Свет зари засиял. Мглу сумев превозмочь,
День заставил уснуть утомленную ночь.
Высь взнесла златоцвет всем живущим в угоду,
А луна светлой рыбою канула в воду.
В кушаке из алмазов с застежкой литой
Венценосец воссел на престол золотой.
Ниже сели ученые друг возле друга,
Но Платон сел повыше премудрого круга.
Искендер удивлялся: в игре преуспев,
Как Платон отыскал свой волшебный напев?
Он сказал: «Мудрый старец, ты, мыслью бескрайной
Ввысь взлетев, овладел сокровенною тайной.
Ты зажал в своей длани познания ключ.
Ты — источник наук. Ум твой светлый могуч.
О искусный! Читал ты когда-либо свиток,
Где б искусство в такой же пришло преизбыток?
Кто еще возносил нас в такие края,
Где безвестность живет, все от смертных тая?»
Завершив славословье, к ответу готовый,
Так ответил Платон: «Дивный свод бирюзовый
От поры до поры совершал волшебства,
Пред которыми молкнут людские слова.
Наши предки, о царь, не поняв их сознаньем,
Чудеса сотворяли своим заклинаньем.
Много, царь Искендер, непостижного есть.
Много было чудес. Можно ль их перечесть!
Я из них расскажу, если дашь ты мне волю,
Не десятую часть, а лишь сотую долю».
И велел государь справедливых сердец,
Чтоб любое сказанье поведал мудрец.
И сказал мудролюб, все потайное зрящий:
«О венчанный, желаньем познанья горящий,
В днях минувших в долине гористых земель
Взрыв подземных паров дал широкую щель.
И тогда появилось в глубоком провале
То, что камни и прах с давних пор прикрывали.
Там на брюхе лежал потемневший, литой
Медный конь. Полускрыт был он в пропасти той.
Изваяния бок был с проломом немалым,
Водоемом казаться он мог небывалым.
И когда медный конь был в полдневном огне,
Мог бы взор оглядеть все, что скрыто в коне.
Шел пастух по долине травою богатой.
Он, свой шаг задержав пред землею разъятой,
Разглядел в котловине зеленую медь.
Вниз по круче спуститься ему ль не суметь!
Вот он встал пред конем в изумленье глубоком,
И увидел пролом он в коне меднобоком.
И все то, что таилось внутри у коня,
Смог пастух разглядеть в свете яркого дня.
Там усопший лежал. Вызывал удивленье
Древний труп: до него не дотронулось тленье.
Был на палец покойника перстень надет,
Камень перстня сиял, как Юпитера свет.
И пастух пораженный рукою несмелой
Снял сверкающий перстень с руки онемелой.
На добычу взглянув, как на счастья предел,
Он восторженно в перстень свой палец продел.
Драхмы в медном коне не найдя ни единой,
Он покинул гробницу. Пошел он долиной,
Погоняя отары. Спадала жара.
Ночь настала. Пастух дожидался утра.
И когда удалось рог серебряный небу
Сделать огненным шаром, земле на потребу,
Он оставил овец на лужайке у скал
И хозяина стада спеша разыскал,
Чтобы перстню узнать настоящую цену
И судьбы своей бедной понять перемену.
И хозяин был рад, что явился пастух,
И язык развязал, словно думал он вслух.
Говорил он о стаде, о том и об этом,
И доволен бывал каждым добрым ответом.
Вдруг он стал примечать и заметил: не раз
Становился пастух недоступен для глаз, [458]
И затем, словно тень, появлялся он снова.
Рассердился хозяин: «Какого покрова
На себя вот сейчас ты набрасывал ткань?
Ты — то зрим, то — незрим. Поспокойнее стань!
Чтоб являть колдовство, — не имеешь ты веса.
Где тобою добыта такая завеса?»
Удивился пастух: «Что случиться могло?»
И свое он в раздумье нахмурил чело.
Было так: обладателя перстня немало
Обладанье находкой такой занимало.
И, хозяина слушая, так был он рад
Камнем вверх, камнем вниз свой повертывать клад!
Камень вверх обративши движением скорым,
По-обычному виден он делался взорам.
Повернув яркий камень к ладони своей,
Исчезал он мгновенно от смертных очей.
Камень был необычен — в том не было спора,—
Своего господина скрывал он от взора.
И пастух разговор оборвал второпях,
Он ушел, чтоб испытывать камень в степях
И в горах. С волей рока он сделался схожим,
Веселясь, он шутил с каждым встречным прохожим,
Камень вниз опустив, промелькнув перед ним,
Во мгновенье шутник становился незрим.
Но сказавши себе: «Зримы ныне пребудем»,—
Зримым шел наш пастух, как и свойственно людям.
То являясь, то прячась, придя на базар
Иль в жилье, уносить мог он всякий товар.
Вот однажды пастух, словно дух бестелесный,
Стал незрим: повернул он свой перстень чудесный.
К падишаху в покой, меч индийский схватив,
Он вошел и стоял, как невидимый див.
Но когда и последний ушел приближенный,—
Он, пред шахом явясь, поднял меч обнаженный.
Был ужасным видением шах поражен;
И, ему предложив свой сверкающий трон,
Он промолвил, дрожа от нежданного чуда:
«Что желаешь, скажи, и пришел ты откуда?»
Так ответил пастух: «Торопись! Я — пророк.
Признавай меня тотчас. Твой благостен рок.
Если я захочу, — я невидим для света.
Вот и все. Это свойство — пророков примета».
Падишах преклонился, почувствовав страх.
И весь город был в страхе, как сам падишах.
Так вознесся пастух, встарь скитавшийся долом,
Что легко завладел падишахским престолом.
Поиграл этим камнем недлительный срок
Наш пастух: и пастух — не пастух, а — пророк.
Ты признай, государь, всею силой признанья
Тех, что создали камень при помощи знанья.
Должно тайну волшебств укрывать от умов,
Чтоб незыблемым был нашей тайны покров.
Мой рассудок — вожак, полный жажды движенья,
Эту тайну не вывел на путь достиженья».
Искендером-царем был похвален Платон,
Так наглядно о тайном рассказывал он.
И для мудрых рассказ прозвучал не без прока,
И для многих имел он значенье урока.
