Омар ибн Аби Рабиа
{119}
* * *
«Соседка, скажи, чем утешилась наша сестра
В долинной развилине, где Азахир и Харра?»
Сказала — и, видя, что нет ни врага, ни предателя,
Свернули с лужайки на гладкое темя бугра,
Где ветви свои опустили высокие пальмы,
А почва была от недавнего ливня сыра,
На листьях роса прилегла, как туманное облако,
Которого выпить не в силах дневная жара.
Сказала: «Когда б в эту ночь мои грезы исполнились,
И внука Мугиры наш дом приютил до утра!
Когда разойдутся докучные люди, — о, если бы
Нас тень осенила полою ночного шатра!»
А я говорил: «Дни и ночи о ней лишь я думаю.
Седлайте верблюдов! Сегодня в дорогу пора!»
А те увидали, что пыль под ногами верблюжьими
Клубится вдали, где отлогая встала гора.
Сказала соседка: «Гляди, присмотрись же! О, кто это
Плывет по пескам на верблюде белей серебра?»
И та отвечала: «То Омар, клянусь, я уверена.
Бурнус узнаю, я достаточно взором остра».
«Ужели?» — воскликнула. Та отвечала:
«О, радуйся! То встреча желанная, — будь же душою бодра!»
Любимая молвила: «Значит, желанья исполнились.
Легко, без заботы, без горести — словно игра…
Что он завернет в нашу сторону, я и не чаяла,
С одной лишь мечтой коротала свои вечера.
Но тайную встречу всевышняя воля ускорила,
Тревогу души успокоила вестью добра».
И спешились мы, и сказали приветствие девушке.
Потупясь, она приоткрыла ворота двора.
Сказала: «Салям! Для верблюдов укрытие темное
Найдется до часа, когда засияет Захра{120}.
И если как гости у нас вы сегодня останетесь,
Окажется завтра счастливей, чем было вчера».
Мы скрыли верблюдов, к молчанью верблюды приучены,
Спят тихо, покамест их шерсть от росы не мокра.
Укрылись и мы, а меж тем сторожа успокоились,
В пустыне уже не видать ни огня, ни костра.
Вот вышла, три девушки с ней, изваяньям подобные,
Газелью скользнула, летящего легче пера.
О, весть приближенья! Она словно ветром повеяла,—
Так сладок весной аромат лугового ковра.
Сказала: «Хваленье Аллаху, клянусь я быть верною.
И ночи хвала, — эта ночь и добра и мудра!»
* * *
Вы, суд мирской! Слуга Аллаха, тот,
Кто судит нас, руководясь законом,
Пусть жен не всех в свидетели зовет,
Пусть доверяет лишь немногим женам.
Пусть выберет широкобедрых жен,
В свидетели назначит полногрудых,
Костлявым же не даст блюсти закон —
Худым, иссохшим в сплетнях-пересудах.
Сошлите их! Никто из мусульман
Столь пламенной еще не слышал просьбы.
Всех вместе, всех в один единый стан,
Подальше бы! — встречаться не пришлось бы!
Ну их совсем! А мне милее нет
Красавицы роскошной с тонким станом,
Что, покрывалом шелковым одет,
Встает тростинкой над холмом песчаным.
Лишь к эдаким благоволит Аллах,
А тощих, нищих, с нечистью в сговоре,
Угрюмых, блудословящих, перях,
Ворчуний, лгуний, — порази их горе!
Я жизнь отдам стыдливой красоте.
Мне знатная, живущая в палате
Красавица приятнее, чем те,
К которым ночью крадутся, как тати.
* * *
Я видел: пронеслась газелей стая.
Вослед глядел я, глаз не отрывая,—
Знать, из Куба{121} неслись они испуганно
Широкою равниною без края.
Угнаться бы за ними, за пугливыми,
Да пристыдила борода седая.
Ты старый, очень старый, а для старого
Уж ни к чему красотка молодая.
* * *
Отвернулась Бегум, не желает встречаться с тобой,
И Асма перестала твоею быть нежной рабой.
Видят обе красавицы, сколь ты становишься стар,
А красавицам нашим не нужен лежалый товар.
Полно! Старого друга ласкайте, Бегум и Асма,
Под деревьями нас укрывает надежная тьма.
Я однажды подумал (ту ночь я с седла не слезал,
Плащ намок от дождя, я к селению Джазл подъезжал):
О, какая из дев на вопрос мой ответить могла б,
Почему за любовь мне изменою платит Рабаб?
