Автор неизвестен - Торикаэбая моногатари, или Путаница

— Когда меня не будет больше на этом свете, станешь ли ты вспоминать меня добром? — спросил он, приблизившись к Ённокими.

От стыда она покраснела. Необычайно хороша и благоуханна!

Голос ее дрожал, она была такой юной и изящной, но стоило Химэгими вспомнить, что она писала «Но большее о ком не знают люди…», он со стыдом осознал, что она не любит его так, как того, другого… Ему хотелось думать — все, с него достаточно, он совершенно к ней остыл, но сегодня нежность никак не покидала его. Это было так нелепо!

— Знай, я говорю правду. Годами я не умел сказать о своих чувствах так же красиво, как это делают другие, но мое сердце переполняла глубокая любовь, я всегда считал, что своей глубиной она не уступит чувствам других людей, но жизнь и чаяния — не одно и то же, и ты решила, что мое чувство не так сильно, как чувство того, другого, для меня это стыдно и горько, но здесь ничего не поделаешь. Теперь обо мне сплетничают, я выгляжу глупцом, моя честь запятнана, я не знаю, что делать. Только из-за любви к тебе я до сих пор не покинул этот безрадостный мир. Наверное, я сужу слишком сурово и тебе не хочется слушать, — сказал Химэгими, прижимая рукав к лицу.

Что могла ответить ему Ённокими? Ей было стыдно и горько, она вся дрожала, капельки пота выступили у нее на лице.

Поначалу огорчив Ённокими, Химэгими теперь пытался ее утешить. Он подумал, что ему не стоит сегодня навещать отца — в его присутствии он становится нестерпимо слабым, и тогда он решил отправиться к Вакагими. Одевшись тщательнее обычного, Химэгими придвинулся к Ённокими ближе, чем это было у них принято:

«Я иду во дворец. Если будет в том необходимость, останусь там на ночное дежурство, если нет — вернусь, — сказал он, и добавил, обращаясь к дамам: — Заботьтесь о ней получше. Жаль, что у нее всегда такой скорбный вид».

Он уже был готов уйти, но девочка так трогательно заковыляла к нему, протягивая свои ручонки, что, залюбовавшись ею, он вернулся и опустился на корточки. «Отчего я не как все?! Люди считают нас отцом и дочерью, но когда-нибудь, верно, я стану для нее чужим», — он пристально глядел на ребенка, и его глаза невольно наполнились слезами. Подержав на руках девочку, он вышел. Людям казалось, что он выглядит еще более благородно и притягательно, чем всегда. Ему было девятнадцать. Ённокими была тремя годами старше. Его обаяние лилось через край, достигая, как говорится «кончиков рукавов». Но вот появилась его охрана, он остановился на краю веранды и задумчиво прочел:

Голос его был великолепен.

Химэгими дошел до Сверкающего павильона. С Вакагими были лишь несколько дам. В саду только что привели в порядок посадки гвоздики, и Вакагими хотелось посмотреть, что из этого вышло. Перед ней стояла небольшая ширма. Брат с сестрой мирно беседовали, и дамы, не желая им мешать, скользнули за занавески.

— Начиная с осени я чувствую себя соверщенно больным, меня одолевают тяжкие думы, наверное, моя жизнь подходит к концу, за эти годы я сполна изведал, как это горько — быть другим. И вот я решил, что с меня хватит. Но что будет с родителями? У них ведь есть только ты и я, мы должны заботиться о них. Я уж не говорю о том, каково будет тебе без меня. Но только ты можешь понять, отчего так неспокоино у меня на сердце, — говорил он, и слезы текли у него из глаз.

Вакагими мучилась теми же чувствами, что и он. Она была очень застенчива и вовсе не понимала отношений между взрослыми, и только приобщась к светской жизни стала кое о чем догадываться, но она попрежнему чуралась незнакомых. Оба осознавали свою непохожесть, и это сблизило их. Они заботились друг о друге и поэтому, когда Химэгими сказал, что она сможет его понять и заплакал, Вакагими тоже было трудно сдержать слезы.

— И мне горько быть такой, как я есть, непохожей на других. Это так мучительно, сейчас, верно, не время об этом говорить, но так продолжаться не может. Сколько я передумала о том же, о чем говоришь сейчас ты — о том, чтобы схоронить себя в горах. Так продолжаться больше не может! Я все больше думаю о нашей горькой судьбе, — сказала она, заливаясь слезами.

