ГЛАВА ШЕСТАЯ
Рассуждение о времени / Шэнь ши
Дао всякого земледелия: главное — в неукоснительном попечении. Срубишь дерево не вовремя — оно скоро сгниет. Когда зерно спелое, а ты его не убрал — жди небесной кары. Для всякого злака так: посажен он человеком, дает ему рост земля, а вскармливает его небо. Поэтому, когда сажаешь рассаду, надо оставлять между кустами место шириной в ступню; когда пропалываешь мотыгой — место шириной в мотыгу; когда убираешь урожай — место шириной с руку. Это называется: искусство пахоты.
Когда злак убран вовремя, у него длинный стебель и длинный колос, большой корень и мало ответвлений, между коленцами большой промежуток, а колос велик; семена тогда круглы, а мякины мало; зерно тогда полное и питательное. Такое зерно не осыплется от ветра.
То, что собрано раньше срока, будет нести на ветвях и листьях костру, будет коротким и ломаным. Колос будет крупным и пышным, а вкус — как у лучшего зерна, но без того аромата.
То, что собрано позже срока, будет нести на стеблях и листьях костру, торчащую вбок. Колос будет тощий и зеленоватый, осыпающийся. В нем будет много пустых зерен, он не будет налитым.
Когда просо снято вовремя, ость и стебель гнутся долу; на колосе ость длинная. При обмолоте остается мало мякины, обмолачивается колос легко; не сушит рот, на вкус ароматен. Такое просо не испортишь даже плохой готовкой.
У проса, снятого до срока, крупный корень и мощный колос, а стебель слабый и короткий; лист у него длинный, а стебель короткий.
У проса, снятого позже срока, стебель слабый и спутан с другими; колос короткий, в нем много мякины. Зерно мелкое, слабое и без аромата.
У риса, снятого в срок, крупный корень и мощный стебель. Стебель у него длинный, с редкими сочленениями, а колос — что конский хвост, зерна крупные и без ости; потрешь в руках, останется мало мякины. Легко обмолачивается, на вкус ароматен. Такой рис не впитывает воду.
У риса, снятого до срока, крупный корень, а лист такой же длины, что и стебель. У него короткий стебель и короткий колос, много пустых зерен и мякины. Зерно мелкое, много ости.
У риса, снятого позже срока, стебель слабый и сухой, много мякины, много пустых зерен. Зерна мелки и непригодны. Тот, кто дождется такой переспелости, может возводить глаза к небу и умирать.
У конопли, снятой в срок, длинная ость, редкие сочленения, цвет светло-зеленый, маленький корень и крепкий стебель; у нее толстые волокна одинаковой длины. Поздно созревшая, она роскошна. В момент равноденствия она достигает двойной длины. Такой не страшна даже саранча.
У бобов, снятых в срок, длинный стебель и короткий корень. За четырнадцать дней они вызревают, так что у них становится много ответвлений и много сочленений; листья пышны и сочны. Крупные бобы круглы, мелкие, если их растереть между ладонями — ароматны. Они тяжелы на вес; на вкус — сладки и ароматны. Таким бобам не страшны гусеницы. Посаженные до срока, они растут слишком буйно, листья их становятся слишком крупными, сочленения — слишком редкими. Они мелки и не успевают созреть. Посаженные слишком поздно, они дают короткие стебли с редкими сочленениями; корни у них слабые и не держат стебель.
Пшеница, поспевшая в срок, такова: у нее длинный стебель и черная шейка, за четырнадцать дней она созревает и наливается тяжестью. У нее тонкая кожица, красноватая на вид. На вес она тяжелая, на вкус — ароматная и сладкая. От нее мышцы становятся гибкими и сильными. Такой не страшны личинки.
Посаженная слишком рано, до летних ливней, она высыхает внутри и становится добычей личинок, а также других напастей. Та, что похуже, покрывается узлами. Посаженная слишком поздно дает слабый стебель и зеленоватый колос. Цвета она бледного, у нее сильная ость.
Посему колос, поспевший в срок, обилен; колос, поспевший не в срок, убог. Даже равные по высоте колосья будут тяжелее там, где они высажены вовремя. Если зерна на вид одинаково много, при обмолоте все же окажется больше у посаженной в срок. Посаженное в срок зерно, будучи обмолоченным и съеденным в равном количестве с посаженным не в срок, дольше утоляет голод.
Ибо у колоса, высаженного в срок, ароматный запах, сладкий вкус, в нем много эфира-ци. И когда его едят в течение 100 дней, уши и глаза становятся чуткими и ясными, мысли — глубокими, все члены — сильными. Болезнетворная же ци не может проникнуть внутрь, и тело человека не сокрушается.
