того века не в состоянии были избавиться [от его нападок]» [128].
Таким образом, если Ван считает, что спор сторонников «путей» «истинного царя» и «гегемона» шел при Хань внутри конфуцианской школы между «чистыми конфуцианцами» и «конфуцианцами-эклектиками», мы полагаем, что этот спор происходил между конфуцианцами-эклектиками (в частности последователями Дун Чжун-шу) и легистами-эклектиками (в частности Сан Хун-яном и его подчиненным — «императорским секретарем»). Что до «писца канцлера», мы рассматриваем его взгляды как эклектическую смесь легизма и даосизма с конфуцианством. Оценка «канцлера» Тянь Цянь-цю как даоса кажется нам не слишком доказательной, поскольку он почти ничего не говорит в трактате; едва ли не единственное длинное высказывание, которое ему приписывает Ван (но есть и мнение, что оно принадлежит «писцу канцлера») [129], скорее обнаруживает связи с легистско-даосской концепцией неосуществимости древних порядков в нынешний век и важности современности.
Если нас с Ван Ли-ци объединяет стремление пользоваться традиционными ханьскими терминами для характеристики взглядов спорящих сторон в «Янь те лунь», то была сделана попытка отказаться от этих терминов в пользу европейских и описать, пользуясь этими последними, не только «Янь те лунь», но и двухсотлетнюю историю Западной Хань. В 1974 г. М. Лёве (Лауи) высказал взгляд, что трактат отражает борьбу не между двумя школами, а между двумя «позициями»: «модернистов», задававших тон при дворе во II в. до н. э., и «реформистов», возобладавших там примерно с 70 г. до н. э.; дискуссия 81 г. до н. э. приходится на переходный период между господством первых и вторых. Обе позиции различаются отношением к «древности» и «современности» и образцам Чжоу и Цинь, вопросам государственного культа и небесным знамениям, методам, стилю и задачам управления, роли в нем императора и бюрократии, внутренней и внешней политике и некоторым древним конфуцианским текстам [130].
Особенность подхода М. Лёве в том, что «Янь те лунь» вписывается в чисто ханьский историко-идеологический контекст, а исследователь тем самым избавляется от необходимости пользоваться ярлыками «школ», существовавших с V-IV вв. до н. э., объяснять, почему чиновники центрального аппарата, если они «легисты», так часто цитируют конфуцианские тексты и т. п. Уязвимость этого подхода непосредственно вырастает из этой особенности: он а) предрасполагает к чисто эмпирическому описанию (правда, в контексте случаев конфликта со 104 г. до н. э. по 9 г. н. э.) идейных позиций участников дискуссии 81 г. до н. э. (которые при этом М. Лёве подчас излагает чересчур рационалистически) и б) не учитывает то обстоятельство, что кандидаты на должности именуются в «Янь те лунь» конфуцианцами, а это по меньшей мере свидетельствует о неполноценности замены в данном случае термином «реформист» термина «конфуцианец», который помогает правильно структурировать идеологический материал.
В дальнейшем, уже после появления работы Ван Ли-ци (1983) и наших статей, М. Лёве (1986) развил свою теорию, высказав мнение, что принятие императорского идеала при Хань частично совершилось благодаря выработке новых политических концепций; династия искала моральное и интеллектуальное оправдание, выраженное в сверхъестественных терминах, которое бы легитимировало ее правление, и успешно завершила поиски ко временам Ван Мана [31] и Восточной Хань. Эти результаты были достигнуты в ходе двухвекового спора между модернистами и реформистами по вопросам религиозным, интеллектуальным, политическим, экономическим, а также престолонаследия. М. Лёве считает, что модернистскую и реформистскую позиции нельзя полностью отождествить с легистской и конфуцианской школами мысли, «хотя бы потому, что эти школы едва ли проявились как отдельные четко определенные единицы в первые два века до Р. X.», а спорные вопросы, по которым расходились государственные деятели Хань, никоим образом не были тождественны тем, которые затем стали критериями для различения легистской и конфуцианской мысли. При этом М. Лёве признает, что модернистская политика восходит к империи Цинь, управление которой основывалось на принципах Шанского Яна, Шэнь Бу-хая и Хань Фэя, а реформисты приняли этические правила Конфуция в качестве своего идеала.
Эти дополнения М. Лёве свидетельствуют, что, как он ни старается обойтись без концепции школ легистов и конфуцианцев, ему это не вполне удается, ибо его «модернисты» полагаются на «административные методы» легистов «Шан Яна или Ли Сы», а его «реформисты» сдабривают эти методы «милосердием», восходящим к «гуманистическим идеалам Конфуция, Мэн-цзы или Мо Ди [31а]» [131].
Проведенный нами анализ показал, что в древнем Китае представления о «школе» мысли (цзя [32]), о творчестве-продолжательстве и учительстве-ученичестве строились по моделям династийных и клановых представлений. Представление о «школе» унаследовало от последних мысли об особой творческой роли своего основателя и о передаче его духовного «наследия» в одном направлении, по вытянутой в линию цепочке с маркированным началом. Считалось, что его ученики принимают его «наследие», совершенствуют и передают своим ученикам, следуют его «воле» и преображают «волю» своих учеников по своему подобию, и так из поколения в поколение. Полагали, что «школу» (как и клан) характеризует единство «намерений», «стремлений», которые у каждой «школы» свои, и что именно этим «школы» разнятся между собой. При этом в ханьском сознании мысль «школы» не была дифференцирована от «воли» и не рассматривалась как продукт чистого интеллекта; напротив, сплав мысли и «воли» «школы» считали в целом эманацией уникальной творческой личности основателя, несущей на себе отпечаток этой личности: так, жестокость, отличающую легизм, выводили из жестокости и отсутствия милосердия в характере основателя легистской школы Шанского Яна, явленных в его делах и сочинениях. Архаическая недифференцированность мысли и «воли» проявилась и в представлении, что книга — это декларация авторской «воли»; при этом каждый автор мыслился как основатель собственной «школы», а его книга считалась содержащей «слова одной школы». Поэтому представлению о «школе» был присущ высокий персонализм, а для культуры был характерен «персоналистический» подход к идеям как «духовной собственности», интерес к родословным этих идей [132].
Думается, такая концепция «школы» отражает, в частности, реальность существования школ мысли во II-I вв. до н. э. Именно в эту эпоху они были систематически описаны и наделены различительными признаками в трактатах Сыма Таня и Сыма Цяня [133] (а затем Лю Синя [33] и Бань Гу [34] (I в.); из последнего трактата следует, что при Западной Хань писали последователи школ конфуцианцев, даосов, инь и ян, легистов, дипломатов, эклектиков, земледельцев, не говоря уж о школе «незначительных увещаний (или высказываний)» (сяо шо [35]) [134]. Следовательно, признаки первоначального конфуцианства и легизма сохраняли, по мнению Сыма Таня и Сыма Цяня, Лю Синя и Бань Гу, актуальность и для западноханьского (эклектического) конфуцианства и легизма.
Кроме того, политические доктрины обоих учений известны как «путь гегемона» и «путь истинного царя»; их доханьские
