Миниатюра из рукописи XV в.
«Семь планет»
Достойный смеха более, чем слез,
Бахрам себе такой удар нанес,
Что без сознанья двое суток был.
Когда в себя пришел он, — жуток был
И темен третий день. Войска любви
На приступ силы двинули свои,
Вступила в крепость мстительная рать,
Державу сердца стала разорять.
С избытком сердце утолило страсть,
Чтоб эту страсть жестокую проклясть.
Поплыл купец. Что ж, прибыль он обрел?
В пучине моря гибель он обрел!
Трудясь в саду, садовник ждал наград,
Но обломал его деревья град.
Была желанья молния светла —
Сожгла Бахрама бытие дотла.
Он драгоценный камень отыскал,
Но раздавил его камней обвал.
Он, защищая царство, поднял меч,
Чтобы мечом свою же грудь рассечь.
Хотел ресницы начернить сурьмой, —
Мир оказался черною тюрьмой.
Навылет в грудь он ранен был тоской, —
Избави бог от участи такой!
Бахрам, великой скорбью удручен,
Напоминал согбенный небосклон.
Его душа блуждала, как в лесу,
Скрипела плоть, подобно колесу,
Ужиться тело не могло с душой,
Душа для тела сделалась чужой.
Когда же к горлу подошла душа,
Бахрам поднялся и пошел, спеша
В пустыню, над которой зной повис.
Он думал: «Если жив мой кипарис, —
Благословлю удачу я тогда,
А если мертв, — заплачу я тогда,
На мертвую взгляну я красоту,
От стонов избавленье обрету,
Убью себя, с возлюбленной сольюсь,
Разлуку вечный победит союз!»
Прошел он по степным тропам стопой,
Любимую ища в степи скупой.
Но вольный кипарис нигде не рос:
Его обитель — средь пахучих роз.
Кто розу обретет в степном песке,
Когда ее цветенье — в цветнике?
Она меж яблонь скрылась от людей,
Ее найдешь по яблокам грудей.
В потере убедившись роковой,
Стал шах о землю биться головой,
Вопил и плакал мира властелин, —
Фархад не разыскал свою Ширин!
Как птица с переломанным крылом,
Припав к земле, рыдал он о былом.
Сказал он, обливаясь кровью слез:
«Я над самим собою меч занес!
Кому теперь судьбу свою вручу?
Задул я жизни собственной свечу!
Какое дело, боже, сделал я,
С душой и телом что же сделал я?
Кто равен скорбью мне в пыли земной?
Что сотворило, небо, ты со мной!
Добра у синей тверди я прошу,
Пылинки милосердия прошу, —
Жестоко ты, не хочешь мне помочь!
Мою судьбу ты превратило в ночь,
Но вместо звезд мне слезы принесло,
А солнце счастья моего зашло.
Пылает страсть великая моя.
Но где же солнцеликая моя?
О небо, жизни погаси свечу,
Жить в этом низком мире не хочу!
Ты отняло любимую, — молю:
С ней заодно возьми ты жизнь мою!
Возьми: я жизнью сыт, клянусь творцом,
О смерти дух скорбит, клянусь творцом.
Возьми, свое злодейство доверши:
Несчастна плоть, в которой нет души!»
Он плакал, стоном оглашая дол,
Забыл он свой венец и свой престол,
Забыл он о столице, о стране,
С печалью стал он жить наедине,
Лишь о любимой думал он теперь,
В пустыне стал он жить, как дикий зверь.
Стонал он, разрывая воротник,
Но вскоре город в той глуши возник:
Узнав, какая с ним беда стряслась,
Его любви мучительной дивясь,
Стремились люди в степь со всех сторон,
Пустынный край был в город превращен…
Как Диларам, небесный свод погас.
Лежал Бахрам, не закрывая глаз:
Мир превратился в мрак. Бахрам, скорбя,
В нем чужеземцем чувствовал себя.
Весь мир объял тысячерукий мрак:
То был печали мрак, разлуки мрак,
Он плоть, и мысль, и душу иссушал,
Живую воду в сушу превращал!
О нет, не мрак окутал мир, а дым:
Огонь разлуки буйствовал под ним.
Бахрам вопил, — что вопль его теперь?
В огне тоски он топливо теперь:
Разлука лучшим топливом сочла
Влюбленных бесприютные тела…
Хотя Бахрам от суеты мирской
Был отделен завесою ночной,
Разбила свита для него шатер,
Чтоб скрыть его страдания костер,
Людей отогнала подальше прочь…
Так вот что принесла разлуки ночь!
Таились люди по глухим углам,
Дивились вслух таинственным делам, —
Любой об этом диве говорил:
Один о страшном диве говорил,
Другой о нежной пери говорил,
А третий о потере говорил, —
Для всех недуг непостижимым был,
А шах стонал: он одержимым был!
Заснули слуги под ярмом забот,
Не ведая, что их наутро ждет.
Остался шах в невидимом огне,
С измученной душой наедине.
Когда невыносимым стал ожог,
Бахрам перешагнул шатра порог,
В уединенный он вошел покой:
Он на людей теперь взирал с тоской.
Покрепче изнутри он запер дверь,
Упал на землю, заревел, как зверь,
И одиночества издал он крик.
