I, 5
БАНИ КЛАВДИЯ ЭТРУСКА
На Геликоне мой плектр вдохновенья лире не просит.
И не хожу докучать я вам, божества мои, Музы;
К хорам сегодня я Феба и Эвана также пускаю:
Звонкую лиру и ты заглуши, крылоносный питомец
Дикой Тегеи: нужны покровители песням другие.
Нимфы, владычицы вод, и царь над пламенем ярким,
Чье еще пышет лицо сицилийских кузниц дыханьем,
Только они и нужны. Отложи свое злое оружье,
Феб, на минутку; хочу развлечь я любезного друга.
Мальчик, кубки поставь и их не трудись перечислить,
Лиру мою разбуди: уходите вы, злые Заботы,
Труд, уходи, пока бани, блестящие искристым камнем,
Я воспеваю; а ты, моя болтливая Клио,
Снявшая мирты и плющ, играешь с правдивым Этруском.
Вы же, богини зеленые, лик покажите мне влажный
И, без одежды совсем, с волос стеклянных снимите
Нежный венок из плюща: так выходите из родниковой
Вы глубины, и ваш вид терзает влюбленных сатиров.
Я не хочу вспоминать тех из вас, кто своею виною
Вод осквернил красоту: Салмакиды обманный источник,
Вы, иссушенные скорбью, Кебреновой дочери воды,
Ты, кем спутник был Геркулеса похищен, — уйдите!
Вы ж, на вершинах семи живущие в Лации нимфы,
Вы, что приносите Тибру всегда его новые воды.
Вы, к кому быстро летит Аниен на помощь, и Дева,
Плаванью давшая путь, и марсийский поток, приносящий
Марсовы холод и снег, которым питаются воды,
Горных громад и до нас текут по бесчисленным аркам, —
К вашим подходим делам. Я ваши дома открываю
Нежным стихом. Никогда вы в пещерах иных не живали,
Этих богаче: сама Киферея учила искусству
Мужнины руки, и, чтобы огни не спалили проходов,
Факелы в руки дала она Амурам летучим.
Не был допущен сюда ни Кариста, ни Фасиса мрамор,
Плачет, не пущен сюда, оникс и мрамор пятнистый:
Пурпурный камень один здесь блестит, металлом умидов
Вытесан, или же тот, из пещер фригийских Синнада,
Камень, что кровью своей запекшейся Аттис окрасил.
Здесь белоснежные скалы блестят из Сидона и Тира,
Место находит едва здесь Эврот зеленый, что длинной
Линией надвое режет Синнад; здесь входы прекрасны;
Пестрым блистает стеклом помещения свод, освещая
Множество разных фигур. Изумляется этим богатствам
Все окружившее пламя и силу свою умеряет.
Много света везде, где солнца лучи пронизали
Крыши, — но жаром иным согрет здесь воздух бесчестно.
Все не обычно вокруг: здесь нигде не увидишь темесской
Меди; счастливые здесь в серебро вливаются воды,
Из серебра вытекая, стоят в водоемах блестящих,
Роскошью поражены и дальше течь не желая.
Здесь же, снаружи, бежит поток в берегах белоснежных,
Весь голубой и прозрачный, и все до дна его видно;
Всякого он приглашает, тяжелые сбросив одежды,
Броситься в волны; из них Киферея хотела б родиться.
Образ бы свой разглядел ты, Нарцисс, в этом зеркале лучше;
Взоров чужих не боясь, и Геката б здесь быстрая мылась.
Что я о досках скажу, покрывших пол и скрипящих,
Мяч услыхав, где огонь притихший в зданья заходит,
Своды подземные где парами легкими дышат?
Если приедет сюда новый гость из Бай прибережных,
Бани он не презрит; и если великое с малым
Можно сравнить, то купавшийся только что в бане Нерона,
Вновь искупается здесь. Ты же, мальчик, прошу, упражняйся
Здесь, набираясь ума, и пусть все это стареет
Вместе с тобой, — и судьба твоя станет блаженней и краше.
IV, 6
НАСТОЛЬНАЯ ЛИСИППОВА СТАТУЯ ГЕРКУЛЕСА
Раз, когда я без забот и в покое оставленный Фебом,
Праздный пошел побродить меж колонн просторной Ограды
В сумерках гаснущих дня, приглашен я на ужин любезным
Виндиком был. Этот ужин навек в душе сохраню я,
В самых глубинах ее. Никаких там чреву угодных
Блюд не отведали мы, никаких иноземных закусок,
Или же вин, по годам расположенных без перерыва.
Жалкие вы, знатоки, кому важно отличье фазана
От журавлей, на Родопе зимующих; потрох какого
Гуся жирней; чем тусский кабан благородней умбрийских,
Или нежней на каких студенистая устрица травах!
Нас радушный прием, разговор, с Геликона идущий,
Шутки и радостный смех скоротать побудили приятно
Ночь в середине зимы и сладостным сном не забыться
Вплоть до того, как с полей Елисейских выглянул Кастор
И над вчерашним столом рассмеялась Тифона супруга.
О, что за ночь! О, быть бы двойной тебе ночью Тиринфской!
Надо отметить тебя эритрейским камнем Фетиды:
Будь незабвенною ты, вековечным да будет твой гений!
