Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Своих и врагов я оплакал, сраженных войной.
Сказала она, повстречавшись недавно со мной:
«Что сталось с тобою, о Омар, ведь ты и худой и седой!»
«Я съеден тоской, оттого и седой и худой.
Я видел их гибель, с тех нор потерял я покой.
О, сколько достойных унес этот пагубный бой!
Почтеннейших старцев, что схожи с луной сединой!
Все родичи наши! По целой юдоли земной
Ты столь благородных не сыщешь, клянусь головой.
Послышатся ль вопли — на помощь поскачет любой
И первым для битвы наденет доспех боевой.
Кто в помыслах чпще, кто в мире щедрее мошной?
Кто делает благо, а зло обошел стороной?
Кому помогает, того ободрит похвалой;
Кого одаряет, потом не унизит хулой».

Лишь засидевшихся свалил полночный сон,
Ко мне приблизилось возлюбленной виденье.

Я в сумраке ночном приветствовал ее —
Она при свете дня скупа на посещенья.

Сказал: «О, почему тобой покинут ж
Дороже был тебе и слуха я и зренья!»

Ответила: «Клянусь, обетам я верна,—
Мне появиться днем мешают украшенья».

Красавицы прячут лицо от меня,
Красавицы видят, что я уже старый.

Бывало, глазели сквозь каждую щель,
Бежали за мной, как овечьи отары,

Когда же вблизи не случалось чужих,
Газельих очей расточали мне чары.

Что ж? Я — из знатнейших, которых нога
На темени тех, кем гордятся минбары{136}.

Как излечишь того, кто скрывает, как тайну, недуг?
Ты — недуг мой и тайна, о Зайнаб, мой чудный вожатый.

Каждый скажет, увидев ее: «Мне понятен твой жар,
Не гаси же огня, веселись и другую не сватай».

Мой недуг, мою страсть излечить уж не сможет никто,
Откажусь от врачей, не пойду к ним с доверьем и платой.

Ночь я с Зайнаб провел, и ту ночь не забуду, пока
Холм надгробный не станет для Омара вечной палатой.

Ожидал я, один, — и явилась мне Зайнаб луной,
Озарилась долина, и скрылся злодей соглядатай.

Я не мог домогаться запретных веселий, хотя,
Как чета новобрачных, мы были в одежде богатой.

Самых близких чета, мы греха не вкусили в ту ночь,
Пусть же злобой теперь захлебнется завистник проклятый!

О молния, со стороны Курейбы
Сверкнула ты над скопом облаков,

И тучи до земли сбежали стадом,
Как стадо верблюжат бежит на зов.

А были полосаты, черно-белы…
Вмиг под дождем размяк земли покров.

Она пришла — был срок менять кочевье,
На крюк разлуки счастлив был улов.

Газелья шея промелькнула в бусах
Кораллов алых, скатных жемчугов.

Лицо луной сияло безущербной,
Как финики, блестящ был ряд зубов.

Стеснилось сердце, и не сплю —
Как будто в первый раз люблю.

Смотрю я на зарниц игру,
И пламя льется по нутру.

О ночь! Уснул мой караван,
Мне одному покой не дан.

Все это, Хинд, твои дела,—
Что я разбит, сожжен дотла.

Дверь отворилась, и на миг
Мелькнул ее сиявший лик,

И рот с набором жемчугов,
Белей, чем лилии лугов.

Она, лишь тьма сменила свет,
Прислала добрый мне ответ:

От Хинд мне передали весть,
Что может ночь со мной провесть.

Нас укрывала досветла
Шатра полночного пола.

Уста, очищенные сном,
Дышали медом и вином,

И все мне чудилось, что пью,
Припав к прозрачному ручью.

Стойте, други, — хочу перед вами излить мою муку.
Нынче день расставанья — увидите нашу разлуку.

Не спешите же, дайте о всем рассказать, не таясь,
Сжальтесь — скорби в душе на весь век накопил я запас.

С караваном ушла, мне подбросила ворох страданья.
Не забыть, как она, в огорчении, после свиданья

Говорила служанке слова со слезой пополам:
«Знаешь ты человека, сейчас подходившего к нам?

Он в любви мне поклялся, да правду недорого ценит!
Ты сказала тогда: «Он тебе никогда не изменит!»

Говорила, не бросит, меня не покинет одну
И желанья мои все исполнит, едва намекну.

Если он совершил то, чего ожидать не могла ты,—
Вот Аллах! — он узнает, что значит дождаться расплаты!»

Все я слышал до слова — не знали, что рядом стою.
Словно угли горячие падали в душу мою.

