Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Из амир-племени жену, навек разъединив
С ее роднёю, взял супруг из племени сакиф.

Когда въезжала Лейла в Нахль, был грустен влажный взгляд.
Верблюды, шею изогнув, смотрели всё назад.

В неволе милая моя у тучных богачей,—
Желают родичи ее лишь денег да вещей.

Но что придумать нам, друзья, но что нам сотворить,
Чтоб с Лейлой встретиться я мог и с ней поговорить?

А если сделать ничего не можем в эти дни,—
Что ж, невозможного хотим, увы, не мы одни.

На караван моей любви я издали смотрел.
Гнал ветер облако над ним, стремясь в чужой предел.

В долине между горных скал шумел речной поток,
Скакали кони по тропе, бегущей на восток.

А я смотрел на караван, что милую увез,
И мне казалось, что сейчас ослепну я от слез.

Газель, ты на Лейлу похожа до боли.
Ступай нее, достойная радостной доли:
От смерти спасло тебя сходство с подругой,—
Порвало силки, чтоб жила ты на воле.

Пусть, по ее словам, моя любовь ей не нужна,—
Я создан для ее любви, а для моей — она.

И если мысль — ее забыть — со мной тайком хитрит,
То совесть, эту мысль прогнав, мне правду говорит:

Моя подруга создана отрадою самой,
Она мила, она стройна, она сходна с весной!

О, если б я огонь извлек, что в сердце я таю,
Объял бы с головы до ног он милую мою,

Любовь, что дремлет у меня во глубине души,
Баюкала б ее, склонясь над ней в ночной тиши.

«Ты видишь, — другу я сказал, — как Лейла мне мила,
Как велика моя любовь и как ее мала».

Когда нельзя прийти мне к Лейле, — вдали от милой, безутешен,
Я плачу, как больной ребенок, что амулетами увешан.

Кто нескудеющие слезы, кто слезы жаркие остудит?
Им, как моей разлуке с милой, мне кажется, конца не будет!

На суток несколько в Зу-ль-Гамре я сам расстался с ней когда-то,
Как я раскаиваюсь в этом, как тяжела была утрата!

Когда прошли те дни Зу-ль-Гамра, — разлуки наступили сроки,
Я совести своей услышал невыносимые упреки.

О, как я мучаюсь в разлуке и поутру и на закате,—
Так любящая мать страдает вдали от своего дитяти.

Мне стоит о тебе подумать, как я теряю всякий разум,
Пока я на тебя, безумный, хотя б одним не гляну глазом.

Но я мечтаю, что однажеды с тобою встречусь в день отрадный, —
Так умирающий от жажды мечтает о воде прохладной.

Я влюблен, и состраданья лишь от господа я жду:
От людей я вижу только притесненье и беду.

По ночам гляжу на звезды, вечной болью изнурен,
А мои друзья вкушают в это время сладкий сон.

Я задумчив и печален, я безумием объят,
А мое питье и пища — колоквинт и горький яд.

До каких мне пор скитаться и рыдать в степной глуши?
Что мне делать с этой жизнью? Лейла, ты сама реши!

Сам Джамиль ибн Мамар{114} не был страстью столько лет палим,
И такой любви всевластной не испытывал Муслим{115},

Ни Кабус, ни Кайс — мой тезка — не любили так подруг,
Ни араб, ни чужестранец не познали столько мук.

И Дауд{116} когда-то вспыхнул, на любовь свою взглянув,
И, открыв соблазны страсти, стал безумствовать Юсуф,

И влюбился Бишр, и Хинде не хотелось ли проклясть
Всегубительную силу — упоительную страсть?

И Харута{117} эта сила чаровала вновь и вновь,
И Марута поразила беспощадная любовь.

Так могу ли я, влюбленный, не блуждать в ночи глухой,
Так могу ли я не плакать, обессиленный тоской?

Если бы не ночь, то душу у меня бы отняла
Та, что ранит и врачует, — и лекарство и стрела!

Чем возлюбленная дальше, тем любовь всегда сильней.
Кто любовь мою утешит, кто подумает о ней?