Химэгими понимал, что она говорит правду. Сквозь бледно-лиловую ткань занавески Химэгими мог видеть, что на ней одеяние «гвоздика» — пять нижних платьев цвета красной сливы на голубой подкладке, поверх — платье «опавшие листья», вытканное зелеными и желтыми нитями. Она выглядела необыкновенно привлекательной. «А ведь такое одеяние предназначалось мне!» — он снова вспомнил про свое тело, и мысли его были печальны и горьки. Вакагими же подумала о том, какой Химэгими блестящий и благоуханный. Даже сейчас, когда он так осунулся, он был очень красив и изящен. На людях Химэгими выглядел сурово и мужественно, но сейчас он пребывал в затруднении и растерянности, он казался таким мягким, милым и близким. «Какие мы с ним странные, ведь это я должна была быть такой!» — подумала Вакагими. Они смотрели друг на друга, беседовали о своих тревогах и волнениях и горько плакали. Разделенная печаль не позволяла им расстаться.

Шло время, стемнело. Собираясь уходить, Химэгими обронил:

— Почему никого нет рядом с тобой? Позови кого-нибудь.

Вакагими провожала Химэгими испуганным взглядом — в его поступи появилось что-то необычное.

Отпуская своих телохранителей и приближенных, Химэгими сказал:

— Сегодня я остаюсь на ночное дежурство в Сверкающем павильоне. Утром будьте здесь с экипажем.

К этому времени Сайсё уже переоделся и поджидал Химэгими у северного поста в легком запряженном волом экипаже, в каком путешествуют люди незнатные. Химэгими незаметно вышел к нему. Будто во сне, он сел в экипаж, и они отправились в Удзи. По дороге Химэгими одолевали мрачные мысли. Ясная луна красиво освещала дорогу. Когда они достигли гор в Кохата, где уже некому было удивляться необычным путникам, Химэгими достал флейту. Он привык к ней с детства, и только эту флейту он взял с собой. Вряд ли ему доведется теперь играть на ней. И эта горечь присоединилась к другим его потерям. Всю свою тоску вложил Химэгими в игру — звуки были несказанно прекрасны. Сайсё же, отбивая такт веером, пел.

Место, куда они приехали, оказалось чудесным — ведь Сайсё сам выбрал его. Внутреннее убранство дома было тоже прелестным. Чтобы Химэгими не осталась без помощи, Сайсё отправил туда двух дочерей своей кормилицы и еще несколько совсем молоденьких девушек, которые вряд ли отдавали себе отчет в том, что происходит. Они уже были на месте и ожидали прибытия Химэгими.

Перед тем, как выйти из экипажа, Химэгими с горечью подумал: «Что меня здесь ждет? Нет, не хочу!» — но дороги назад уже не было, заполучивший его наконец Сайсё не позволит ему вернуться. Химэгими провел ночь в печали.

Рано утром Химэгими подняла решетки и огляделась. Она выглянула наружу — все было таким незнакомым. Мечты Сайсё сбылись — он был очень доволен и велел, чтобы Химэгими вымыли голову и распустили волосы. Он оглядел ее густые и короткие — как у монахини — волосы. Ей выщипали брови и начернили, как это принято среди женщин, зубы. Теперь она выглядела еще более благоуханной, чем прежде. Увидев, как она необыкновенно хороша, Сайсё очень обрадовался, влюблено подумав, что его усилия того стоили. Химэгими же по-прежнему только и думала: «Что со мной будет? Жизнь взаперти будет скучна!» — ей было так горько, что она даже не встала с постели. Сайсё расстроился:

— То, что произошло — так естественно. Неужели тебе кажется, что твой прежний облик отвечает твоей природе? Тебе хотелось свободы и сколько угодно общаться с людьми, вот ты и сделалась мужчиной. Может, это тебе и вправду нравилось, но невозможно жить, выдавая себя не за того, кто ты есть на самом деле. Сейчас ты кажешься себе странной, но ведь ты рождена женщиной, пройдет совсем немного времени и ты привыкнешь. И когда твой отец узнает обо всем, он не найдет в том ничего предосудительного.

Химэгими стало неловко, потому что в его словах была заключена правда. «Если я стану обыкновенной, пусть и не такой, как раньше, пока я жива, я смогу встречаться со всеми», — подумала она и успокоилась. На ее короткие волосы было жалко смотреть, однако среди снадобий, которые ей дал принц Ёсино, было и такое, от которого волосы вырастали за ночь на целую ладонь. Она достала его, решив, что настало время и для него. Каждый день она мыла голову и втирала лекарство. Спрятав Химэгими, Сайсё посвятил себя заботам о столь дорогой и любимой женщине, но сама она пребывала в тоске и украдкой плакала. Так незаметно шли дни.