Ведь, когда обнимал я другую, — казалось, любя,—
Я томился, и жаждал, и ждал на свиданье — тебя.
Если женщины верной иль даже неверной я раб,
Мне и та и другая всего лишь — замена Рабаб.
Обещай мне подарок, хоть я для подарков и стар,—
Для влюбленной души и надежда — достаточный дар.
* * *
Я покинут друзьями, и сердце мое изболело:
Жажду встречи с любимой, вздыхаю о ней то и дело.
И зачем мне совет, и к чему мне любезный ответ,
И на что уповать, если верности в любящей нет?
Кто утешит меня? Что мне сердце надеждою тешить?
Так и буду я жить — только смерть и сумеет утешить.
* * *
В стан я племени прибыл, чьих воинов славны дела.
Было время покоя, роса на пустыню легла.
Там я девушку встретил, красивее всех и стройней,
Как огонь, трепетали запястья и бусы на ней.
Я красы избегал, нарочито смотрел на других,
Чтобы чей-нибудь взор не приметил желаний моих,
Чтоб соседу сказал, услаждаясь беседой, сосед:
«Небесами клянусь, эта девушка — жертва клевет».
А она обратилась к подругам, сидевшим вокруг,—
Изваяньем казалась любая из стройных подруг:
«Заклинаю Аллахом — доверюсь я вашим словам:
Этот всадник заезжий пришелся ли по сердцу вам?
К нам войти нелегко, он же прямо проходит в шатер,
Не спросившись, как будто заранее был уговор».
Я ответил за них: «Коль приходит потайный жених
На свиданье любви, никакой ему недруг не лих!»
Радость в сердце влилась, как шатра я раздвинул края,
А сперва оробел, хоть вела меня воля своя.
Кто же к ней, белолицему солнцу в оправе зари,
Не придет повидаться, лишь раз на нее посмотри?
* * *
Возле крепости Амир я вспомнил, подруга, тебя,
У колодца я вспомнил — слеза из очей излилась.
Значит, здесь и привал верблюдицам легким моим,
Если путь и далек, не спешим мы на этот раз.
Сам с собой говорить я стал о своей Зайнаб,
И слова о любви не скудели, к любимой мчась.
Вспоминаю о ней, когда солнце приходит к нам,
Вспоминаю о ней, когда солнце уходит от нас.
Много женщин кругом — со мною она лишь одна,
Я стихи лишь о ней слагаю, у сердца учась.
Если кто заслужить благосклонность хочет мою,
Пусть в речах его будет восторгов моих пересказ.
Если взор затуманится, я говорю: «Может быть,
Это образ Зайнаб туманит зрачки моих глаз?»
Если ноги в пути онемеют, вспомню ее,—
И уже ободрился и боль в ногах унялась.
* * *
Возле Мекки ты видел приметный для взора едва
След былого кочевья. Не блеснет над шатром булава,
И с востока, и с запада вихри его заносили,—
Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва.
Но былую любовь разбудили останки жилища,
И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.
Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба
Перекрыла останки песка золотого плева.
Быстротечное время и ветер, проворный могильщик,
Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.
Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко
От укусов змеи, потеряет над ядом права.
В Нум, Аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голос
Вопиющий в пустыне, и знаю: пустыня мертва.
За даренья любви от любимой не вижу награды,
Дашь взаймы ей любовь — жди отдачи не год и не два.
Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором,—
Берегись подойти — за ничто пропадет голова!
А покинет становье — и нет у чужого надежды
Вновь ее повстречать, — видно, доля его такова!
Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,
Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.
Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,
И без имени явны приметы ее существа.
В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,—
Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.
Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,
Отвергал поученья ее племенного родства.
Сброд из племени сад твоего недостоин вниманья,
Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.
Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе,{122}
Там, где резвые кони, где лука туга тетива.
Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,
Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.
Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,
Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.
Рода нашего жен защищают бойцы удалые,
В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.
Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,
И о наших делах не забудет людская молва.
Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислить
Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества.
Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,
К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.
У долины Батха вы спросите, долина ответит:
«Это честный народ, не марает им руку лихва».
На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками
Лишь появимся в Мекке, — яснее небес синева.
Ночью Ашаса{123} кликни — поднимется Ашас и ночью,
И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.
В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится
Одолел его сон, но закалка его здорова;
Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.
Если б сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!
* * *
Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком,
Тайну блюл он ревниво, от страсти пылал он жестоко.
Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно!
Нынче гости у нас — берегись чужестранного ока!
Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,
И любовь обновится, дождавшись желанного срока».
Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,
Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.