Прилетел восточный ветер и огонь разжег в груди,
И влюбленному велел он: «От любви с ума сойди!»

Что таит слеза безумца? Кто ответит на вопрос?
Должен кто-нибудь проникнуть наконец-то в тайну слез!

Я красноречив, но слова о любви не обрету:
Слезы — те красноречивей, хоть познали немоту!

Разве может скрыть влюбленный то, что в сердце зажжено?
Разве жар неутоленный спрятать смертному дано?

Призрак, прежде чем украдкой ты во тьме пришел ко мне,
Я услышал запах сладкий в полуночной тишине.

Это дуновенье луга, орошенного дождем:
Он, сперва росой заплакав, улыбается потом.

Лейла, надо мной поплачь, — я прошу участья.
Оба знаем — я и ты, — что не знаем счастья.

Мы в одном краю живем, но всесильна злоба,—
И несчастны мы вдвоем, и тоскуем оба.

Подари ты мне слезу — светлое даренье.
Я — безумие любви, я — ее горенье.

Сердцем обладаешь ты добрым, нежным, зрячим,
Так поплачь же надо мной, помоги мне плачем.

Обменяться нам нельзя сладкими словами,—
Обменяемся с тобой горькими слезами.

Когда я, став паломником, найду ее у врат
Святого дома божьего, где голуби парят,

Тогда своей одеждою коснусь ее одежд,
Отринув запрещения зловредных и невежд.

Она развеет боль мою улыбкою одной,
Когда у ложа смертного предстанет предо мной.

Подобных мне и не было, сгорающих дотла,
Желающих, чтоб к пеплу их любимая пришла!

О, вечно вместе жить бы нам! А в наш последний час
В одной могиле, рядышком, пусть похоронят нас.

Ту, чья улыбка нежная и тонкий, стройный стан
С ума сведут и старого, — увозит караван.

Хотел поцеловать ее, — строптивости полна,
Мне, словно лошадь всаднику, противилась она.

Но прикусила палец свой и сделала мне знак:
«Боюсь я соглядатаев, — теперь нельзя никак!..»

О, чудный день, когда восточный веял ветер
И облака в ее краях рассеял вечер,

Когда откочевал мой род в края другие,
Но быть я не хотел там, где мои родные…

О горы вкруг ее становья! На мгновенье
Раздвиньтесь: пусть несет от милой дуновенье

Восточный ветерок: вдохнув его прохладу,
Я исцелю свой жар и обрету усладу.

Недаром ветерку дано такое свойство:
Из сердца гонит он тоску и беспокойство.

Где чудная пора, куда ушли без вести
Утра и вечера, когда мы были вместе!

Простит ли Лейла мне, что все ее поносят?
А мне бранить ли ту, что миру свет приносит?

Сиянием своим она всю землю нежит,
И лишь моей душе мой светоч не забрезжит.

Больны мои глаза любовью, но страдальца
Ей просто исцелить прикосновеньем пальца.

Душа моя забыть любимую не может,
И душу я браню, но разве брань поможет?

Когда я с Лейлой был, — с тех пор не каюсь в этом,
Я целомудрия связал себя обетом.

У опустевшего ее стою становья,—
И вновь схожу с ума, ее желаю вновь я!

О, мне давно Урва{118}-узрит внушает удивленье:
Он притчей во языцех был в минувшем поколенье,
Но избавленье он обрел, спокойной смертью умер.
Я умираю каждый день, — но где же избавленье?

Поохотиться в степях на газелей все помчались.
Не поехал я один: о газелях я печалюсь.

У тебя, моя любовь, шея и глаза газельи,—
Я газелей целовал, если на пути встречались.

Не могу внушать я страх существам, тебе подобным,
Чтоб они, крича, вопя, с жизнью милою прощались.

Нет в паломничестве смысла, — только грех непоправимый,—
Если пред жильем подруги не предстанут пилигримы.
Если у шатра любимой не сойдут они с верблюдов,
То паломничества подвиг есть не подлинный, а мнимый.