Он разорвал сначала воротник,
Потом зубами искусал себя,
Он бил себя, он истязал себя,
По голове удары наносил,
И, весь в крови, он выбился из сил,
Припал, в бессилье, к двери шах Бахрам,
Увидел образ пери шах Бахрам.
Припомнил косы черные до пят, —
И вот печалью черной он объят.
Изогнутая бровь предстала вновь, —
Согнул он тело слабое, как бровь.
Нет, стал он полумесяца кривей
При виде полумесяца бровей!
Ее глазам газельим отдал дань, —
В пустыне сердца заметалась лань.
Ее ресницы мысленно узрел, —
Вонзились в тело сотни тонких стрел;
То были не ресницы-волоски,
А грозные индусские стрелки.
Вообразил он светлое чело, —
Увы, затменье на него нашло.
Тоскуя по живительным губам,
И умирал и оживал Бахрам.
Кровавыми слезами он рыдал —
Степные камни превратил в коралл.
Пошли душа и тело на ущерб,
Сноп бытия скосил жестокий серп,
В глухой степи он точкой мнимой стал,
Воспоминаньем о любимой стал!
Ты не гонись за призраком степным, —
Найдешь его по признакам таким:
Он в памяти о гурии живет.
Когда он вспомнит животворный рот,
Ее зубов жемчужную красу,
Прольет он слез жемчужную росу.
Но вот он вспомнил нежный голос вдруг, —
Душа на части раскололась вдруг.
Почудился ему ее напев, —
Исчез Бахрам, в небытии сгорев,
И ожил вновь, предав себя тоске
По ямочке на розовой щеке.
Чуть видный тонкий стан пред ним возник, —
Бахрам заволновался, как тростник.
На серебро грудей посмел взглянуть, —
И слезы стали тяжкими, как ртуть.
Он вспомнил, как держала чанг она, —
Оборвалась нить жизни, как струна.
Он заболел, а лекарь не помог.
«О, неужели это я, мой бог, —
Он плакал, — неужели это я,
Кто превращал дракона в муравья?
Теперь иной господствует закон:
Я — муравей, а страсть моя — дракон.
Я ль это? Прежде, грозен и суров,
Я побеждал неукротимых львов,
Теперь, как маленький мышонок, слаб,
Я не избег страданья львиных лап.
Я ль это? Прежде, возглавляя рать,
Я заставлял китайцев трепетать,
Теперь в моих войсках не счесть потерь,
Разбит я китаянкою теперь.
Я ль это? Был я наделен в былом
Терпеньем, верой, силой и умом,
Сносил беду с достоинством не раз.
Перед каким же воинством сейчас
Я должен голову склонить и пасть?
Ужасной силой обладает страсть!
Ее войска я вижу наяву.
Как мне назвать их? Ночью назову!
Но так ли ночь грозна, черна, долга?
Несметно войско моего врага:
То войско ночи. Эта ночь длинней
Душистых кос возлюбленной моей!
Нет, для меня — могила эта ночь,
И труп мой поглотила эта ночь.
Ты, небо, чтоб заснул я мертвым сном,
Меня в могилу бросило живьем,
Свое копье направило в меня, —
Зачем не обезглавило меня?
О полчища несметные мои,
О слуги безответные мои,
Я видел ваши головы в пыли,
У ног своих: так службу вы несли.
Я стал для вас источником щедрот.
Мои права никто не отберет.
Хвалились вы не раз: как благодать
Вы за меня готовы смерть принять.
Так где же вы? Где ваш двуострый меч,
Зачем вы не бежите в пламя сеч?
Так где же вы? На поле вышли вы?
Из подчиненья, что ли, вышли вы?
Пусть быстрый меч в мою вонзится грудь,
Чтоб, жизнь отняв, покой душе вернуть!
Не допущу, чтобы одна любовь
Без наказанья проливала кровь:
Вам право я такое же даю, —
О слуги, уничтожьте смерть мою.
Друзья по брани, — постоянство где?
О мусульмане, — мусульманство где?[3]
Убив меня, найдете путь к добру:
От мук избавлюсь я, когда умру!»
Так плакал шах Бахрам в степном шатре.
Когда запела птица на заре,
Бахрам без чувств лежал в крови, в пыли…
Бесплотной тенью мы б его сочли!
Тоска и ужас обуяли слуг,
Когда открылся им его недуг,
А между ними, что ни говори,
Имелись полновластные цари!
И каждый шах страны, и каждый бек,
Простой слуга и знатный человек
Стояли с непокрытой головой
И выщипанной в горе бородой;[4]
Но, видя: если плакать день и ночь,
Нельзя недуг опасный превозмочь, —
Собрание созвали, наконец,
И долго толковали… Наконец
Сошлись на том, что здесь, в глуши степной,
Не должен оставаться их больной.
Врачи нашли: здесь воздух нехорош,
Больного этим воздухом убьешь,
К тому ж за ним необходим уход,
А здесь больной удобства не найдет.
И люди шаха в город понесли,
Свой разрывая ворот, понесли
И поместили в розовом саду.
До вечера метался шах в бреду…
Едва царя лишается престол,
Народ находит время для крамол.
Беспомощное, в пламени горя,
Трясется тело бедного царя.
