дождаться,
Чтоб с тобой говорить, чтоб быть нам вместе.
А потом, когда телом истомленным
На кровати лежал я полумертвый,
Это, милый, тебе сложил посланье;
Из него о моих узнаешь муках.
Так не будь гордецом и эту просьбу
Ты уважь, на нее не плюнь, мой милый,
Немесида тебя не покарала б, -
Берегись ей вредить: грозна богиня!
Тот с богами, кажется мне, стал равен,
Тот богов превыше, коль то возможно,
Кто сидит напротив тебя и часто
Видит и слышит,
Как смеешься сладко, - а я, несчастный,
Всех лишаюсь чувств оттого, что тотчас,
Лесбия, едва лишь тебя увижу, -
Голос теряю,
Мой язык немеет, по членам беглый
Заструился пламень, в ушах заглохших
Звон стоит и шум, и глаза двойною
Ночью затмились.
Праздность, мой Катулл, для тебя зловредна,
Праздности ты рад, от восторга бредишь;
Праздность в прошлом много царей и славных
Градов сгубила.