Весть о смерти ее вы доставили на плоскогорье,—
Почему не другие, а вы сообщили о горе?

Вы на взгорье слова принесли о внезапной кончине,—
Да не скажете, вестники смерти, ни слова отныне!

Страшной скорби во мне вы обвал разбудили тяжелый,—
О, пусть отзвук его сотрясет ваши горы и долы!

Пусть отныне всю жизнь вам сопутствуют только невзгоды,
Пусть мучительной смертью свои завершите вы годы.

Только смертью своей вы бы горе мое облегчили,—
Как бы я ликовал, как смеялся б на вашей могиле!

Ваша весть мое сердце разбила с надеждою вместе,
Но вы сами, я думаю, вашей не поняли вести.

Они расстались, а недавно так ворковали нежно.
Ну что ж, соседи расстаются, — и это неизбежно.
На что верблюды терпеливы, а стонут, расставаясь,
Лишь человек терпеть обязан безмолвно, безнадежно.

Вы опять, мои голубки, — на лугу заветном.
С нежностью внимаю вашим голосам приветным.

Вы вернулись… Но вернулись, чтоб утешить друга.
Скрою ли от вас причину своего недуга?

Возвратились вы с каким-то воркованьем пьяным,—
То ль безумьем обуяны, то ли хмелем странным?

Где, глаза мои, могли вы встретиться с другими —
Плачущими, но при этом все-таки сухими?

Там, на финиковых гроздьях, голуби висели,—
Спутник спутницу покинул, кончилось веселье.

Все воркуют, как и прежде, лишь одна, над лугом,
Словно плакальщица, стонет, брошенная другом.

И тогда я Лейлу вспомнил, хоть она далёко,
Хоть никто желанной встречи не назначил срока.

Разве я усну, влюбленный? Слышу я, бессонный,
Голубей неугомонных сладостные стоны.

А голубки, бросив плакать и взъерошив перья,
Горячо зовут любимых, полные доверья.

Если б Лейла полетела легкокрылой птицей,
С ней всегда я был бы рядом, — голубь с голубицей.

Но нежней тростинки Лейла: может изогнуться,
Если вздумаешь рукою ласково коснуться.

Из-за любви к тебе вода мне не желанна,
Из-за любви к тебе я плачу непрестанно,
Из-за любви к тебе забыл я все молитвы
И перестал давно читать стихи Корана.

Пытаюсь я, в разлуке с нею, ее отвергнуть всей душой.
Глаза и уши заклинаю: «Да будет вам она чужой!»
Но страсть ко мне явилась прежде, чем я любовь к другой познал
Нашла незанятое сердце и стала в сердце госпожой.

Дай влюбленному, о боже, лучшую из благостынь:
Пусть не знает Лейла горя, — эту просьбу не отринь.

Одари, о боже, щедро тех, кому нужна любовь,
Для кого любовь превыше и дороже всех святынь.

Да пребуду я влюбленным до скончания веков,—
Пожалей раба, о боже, возгласившего: «Аминь!»

Лишь на меня газель взглянула, — я вспомнил Лейлы взгляд живой
Узнал я те глаза и шею, что я воспел в тиши степной.
Ее пугать не захотел я и только тихо произнес:
«Пусть у того отсохнут руки, кто поразит тебя стрелой!»

Она худа, мала и ростом, — мне речь завистников слышна, —
Навряд ли будет даже в локоть ее длина и ширина.

И ее глазах мы видим зелень, — как бы траву из-под ресниц…
Но я ответил: «Так бывает у самых благородных птиц».

«Она, — смеются, — пучеглаза, да у нее и рот большой…»
Что мне до них, когда подруга мне стала сердцем и душой!

О злоязычные, пусть небо на вас обрушит град камней,
А я своей любимой верен пребуду до скончанья дней.

Вспоминаю Лейлу мою и былые наши года.
Были счастливы мы, и нам не грозила ничья вражда.

Сколько дней скоротал я с ней, — столь же длинных, как тень копья,
Услаждали меня те дни, — и не мог насладиться я…

Торопили верблюдов мы, ночь легла на степной простор,
Я с друзьями на взгорье был, — разгорелся Лейлы костер.