Тайно кралась она, трепетало от радости сердце,
Тело в складках плаща отливало румянцем востока.
Мне сказала она в эту ночь моего посещенья,—
Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека;
«Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке,
Тот далеко не видит, и думает он не глубоко:
Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки,—
Поищи ее в Сирии или живи одиноко».
Перестань убивать меня этой жестокою мукой —
Ведь Аллаху известно, чье сердце блуждает далёко.
* * *
Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять.
Звал я скорбные думы — и скорби теперь не унять.
Вновь из мертвых восстали забытые муки любви,
Обновились печали, и жар поселился в крови.
А причина — в пустыне покинутый Сельмою дом,
Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем.
И восточный и западный ветер, гоня облака,
Заметали его, расстилали покровы песка.
Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокруг
И воззвал я к пустыне — на зов не откликнулся звук.
Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей,—
А была она черная, сажи очажной черней.
Коротко закричит, и пустыня лишь отгул один —
Крик обратно до нас донесет из песчаных теснин.
* * *
Простись же с Рабаб — но себя ободри,
За слово привета ее одари.
Рабаб надо мной издевалась, бывало,
Мне влажные губы сама предлагала,
Свивался с упреком лукавый намек,
Привет же тебе, о сладчайший упрек!
Бывало, уж место и время назначит,
Придешь — и обманом опять озадачит.
Тогда лишь встречались, когда караван
В долине Мина свой раскидывал стан{124}
Дорогой на Мекку; камнями в том месте
Велит Сатану побивать благочестье.
Покинутый ею, утешься и вновь
Вернуть не пытайся былую любовь.
Смирись, позабудь о душевном недуге,
Смирись, не ищи, где она и подруги.
Любая из них — молодая краса —
Как будто с усердием чтит небеса,
Лукавые, будто стремятся к святыне,
Как путник к воде в раскаленной пустыне.
За искренность им прямотой воздаешь,
А ежели лгут, так и ложью за ложь.
Но все же я девушку, слывшую скрытной,
Отправил к Рабаб со своей челобитной,
Хоть верит любимая мне одному
И в двери проникнуть не даст никому,
Но девушка все же не зря ворковала:
Рабаб от лица отвела покрывало.
* * *
Терзает душу память, сон гоня:
Любимая сторонится меня,
С тех пор как ей сказали: «Он далече
И более с тобой не ищет встречи».
Отворотясь, не обернулась вновь,—
И увидал я щеку лишь и бровь.
На празднике, с ним очутившись рядом,
Она добычу прострелила взглядом
И так сказала девушкам и женам,
Как антилопы легкие, сложенным:
«Он будет плакать и стенать, потом
И упрекать начнет, — так отойдем!»
И отошла девическая стая,
Крутые бедра плавно колыхая.
Как раз верблюды кончили свой бег,
И караван улегся на ночлег.
И было так, пока не возвестила
Заря рассвет, и не ушли светила.
Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь!
Уж день настал, пора пускаться в путь
На север, там тебя томить не станут,
Не будешь там в любви своей обманут».
И ночь ушла, и наступил рассвет —
И то была горчайшая из бед.
* * *
Долго ночь не редела, душой овладела тоска,
Но послала Асма в утешенье ко мне ходока,
От нее лишь одной принимаю упрек без упрека,
Хоть и много любил и она не одна черноока.
Но она улыбнется, — и я уж и этому рад,
Счастлив, зубы увидя, нетающих градинок ряд.
Но ходок, увидав, что еще не проснулся народ,
Возвратился и стал колотушкой стучать у ворот.
Он стучал и стучал, но из наших никто не проснулся.
Надоело ему, и обратно к Асме он вернулся.
И рассказывать стал, прибавляя того и сего:
«Хоть не спали у них, я не мог достучаться его,
Где-то скрылся, сказал — у него, мол, большие дела.
Так и не дал ответа». Но тут она в ярость пришла.
«Я Аллахом клянусь, я клянусь милосердным творцом
Что до самого раджаба{125} я не пущу его в дом!»
Я сказал: «Это старая ссора, меня ты прости,—
Но к сердцам от сердец подобают иные пути».
Вот рука моя, в ней же и честь и богатство мое,
А она: «Ты бы раньше, чудак, протянул мне ее!»
Тут к ней сводня пришла, — а они на подобное чутки
К деловым разговорам умеют примешивать шутки.
Голос тихий у них, если гневом красавица вспыхнет,
Но становится громок, едва лишь девица затихнет.
Говорок у распутницы вежливый, неторопливый,
А сама она в платье паломницы благочестивой.
