По завершении консульства Цезарь получил в управление земли от реки По до Роны и использовал эту территорию как плацдарм для длившихся семь лет ежегодных походов против кельтских племен, населявших области к северу от вверенных ему провинций. Отношения командующего с армией в Древнем Риме строились на совершенно иной основе, чем в позднейшие эпохи, а тем более в наши дни. Командующий распоряжался добычей, и если он обеспечивал солдатам возможность обогатиться, а они ему – возможность победоносно завершить кампанию и справить триумф, то между ними устанавливались отношения, которые не прекращались и после завершения кампании и демобилизации, – командующий стремился обеспечить легионеров землей, они голосовали за него при выборах магистратов. Цезарь, талантливый, стремительный, неутомимый, поразительно умевший придавать своему аристократизму староримские простонародные черты, полно и точно реализовал те возможности, которые ему предоставляли традиции римского воинства. После семи лет походов он оказался полновластным хозяином бесконечно преданной ему огромной армии, и когда сенат отказался выполнить продиктованные им требования, Цезарь перешел пограничную речку Рубикон и ввел свои войска в Италию. Они миновали тихий патриархальный Патавий, и когда Ливий из «лишенного дара слова» дитяти становился «мальчиком», в Риме вспыхнула гражданская война. Она завершилась через два года победой Цезаря над вожаками сената под командованием его бывшего союзника Гнея Помпея и установлением цезарианской диктатуры, которая во многих отношениях знаменовала разрыв с традициями римской республиканской государственности. Республика умирала с трудом и сопротивлялась долго. Ее сторонники составили заговор против диктатора, и вскоре после того как в Патавии в родительском доме Ливий «ладанку снял золотую с ребяческой шеи и пред богами своей матери тогу надел» (Проперций, IV, 1, 131—132), в город пришла весть о том, что Цезарь убит заговорщиками. Шел март 44 г. В Риме начинался новый тур гражданских войн.
Они длились много лет, вожди борющихся партий сменяли друг друга, каждый из них знал успехи и поражения, но сквозь многообразие событий неуклонно и год от года яснее прорисовывалась все та же магистральная тенденция – внутреннее исчерпание республики как государственно-административной системы и связанного с ней уклада политической жизни. Консулом во время убийства Цезаря был Марк Антоний, объявивший себя продолжателем его дела. Но если Цезарь в общем избегал окончательно порывать с республиканскими порядками и как-то ладил с сенатом, то Антоний сразу же вступил с ним в открытое столкновение. В битве с войском Антония у североиталийского города Мутины в 43 г. сенатская армия под командованием внучатого племянника Цезаря и его официального наследника Октавиана добилась если не победы, то успеха, но заплатила за это страшную – в глазах римлян – цену: в бою погибли оба консула – оба верховных магистрата, не только обеспечивавших руководство государством, но и воплощавших его связь с богами, сакральную санкцию величия Рима, – погибли, убитые собственными согражданами! Крушение единства и сплоченности римской гражданской общины – основы ее бытия и залога всех ее успехов на протяжении долгих веков – воплощалось в формы символические и непреложные.
На протяжении всех 30-х годов еще шли гражданские войны, но когда Октавиан в 31 г. сумел победить Антония в морском сражении у мыса Акций на северо-западе Греции, и остался, таким образом, единственным хозяином армии, а следовательно, Италии и всех владений Рима, он наконец, как писал древний историк, «под именем принцепса принял под свою руку истомленное гражданскими раздорами государство» (Тацит. Анналы» I, 1, 1). Принцепсом, т.е. «первоприсутствующим», он назывался потому, что руководил заседаниями и всей деятельностью сената, почему и установившиеся отныне порядки получили название «принципат».
Ни у современников и участников событий, ни у римских историков, которые по свежим следам и прямым свидетельствам эти события оценивали, не было иллюзий относительно смысла происшедшего; они ясно понимали, что речь шла об упразднении республики как политической системы и об утверждении монархического по своим тенденциям принципата. Уже Цезарь говорил, что «республика – ничто, пустое имя без тела и облика» (Светоний. Жизнеописание двенадцати цезарей. Божественный Юлий, 77), и издевательски спрашивал магистратов, «не вернуть ли им Республику» (там же, 78, 2), а не такой уж отдаленный преемник Августа, император Гальба, выражал желание заново создать Республику, если бы характер сложившегося после Августа римского государства это позволил (Тацит. История, I, 16, 1). В качестве подлинной альтернативы Республике вся яснее вырисовывалась самая настоящая монархия. Цезарь, «консулов изгнавши, стал царем в конце концов», – написал кто-то на постаменте статуи диктатора (Светоний, 80, 3), а историк III в. н.э. Дион Кассий, подводя итоги всей эпохи принципата и оценивая ее историческое значение, не сомневался в том, что принципат с самого начала был монархией: «Вся власть народа и сената перешла к Августу, а потом образовалось в полном смысле слова единовластие» (Римская история, 53, 15)30.