Самый зоркий из нас сказал: «Загорелась вдали звезда —
Там, где Йемен сокрыт во тьме, там, где облачная гряда».

Но товарищу я сказал: «То зажегся Лейлы костер,
Посредине всеобщей мглы он в степи свой огонь простер».

Ни один степной караван пусть нигде не рубит кусты,
Чтоб горел только твой костер, нам сияя из темноты!

Сколько дел поручали мне, — не запомню я их числа,—
Но когда приходил к тебе, забывал я про все дела.

О друзья, если вы со мной не заплачете в час ночной,
Поищу я друга себе, чтоб заплакал вместе со мной.

Я взбираюсь на кручи скал, я гоним безумьем любви,
Чтоб на миг безумье прогнать, я стихи слагаю свои.

Не дано ли разве творцу разлученных соединять,
Разуверившихся давно в том, что встреча будет опять?

Да отвергнет Аллах таких, кто, увидев мою беду,
Утверждает, что скоро я утешительницу найду.

В рубашонке детской тебя, Лейла, в памяти берегу
Я с тех пор, как вместе с тобой мы овец пасли на лугу.

Повзрослели дети твои — да и дети твоих детей,
Но, как прежде, тебя люблю или даже еще сильней.

Только стоило в тишине побеседовать нам вдвоем,—
Клевета настигала нас, отравляла своим питьем.

Пусть Аллах напоит дождем благодати твоих подруг,—
Увела их разлука вдаль, никого не видать вокруг.

Ни богатство, ни нищета не дадут мне Лейлу забыть,
Нет, не каюсь я, что любил, что я буду всегда любить!

Если женщины всей земли, блеском глаз и одежд маня,
На нее стремясь походить, захотят обольстить меня,—

Не заменит Лейлу никто… О друзья, мне не хватит сил,
Чтобы вынести то, что бог и любимой и мне судил.

Ей судил он уйти с другим, ну а мне, на долю мою,
Присудил такую любовь, что я горечь все время пью…

Вы сказали мне, что она обитает в Тейме с тех пор,
Как настало лето в степи… Но к чему такой разговор?

Вот и лето прошло уже, но по-прежнему Лейла там…
Если б злые клеветники удалились отсель в Ямам,

Ну а я бы — в Хадрамаут, в отдаленнейшие места,
То и там, я верю, меня б отыскала их клевета.

Как душонкам низким таким удается — чтоб им пропасть! —
Узы нашей любви рассечь, опорочить светлую страсть?

О Аллах, меж Лейлой и мной раздели любовь пополам,
Чтобы поровну и тоска и блаженство достались нам.

Светлый мой путеводный знак, — не успеет взойти звезда,
Не успеет блеснуть рассвет, — мне о ней напомнят всегда.

Из Дамаска ли прилетит стая птиц для поиска гнезд,
Иль над Сирией заблестит острый Сириус в бездне звезд,

Иль, почудится мне: ее имя кто-то здесь произнес,—
Как заплачу я, и мокра вся одежда моя от слез.

Лишь повеет ветер весны, устремляясь в ее края,—
К Лейле вместе с ветром весны устремится душа моя.

Мне запретны свиданья с ней, мне запретен ее порог,
Но кто может мне запретить сочинение страстных строк?

Не считал я досель часы, не видал, как время текло,
А теперь — одну за другой — я ночей считаю число.

Я брожу меж чужих шатров, я надеюсь: наедине
Побеседую сам с собой о тебе в ночной тишине.

Замечаю, когда молюсь, что не к Мекке лицом стою,
А лицом к стоянке твоей говорю молитву свою.

Но поверь мне, Лейла, что я — не язычник, не еретик,
Просто ставит моя любовь лекарей с их зельем в тупик.

Как любимую я люблю! Даже те люблю имена,
Что звучат, как имя ее, — хоть сходна лишь буква одна…

О друзья, мне Лейла нужна, без нее и день — словно год.
Кто ее приведет ко мне или к ней меня приведет?