Тысячу древних фигур из бронзы, из кости слоновой
И восковых, что вот-вот, казалось, вымолвят слово,
Видел я тут. Да и кто поспорил бы в верности глаза
С Виндиком, коль доказать надо подлинность вещи старинной
И неподписанным дать изваяниям мастера имя?
Бронзу покажет тебе — плоды размышлений Мирона
Умного, мрамор, какой под резцом Праксителя твердым
Ожил, слоновую кость, что писейским лощена пальцем,
То, что заставил дышать Поликлет в своих горных плавильнях,
Линию, что выдает Апеллеса старинного руку.
Это ведь отдых его, всякий раз как он лиру отложит
В сторону; это влечет его из пещер Аонийских.
Но в восхищенье меня наибольшее трапезы строгой
Гений-хранитель привел — Амфитриона сын, и не мог я
Глаз отвести от него и насытиться зрелищем этим:
Так благородна была работа, и в тесных границах
Столько величья. То бог, то бог! Он изволил явиться
Перед тобою, Лисипп, и великим постичь себя в малом
Образе! Здесь, хотя все это чудо искусства размером
Только в стопу, но, взглянув на строение мощного тела,
Всякий невольно вскричит: «Эта самая грудь задушила
Опустошителя — льва из Немеи, а руки держали
Гибельный дуб и ладьи аргонавтов весла ломали».
Вот какой чувства обман заключается в малом предмете!
О, что за точность руки, что за опытность умный художник
Здесь проявил, изваяв лишь прибор для стола и сумевши
Выразить в нем вместе с тем величайшую силу и мощность!
И ни Телхины в своих глубоких пещерах под Идой,
Ни неуклюжий Бронт, ни лемносец, который отделкой
Занят оружья богов, не сладили б с этой фигуркой.
Нет, не угрюмо лицо и не чуждо веселого пира!
Гостеприимному так бедняку он явился Молорху,
В роще Алеи таким его видела жрица Тегеи;
Был он таков, когда, к звездам взнесен из этейского пепла,
Нектар он радостно пил, хоть угрюмо смотрела Юнона.
Ласковый взгляд у него, и, радости полон сердечной,
Он приглашает к столу. Одной рукою он держит
Братнюю чашу вина, а другою — дубину; на жесткой
Он восседает скале, покрытой немейскою шкурой.
Вещи священной судьба достойна. Пеллейский владыка
Этим владел божеством — украшением радостных трапез,
Не расставаяся с ним, на восток уходя и на запад,
Ставя любовно на стол десницей, которой короны
Он отнимал и давал и великие рушил твердыни.
Им вдохновлялся всегда накануне завтрашней битвы,
И о добычах в бою всегда он рассказывал богу, —
Или когда, заковав, он индусов от Бромия вывел,
Иль когда стену пробил Вавилона копьем своим мощным,
Или Пелопа страну и всю свободу пеласгов
Он уничтожил войной. Из всех этих подвигов ратных
Лишь за фиванский триумф, говорят, он просил извиненья.
Но когда рок положил предел его славным деяньям,
И когда гибельный пил он кубок, и смерть осенила
Тучей его, когда лик божества изменился, и бронза
Потом покрылась, — объял его ужас на пире последнем.
После того обладал этим чудом искусства властитель
Назамонийский. Всегда возлиянья могучему богу
Гордый преступным мечом и свирепый десницею делал
Царь Ганнибал. Но его за пролитие италов крови
И за жестокий пожар, сжигавший строения римлян,
Бог ненавидел, — хотя и яства, и Вакхову влагу
Тот приносил, — и ему святотатственный лагерь стал гнусен
Больше еще, как поджег нечестивый факел его же
Крепость, дома осквернив и храмы в безвинном Сагунте.
И охватило народ благородное ярости пламя.
Да и по смерти вождя сидонского бронзою редкой
Дом не плебейский владел, — пиры благородного Суллы
Ей украшались: всегда пребывать среди славных пенатов
У родовитых господ изваяние это привыкло.
Ну, а теперь, — если боги на нрав и на сердце людское
Смотрят еще, — не дворец тебе, тиринфиец, обитель,
Не у царей тебе честь, но тобой обладает достойный
И безупречнейший муж: нерушимы навеки законы
Искренней дружбы ему. Знает это Вестин, что в цветущем
Возрасте к предкам причтен: о нем он денно и нощно
Все продолжает вздыхать и живет дорогой ему тенью.
Радостный здесь ты покой обрел, из бессмертных сильнейший,
Отпрыск Алкея! Ты зришь не жестокие битвы и войны, —
Лиру ты видишь, венки и лавр для поэтов любезный.
Здесь упомянет поэт в торжественной песне тот ужас,
Что пережили Пергам, и готов владенья, и снежный
Стимфал, дрожа пред тобой, и влажный хребет Эриманта;
Как пред тобой трепетал и владелец иберского стада,
И Мареотии царь у своих алтарей беспощадных.
Проникновенье твое и добычу в обители смерти
Он воспоет, и рыдания дев ливийских и скифских.
Нет, никогда бы тебя ни царь македонян, ни дикий
Вождь Ганнибал не сумел, ни грубым голосом Сулла
Так сладкозвучно воспеть. Да и ты, этот дар изваявший,
Быть не желал бы, Лисипп, оцененным иными глазами.