Подчиняясь все тому же ритму римской биографии, примерно через семь лет после того, как он надел мужскую тогу, Тит Ливий круто изменил ход своей жизни и около 38 г., оставив родной Патавий, перебрался в Рим. Превращение республиканского политического устройства в «пустое имя без тела и облика», а принципата – во «в полном смысле слова единовластие» протекало на его глазах. Август расположил в Риме так называемые преторианские когорты. При Республике появление вооруженной армии в священных пределах Города рассматривалось как святотатство и было категорически запрещено – теперь солдаты-преторианцы жили в домах граждан, несли вооруженный караул во дворце и бдительно следили за «врагами государства», реальными или мнимыми. Республика была политической формой гражданской общины города Рима и, соответственно, у нее не было никакого аппарата для укрепления покоренных Римом бескрайних земель. Август создал этот аппарат в основном из собственных отпущенников, называвшихся в этом положении «прокураторами», т.е. стал управлять империей как своим домашним хозяйством.
Еще Цезарь в 49 г. на основании специально проведенного им закона причислил к сословию патрициев некоторые сенатские семьи – шаг этот не имел прецедентов во времена Республики: «Цезарь как бы восстановил для себя право, принадлежавшее по традиции римским царям»31, позже им снова воспользовался правнук Августа принцепс Клавдий32. Клавдий мог рассматриваться как правнук Августа, потому что тот усыновил обоих пасынков – детей своей жены Ливии от первого брака, Тиберия и Друза (последний и был родным дедом Клавдия). Усыновление в Риме не было частным гражданским актом; с его помощью смог утвердиться немыслимый в республиканскую эпоху чисто монархический принцип передачи власти по наследству. На протяжении столетия, скажет впоследствии Тацит, «мы были как бы наследственным достоянием одной семьи» (История, I, 16). Цезарь, а вслед за ним Август ввели в состав своего имени слово «император», сделали его как бы неотъемлемой своей характеристикой и придали ему смысл постоянной и в то же время чрезвычайной военной власти, подобной, по разъяснению Диона Кассия, власти царя или диктатора (53, 17).
Такова была история, протекавшая на глазах Ливия и глубоко вошедшая в его общественно-политический опыт. Как же могло сочетаться подобное развитие римского государства с той задачей, которую Ливий перед собой поставил, – создать сложившийся в ходе многовекового развития единый образ «главенствующего на земле народа» и его res publica, – если и эта история, и этот опыт говорили лишь об одном – об исчерпании общественно-политического потенциала Республики в реальной жизни Рима, об очевидном кризисе и распаде ее организационно-административных структур, о непреложном утверждении ранее ей неведомых форм власти?
История, пережитая Ливием и всем Римом в его эпоху, могла выдвинуть такую задачу и могла обусловить ее решение потому, что события, описанные выше, составляли лишь одну ее сторону, рядом с которой существовала другая, от первой неотделимая, не менее важная и – что особенно надо подчеркнуть – не менее реальная. Революционные сломы в событийной истории осуществлялись на протяжении всей эпохи на фоне стойкой – идеологической и лишь потому организационной – преемственности по отношению к республиканским институтам и упорного консерватизма в общественном сознании, в сфере повседневных отношений подавляющей массы граждан. Преемственность эта была столь стойкой, консерватизм сознания столь упорен, что ни одно самое крутое новшество, ни одна реформа не могли с ними не считаться и ими не окрашиваться. Реформы и новшества, осуществлявшиеся или намечавшиеся вопреки им, в конечном счете неизменно проваливались. В общественно-исторический опыт Тита Ливия не менее весомо и убедительно, чем крушение Республики, входило и это неизбывное ее сохранение в сознании, в укладе жизни, в обычаях и навыках мышления широких масс Рима.