Я коня повернул, замешал я приятеля в дело:
«Друг, она на меня или мимо меня поглядела?»

«На тебя!» И сказал я, желая его остеречь:
«К ней поди, но не верь ей, заране обдумывай речь».

Только тот подошел, заклинать она стала Аллахом:
«Чем-нибудь огорчи его, гневом помучай иль страхом!

Ты скажи вероломцу: такую беду испытав,
Сам не стал бы ты жить, сам бы кинулся в бездну стремглав!

Ей за верность в любви — ты добавь — полагается плата,
Год она прождала, целый год улетел без возврата».

Я сказал ей: «Коль любишь, мой грех позабудь и прости,
Хоть я сам за него извиненья не в силах найти».

И добавил: «В измене меня упрекаешь напрасно,
Никакая другая с тобою сравниться не властна!»

Нет, разлукою с ней я завистнику пищи не дам,
Что бы нудный советчик о нас ни твердил по углам.

Опостылели мне надоедных соседей уроки!
Уж меня от нее отвратили однажды попреки,

Клевете я доверился! Истинно кажется мне,
Что я был околдован и ей изменил, как во сне.

Не умен человек, если бросит он верного друга;
Вероломство его — ненавистникам злобным услуга.

А сегодня — ее ожидаю в ночи, без огня,—
Страшно, как бы враги не сгубили ее и меня.

Зажегся я любовью к Нум, едва увидел лик ее
В долине той, где на холмах Ватаир лепится и Нак.

Я ради родинки ее теперь верблюдицу свою
Гоню во всю верблюжью прыть, усталую, сквозь пыль и мрак,

Я из-за родинки ее уже в долине слезы лил,
Опережавшие меня, — и слез источник не иссяк.

Не мир, а родинка виной, что мне постыло все вокруг,
Что поселился я в земле, где не растет ни плод, ни злак.

Виною родинка, что мой перемежается недуг,
Уйду — вернусь, вернусь — уйду, неверен мой безумный шаг,

Виновна родинка, что мне потайным шепотом она
Навек в свой дом замкнула дверь, недружелюбную и так.

Вблизи святыни взор ее пронзил меня своим лучом,
Еще звучат в моих ушах посулы недоступных благ.

Я многих в жизни забывал, но мне до гроба не забыть,
Как Нум в Медине меж подруг условный подала мне знак.

Исчезни любовь на земле — и моя бы исчезла.
Но — видит Аллах! — исчезать не желает любовь.

Но если любви я лишусь с остальною вселенной,
На гибель свою, полюблю я, наверное, вновь.

Мне слушать отрадно тебя, хоть далеки от правды
Твои подозренья и хмуришь ты попусту бровь.

Услышу ли звук ее сладкого имени, други,
Всегда говорю себе: «Имя ее славословь!»

Увижу ль в толпе от любви потерявшего разум,
Во мне — говорю — безрассуднее бесится кровь.

Права ли она или нет? Буду ль ею отвергнут
Иль снова любим? Достоверный ответ приготовь.

Припомнил я, что было здесь,
Проснулась страстная мечта.

Однажды ночью исходил
Я эти грустные места.

Трех стройных женщин встретил я.
Одна уже вошла в лета,

Другая — с грудью молодой.
Сопровождала их чета

Красавицу, чей свет сиял,
Как солнце, встав из-за хребта.

Прекрасен был и тонкий стан,
И пышных бедер широта.

Спросил: «Кто вы? Прошу в мой дом —
Прохлада в нем и чистота!»

И уловил я беглый знак
Окрашенного хной перста:

«Останься на ночь здесь со мной —
Познай, что значит доброта!»

И ночь была щедра, всю ночь
Я целовал ее уста,

Всю ночь блистала предо мной
Упругой груди нагота.

Но наступил разлуки час,
Уже редела темнота,

И, проливая струи слез,
Мне говорила красота:

«Зачем вздыхать, себя терзать,—
Все буду горестью сыта…

Где б ни жила я, дверь в мой дом
Тебе навеки заперта.

Но мне, далеко от тебя,
И дома будет жизнь пуста.

Ведь мы — паломники: судьба
Свела нас здесь к концу поста».

А я сказал: «Люблю тебя,
Душа навек с тобой слита».

Она же: «Нет, изменчив ты,
С тобой одна лишь маета!

Каких бы ни твердил ты клятв,
Им не поверю я спроста.

Ах, если бы любовь твоя
Была не ложь, не суета!

Ты любишь ли, как я люблю?»
«В сто раз сильней, нет, больше ста!»