И ее наконец успокоила хитрая сводня:
«Все-то воля господня — сердиться не стоит сегодня».
* * *
В час утренний, от взоров не таим,
Горел костер перед шатром твоим.
Но кто всю ночь подкладывал алоэ,
Чтоб он струил благоуханный дым?..
* * *
Я Зайнаб свою не склоняю на встречу ночную,
Не смею невинность вести на дорогу дурную.
Не так луговина в цветах, под дождем животворным,
Когда еще зной не растрескал поверхность земную,
Как Зайнаб мила, когда мне она на ухо шепчет:
«Я мир заключила иль снова с тобою воюю?»
В гостях мы не видимся — если ж тебя и увижу,
Какой-нибудь, знаю, беды все равно не миную.
Меня ты покинула, ищешь себе оправданья,
Но я неповинен, тоскую один и ревную.
* * *
Убит я печалью, горчайших не знал я разлук.
В груди моей буйствует сердца неистовый стук.
Невольные слезы струятся, свидетели мук,—
Так воду по каплям прорвавшийся точит бурдюк.
Она уезжает, уж руки проворные слуг
На гордых двугорбых дорожный навьючили вьюк.
К щекам моим кровь прилила и отхлынула вдруг —
Я знаю, навек отъезжает единственный друг.
* * *
О сердце, страстями бурлящий тайник!
А юность меж тем отвратила свой лик.
О сердце, ты властно влечешь меня к Хинд,—
Ты, сердце, которым любить я привык.
Сказал я — и слезы струились из глаз,
Ах, слез моих не был исчерпан родник.
«Коль Хинд охладела, забыла любовь,
Когда наслажденьем был каждый наш миг,—
Погибнет, клянусь, человеческий род,
Всяк сущий на свете засохнет язык!»
* * *
Я эту ночь не спал, томим печалью.
В бессоннице за ночь одну зачах.
Любимое создание Аллаха,
Люблю ее и гневной и в сердцах.
В моей душе ее всех выше место,
Хоть прячется изменница впотьмах
Из-за того, что клеветник злосчастный
Меня в коварных очернил речах.
Но я молчу, ее несправедливость
Терплю без слов, ее напрасен страх.
Сама же связь оборвала, как люди
Веревку рвут, — суди ее Аллах!
* * *
Мне говорят, что я люблю не всей душой, не всем собой,
Мне говорят, что я блужу, едва умчит тебя верблюд.
Так почему же скромно взор я отвращаю от всего,
К чему, паломничая, льнет весь этот небрезгливый люд?
Не налюбуется толпа на полоумного, из тех,
Кого в мечетях и домах за ум и благочестье чтут.
Уйдет он вечером, спеша грехи дневные с плеч свалить,
А возвратится поутру, увязший пуще в ложь и блуд!
От благочестия давно меня отторгнула любовь,—
Любовь и ты — два часовых — очаг страстей моих блюдут.
* * *
Глаза мои, слезы мои, что вода из ведра!
Трепещете, веки, от горести красны вы стали!
Что с вами творится, лишь милая вспомнится вам!
Мученья любви, как вы душу томить не устали!
Хинд, если б вчера ты рассеяла горе мое,
Когда б твои руки, о Хиид, мою грудь не терзали!
И если могу я прощенье твое заслужить,
Прости мне, хотя пред тобой я виновен едва ли.
Скорее постыдно тебе надо мною мудрить —
Приближусь едва, от меня поспешаешь подале.
Обрадуй меня, подари мне подарок любви!
Я верен тебе, как и был при счастливом начале.
* * *
И сам не чаял я, а вспомнил
О женщинах, подобных чуду.
Их стройных ног и пышных бедер
Я до скончанья не забуду.
Немало я понаслаждался,
Сжимая молодые груди!
Клянусь восходом и закатом,
Порока в том не видят люди.
Теперь себя я утешаю,
Язвя неверную упреком,
Ее приветствую: «Будь гостьей!
Как ты живешь в краю далеком?»
Всевышний даровал мне милость
С тобою встретиться, с ревнивой.
А ты желанна мне, как ливень,
Как по весне поток бурливый!
Ведь ты — подобие газели
На горке с молодой травою,
Или луны меж звезд небесных
С их вечной пляской круговою.
Зачем так жажду я свиданья!
И убиваюсь, и тоскую…
Ты пострадай, как я страдаю,
Ты поревнуй, как я ревную!
Я за тобой не соглядатай,
Ты потому боишься встречи,
Что кто-то пыл мой опорочил,
Тебе шептал кривые речи.
