Своеобразно выразил Рудаки любовь к родному краю, к своему селению. Знаменитый придворный поэт, чье имя гремело во всех концах огромного государства Саманидов, он не избрал в качестве своего поэтического псевдонима какой-либо выспренний эпитет, не выбрал большой город, в котором рос, как это делали многие поэты средневековья, а назвался по родному селу — Рудаки. Но Рудаки как большой поэт не мог не понимать, что устная песня, творцом и исполнителем которой он первоначально выступал, жила лишь в небольшой округе. Чтобы голос поэта зазвучал во всю мощь и дошел до потомков, он должен был быть закреплен письмом. Но письменная поэзия в условиях того времени могла развиваться только при дворе. И Рудаки появляется во дворце Саманидов, где его окружают почетом и богатством. Однако здесь его лиру заставляют звучать для царя-деспота и его сановного окружения. Так возникает конфликт поэта и правителя, трагедия, которую пережили все великие поэты восточного средневековья. Особая трагичность этого конфликта состояла в его неразрешимости. Для Рудаки он закончился изгнанием из двора.
В стихах Рудаки мы встречаем воспоминания о его пышной жизни при дворе и горькие сетования на то, что в старости для него наступило время «посоха и сумы». Наряду с восхвалениями венценосцев-покровителей, в его творениях слышны и жалобы, звучит разочарование, постигшее поэта в его попытках «смягчить сердца, что тверже наковальни». Средневековые летописцы сохранили известия о том, что Рудаки подвергся опале, был изгнан из дворца и ослеплен (по этой версии он не был слепым от рождения). Причина его изгнания неизвестна. Можно лишь предполагать, что немалую роль сыграло его сочувственное отношение к одному из народных мятежей в Бухаре, связанному с еретическим, так называемым карматским движением, участники которого проповедовали имущественное равенство. Опальный, но по-прежнему любимый своими земляками — простыми крестьянами, великий поэт умер в родном селении. Здесь, уже в советскую эпоху, обнаружена его могила и воздвигнут мавзолей.
До нас дошли только отдельные фрагменты, обрывки и разрозненные двустишия Рудаки, но и они убедительно говорят о его поэтическом гении. Из-за разрозненности и краткости фрагментов мы не видим ни стройности композиции, ни занимательности сюжета — всего того, что может проявиться лишь в законченном произведении. Однако подобно тому как но обломкам скульптуры мы угадываем гений Фидия, так и творческую индивидуальность действительно великого поэта мы можем представить себе иногда лишь по одной строке. Мы узнаем Рудаки по глубокой человечности, по неповторимой эмоциональной выразительности, по чудесному гранению слова и неожиданному повороту образа и настроения. Взять хотя бы такое двустишие:
Поцелуй любви желанный — он с водой соленой схож:
Тем сильнее жаждешь влаги, чем неистовее пьешь.
Или такая «маленькая драма», уместившаяся в четырех строках:
Пришла… «Кто?» — «Милая». — «Когда?» — «Предутренней зарей».
Спасалась от врага… «Кто враг?» — «Ее отец родной».
И трижды я поцеловал… «Кого?» — «Уста ее».
«Уста?» — «Нет». — «Что ж?» — «Рубин». — «Какой?» —
«Багрово-огневой».
В богатом по содержанию творчестве этого «многоголосого соловья» (как он сам себя называл), писавшего в различных жанрах, особенно примечательны философская глубина мысли и непосредственность восприятия природы. Столь же дороги нам в поэзии Рудаки элементы народных, передовых представлений его времени: философское вольнодумство, культ разума, сочувствие труженикам, гуманность.
В творчестве Рудаки мы находим выражение протеста против социального неравенства, отражение известного народного мотива «одни и другие», который повторяется не только у его ближайших преемников, но и позже у многих выдающихся поэтов (Носир Хисроу, Саади и др.).
Наиболее значительным в поэзии Рудаки было своеобразное открытие природы и человека. Для творчества всей плеяды поэтов, окружавших Рудаки, характерно почти полное отсутствие религиозных мотивов, мистических образов и горячее пристрастие к доисламским мотивам и сюжетам, в частности к героям богатырского эпоса (отсюда и многочисленные попытки составить «Шах-наме»). От дошедших до нас отрывков произведений этих поэтов веет свежестью образов, естественной простотой и остроумием; их произведения не скованы еще условностью формы и выспренностью, столь характерными для поэзии поздних веков.