Хуан-ди говорил: "Человек не может исправить четыре времени года, он может лишь сообразно им исправить пять злаков".
(пер. Г. А. Ткаченко)
Текст воспроизведен по изданию: Люйши Чуньцю. Весны и осени господина Люя. М. Мысль. 2001
Григорий Александрович Ткаченко родился в Москве 21 октября 1947 г. В 1965 г. он поступил в Институт восточных языков (в настоящее время Институт стран Азии и Африки) при Московском государственном университете, где учился на кафедре китайской филологии. Уже в студенческие годы он начал работу над делом своей жизни — переводом первостепенно важного памятника китайской мысли III в. до н. э. "Люйши чунь-цю" ("Весны и осени господина Люя"), который ему "передала" проф. Л. Д. Позднеева, одна из основательниц Института, воспитавшая целое поколение отечественных синологов. Чувство самой глубокой признательности к ней Григорий Александрович сохранил навсегда[1]. В 1970 г. Григорий Александрович закончил институт, защитив диплом по "Люйши чуньцю". В 1970-1972 гг. он проходил воинскую службу, в 1972-1974 гг. работал в главной редакции Дальнего Востока АПН, в 1974-1976 гг. — в Институте востоковедения АН СССР. В 1976-1984 гг. он преподавал китайский язык в одной из войсковых частей и работал под руководством другого крупного синолога, Л. Е. Померанцевой, над диссертацией "Весны и осени Люй Бувэя" как литературный памятник", которую в 1982 г. и защитил в МГУ. В 1984 г. Григорий Александрович вернулся в Институт востоковедения, в котором проработал до 1991 г. С 1991 г. он был сотрудником Института философии РАН (сектор восточных философий), а с 1995 г. заведовал кафедрой восточных языков в Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ). В 1996-1999 гг. Григорий Александрович, не оставляя должности заведующего кафедрой, исполнял в РГГУ также обязанности директора-организатора Института исторической и культурной антропологии. 23 августа 2000 г. Григорий Александрович скоропостижно скончался в расцвете своих творческих и учительских дарований.
Пытаясь обозначить неопределимое — основной вектор духовного облика Григория Александровича, можно выделить прежде всего его особый духовный аристократизм. Этот аристократизм проявлялся в совершенном бескорыстии (не только материальном, но и духовном), презрении к обычным "престижным" благам этого мира и подлинном смирении, при том что Григорий Александрович был человеком не только исключительных дарований, но и глубочайшей эрудиции, отнюдь не ограничивавшейся китайской культурой; в знании же последней его вряд ли, видимо, из здравствующих ныне отечественных синологов кто-либо превзошел.
Хотя Григорий Александрович считал себя преимущественно филологом и текстологом и о философии высказывался нечасто и достаточно "аскетично", ему, однако, принадлежит весьма весомый вклад в изучение истории китайской мысли. Прежде всего — благодаря осуществленному им (впервые на русском языке) переводу "Люйши чуньцю", над которым он работал почти три десятилетия и который постоянно "совершенствовал", чтобы сделать доступным для русскоязычного читателя восприятие стиля китайского мышления. "Весны и осени Люй Бувэя" традиционно относятся к жанру философской "эклектики" (цза цзя), но на деле речь идет скорее о компендиуме основных мировоззренческих систем, которые циньский сановник стремился согласовать для выработки основы имперской идеологии (считается, что составителями текста, работавшими под началом Люй Бувэя, были представители самих "синтезируемых" школ). Поэтому то, что для местной традиции было "эклектикой", для историка философии есть энциклопедия китайской мысли. Одновременно в этой энциклопедии, как показал сам же Г. А. Ткаченко, предпринята весьма масштабная попытка создания целостной натурфилософской модели мира как системы-космоса в виде единства, подчиняющегося всеобщему закону мировой гармонии ("эмпирическая" музыка здесь мыслится лишь как одно, хотя и важнейшее из ее проявлений). Данное, гармонически устрояемое единство обозначается как "великое единое" (тай и), которое переводчик рассматривал в качестве метафоры дао как универсального алгоритма мироздания, мыслимого в виде живого организма. Это преимущественное внимание к общекосмическим законам и процессам универсума позволяет каждому, заинтересованному в истории китайской мысли, видеть в "Люйши чуньцю" первостепенный источник по даосскому мировоззрению, различные направления которого и получили в нем отражение.