* * *
Что с этим бедным сердцем сталось! Вернулись вновь его печали.
Давно таких потоков слезных мои глаза не источали.
Они смотрели вслед Рабаб, доколь, покинув старый стан,
Не скрылся из виду в пыли ее увезший караван.
Рабаб сказала накануне своей прислужнице Наиле:
«Поди скажи ему, что, если друзья откочевать решили,
Пусть у меня, скажи ему, он будет гостем эту ночь,—
На то причина есть, и я должна достойному помочь».
И я прислужнице ответил: «Хоть им нужна вода и пища,
Мои оседланы верблюды и ждут вблизи ее жилища!»
И провели мы ночь ночей — когда б ей не было конца!
За часом час впивал я свет луноподобного лица.
Но занималось утро дня — и луч сверкнул, гонитель страсти,
Блестящий, словно бок коня бесценной золотистой масти.
Сочла служанка, что пора беду предотвратить, сказав
Тому, кто доблестен и юн, горяч душой и телом здрав:
«Увидя госпожу с тобой да и меня при вас, чего бы
Завистник не наклеветал, — боюсь я ревности и злобы.
Смотри, уже не видно звезд, уже белеет свет дневной,
А всадника одна лишь ночь окутать может пеленой».
* * *
При встрече последней Рабаб говорила: «О друг!
Ты разве не видишь, какие тут люди вокруг?
Побойся же света! Меж тех, с кем беседы ведешь,
Здесь есть клеветник, и на нас уже точнт он нож».
И я ей ответил: «Аллах нас укроет и ночь.
Даруй же мне благо, счастливых минут не просрочь!»
Она отказала: «Ты хочешь мой видеть позор!» —
Ничто мне не слаще, чем этот разгневанный взор!
Потом я всю ночь наслаждался любовной борьбой
С газелью, из тех, что в пустыне пасутся толпой.
И время летело, и ночь донеслась до утра,
Светила склонились, и их потускнела игра.
Сказала: «Пора избегать клеветнических глаз.
Уж близится утро, уж ночь отбегает от нас».
Я к спутнику вышел, еще погруженному в сон,
С седлом под щекою, с подстилки соскальзывал он.
Ему я сказал: «Оседлай поскорее коня —
Уже на востоке я проблески вижу огня».
Когда ободняло, я был уже в дальнем краю.
О, если б вернуть мне любовную полночь мою!
* * *
Опомнилось сердце, но стал я печален и слаб.
Отринул я радость, забыл и любовь и Рабаб.
Я жаждал свиданья, она же корила меня,
Невинность мою за чужую виновность кляня.
Ища утешенья, тогда я к рассудку прибег —
Пора подошла, на висках проступал уже снег.
И вот от Рабаб появился с вопросом гонец:
«Раскаялся ль он, образумился ль он наконец?
Кто смог бы потайно на истину мне намекнуть?
И правда ль, что он собирается нынче же в путь?»
О, если с конем не смогу разлучить ездока,
Пусть я до могилы не выпью воды ни глотка!
Она к безутешному тайно послала гонца,
Сулила награду, которой все жаждут сердца.
Она упрекала того, кто безумно влюблен,
Кто страстью палим, кто измучен, — и ринулся он,
На крыльях понесся, стопы не касались земли.
Советы друзей образумить его не могли,
Напрасно они порицали мой страстный недуг,
Порочить тебя — вот Аллах! — не посмеет и друг.
Так сильно страдал я, так болен я был поутру,
Что, видя меня, все подумали — скоро умру.
* * *
Кто болен любовью и ревности ведал кипенье,
Кто долго терпел и, страдая, теряет терпенье,
Тот жаждет всечасно, и цель им владеет одна,
Но, сколько ни бейся, ни ближе, ни дальше она.
Подумает только: «Я хворь одолел!» — но, угрюмый,
Вновь страстью кипит, осаждаем назойливой думой:
«Она холодна», — и тотчас из горящих очей
Покатятся слезы и в бурный сольются ручей.
Когда он один, со своею желанной в разлуке,
Бедняк убежден, что до гроба не кончатся муки.
Он призраком бродит, покойником стал, хоть и жив,
На плечи любовь непосильною ношей взвалив.
И жизнь ненавистна, и ум ни во что не вникает.
Кто любит такую, на гибель себя обрекает;
Лишится ума, кто влечения к ней не уймет;
Замрет в удивленье, кто нрав ее честный поймет.
* * *
{126}