Гуманистическое содержание поэзии в наибольшей мере выражало мироощущение возникшего в процветающих феодальных городах нового общественного слоя, образованных людей, живших умственным трудом, средневековой интеллигенции.
К концу X века в результате крайнего обострения внутренних противоречий (народные движения против местной феодальной знати и выступления феодалов-аристократов против центральной власти) начался закат, а затем и распад Саманидского государства. Сложившаяся обстановка не благоприятствовала развитию литературы. И тем не менее конец X — начало XII века — наиболее блестящий период в развитии классической поэзии. Творческие силы, вырвавшиеся наружу после двухвекового «молчания», были столь могучи и плодотворны, что оказывали живительное воздействие на поэзию еще, по крайней мере, на протяжении полутора-двух последующих веков.
По идейному богатству, по отражению правды жизни, по близости к народным поэтическим истокам этот период не имеет себе равных в средневековой истории иранской культуры. Для этого периода характерно становление основных жанровых форм классической поэзии. Здесь и героический эпос, включающий драматический и лирический элементы, и замечательные философские рубаи Ибн Сины и Омара Хайяма, и возвышенные оды и нежные газели поэтов «газнийской» школы (после падения Саманидов столица новой династии, созданной узурпатором Султаном Махмудом, перешла в Газну, город на территории нынешнего Афганистана) — Унсури, Фаррухи, Манучехри, и тенционы Асади, и поэмы Гургани, и философские и дидактические стихи «еретика» Носира Хисроу. Тогда же складывается и раннесуфийская поэзия.
Виднейшим представителем этого периода является гениальный Фирдоуси, выразивший в своей «Шах-наме»[2] знамение эпохи — воскрешение античности, родной старины. Для Фирдоуси, в отличие от Рудаки, специфично внимание не к человеку вообще, а к необычной, героической личности.
Воспитанный на древних сказаниях иранских народов, знаток и страстный поклонник родной культуры, Фирдоуси не мог не заметить, что государство Саманидов клонится к упадку, но мог не переживать это глубоко и мучительно. Он искал причины надвигающегося краха, и ему казалось, что он отыскал и разгадал их. Подкрепление своих мыслей поэт находил в многочисленных старинных письменных и устных преданиях о сказочных и действительно живших иранских царях. Мораль всех этих преданий одна: если властелин был справедливым — все было хорошо, если нет — страну постигали бедствия. Особенно убедительными казались поэту народные предания о сказочном иранском богатыре Рустаме, который в течение нескольких веков, как неприступная крепость, стоял на страже родины, объединяя вокруг себя всех богатырей, готовых на смерть ради спасения родной земли от постоянных набегов туранцев (во времена Фирдоуси под ними понимались предки тюркских кочевников, угрожавших Саманидскому государству).
Так была задумана Фирдоуси его эпопея об иранских царях и богатырях, которая, казалось ему, поможет феодалам и царю попять горькую истину.
При всем различии великих поэтов того времени им свойственны некоторые общие черты: любовь к родине и к родному языку, острая постановка этических вопросов, идея справедливого властителя, сочувствие трудящимся людям, вольнодумство и культ разума.
Глубокие философские раздумья, признание принципа детерминизма во вселенной, жизнерадостное свободомыслие, дух рационализма характерны для всемирно признанного поэта Омара Хайяма.
Он был и крупным ученым: астрономом, математиком, соавтором самого точного календаря, открывателем бинома, который спустя много веков был вновь открыт Ньютоном. Хайям писал математические и философские трактаты, по мировую известность завоевал именно своими стихотворными миниатюрами — лирическими четверостишиями.
Вольнолюбивая мысль в иранской литературе средних веков находила себе гораздо лучшее убежище в поэзии, чем в прозе. В стихотворении легче было скрыться за поэтической вольностью, полунамеком, иногда нарочито сложными и туманными образами. Кроме того, стихи, особенно короткие, легко запоминавшиеся рубан, были прекрасным средством распространения вольнодумной мысли, тем более что автор их часто оставался неизвестен. Стих выпущен на волю, подхвачен, переходит из уст в уста, остановить его невозможно, а автора не найти. Правда, это привело к тому, что спустя много столетий порой нет возможности точно сказать, какие именно четверостишия принадлежат тому или иному автору, в частности самому Хайяму, а какие созданы в подражание ему.
