Низами Гянджеви - Искандер-наме

Кравчий! Магов полночный светильник мне дай!
Он — прозренье мое. Надо мной не стенай!
Из него в свою душу вбираю я масло,
Чтобы сердце мое пламенело, не гасло.
Ты скажи мне, о слово, алхимиков клад,
Как ты сделалось камнем волшебных услад?
Из тебя создавались дворцы и палаты,
Но в тебе ни крупицы не видно утраты.
Где у нас ты рождаешься? Где? Не скрывай!
Если ты издалека, тогде же твой край?
Ты исходишь от нас, но ты нами незримо.
Создавая рисунки, ты неуловимо.
В мастерской наших душ лишь тобой мы живем.
Наш язык — он служитель в приказе твоем.
Если ты будешь виться, волшебная птица,
То и память о нас на земле сохранится.
Как возвышен познавший весь круг твоих чар!
Да раскупит народ его звучный товар!
Да вручает он всем драгоценное слово,
Огорчая удачей завистника злого!
Приходи, обладатель сверкающих слов,
Изложи все законы словесных основ.
И о витязях пой и, владеющий знаньем,
Вызывай отошедших своим заклинаньем.

Излагающий мудро былые дела,
Тот, пред кем проясняется древняя мгла,
Молвил так: под безмерным шатром бирюзовым,
Указующим путь к устремлениям новым.
Искендер снова поднял свой воинский стан
И оставил прельщавший его Исфахан.
И в Истахре, в приюте царя Каюмерса,
Перед ним весь Иран покоренный отверзся.
На главу возложил он венец, и на трон
Он воссел, и стране дал могущество он.
И вельможи, царя почитавшие твердой
Государству опорой, с осанкою гордой
Приходили к царю: приносили они
Подношенья тому, кто возвысил их дни.
От истоков и Нила и Ганга, из края
Черных Зинджей, из желтых просторов Китая
С изобильною данью примчались послы
И, вручая дары, возносили хвалы.
И на троне, под сенью дворцового крова,
Искендер снял печать с драгоценного слова:
«Восхваляю того, кто в мой разум вселил
Для хвалы постиженье божественных сил,
Кто чело мое поднял из праха, вздымая
До горящего звездами светлого края,
Кто из Рума привел меня в дальний Иран,
Воском сделав хребты мне дарованных стран,
Кто возвысил меня своим словом единым,
Чтоб небесный шатер стал моим паланкином,
Кто мне также вручил свой суровый наказ,
Чтоб не смел отводить я от истины глаз,
Чтоб чинил правосудье, чтоб скорбным и бедным
Светлой сделалась ночь в моем царстве победном.
Указует мне разум дорогу к творцу,
Правосудьем дарую сиянье венцу.
Избираю сегодня прямую дорогу,
Ибо к страшному завтра приду я порогу.
К дню отчета приду по такому пути,
Потому с спасеньем хочу я идти.
Ни слона, ни сверчка, дав сияние трону,
Я рукою насилья отныне не трону.
Серебра не желаю и золота я
Отнимать у других. В этом правда моя.
Не хочу, хоть насилья увижу немало,
Чтоб насилье мое целый мир донимало.
Снял с больших я и малых селений налог.
Дань снимаю со стран: я к подвластным не строг.
Если в руки дается мне благо мирское, —
Им делюсь я с людьми, чтоб остаться в покое.
И ключи от богатства, и помощь свою,
И опору житейскую всем я даю.
Вознесу всех искусных. Не дам я помоги
Лишь безумным, — цепями стяну я их ноги.
Тех не чту, кто живет на чужой только счет,
Но беспомощный люд пусть ко мне притечет.
У здоровых и дельных не будет заботы:
Не позволю оставить я их без работы.
Если примется кто-то за труд и притом
Все ж не сможет прожить ежедневным трудом,
Облегчу я ему трудовую дорогу
И, казну раскрывая, приду на помогу.
Знанье с верой призвал я. Мне служат они.
Справедливости дам я базарные дни.
Сея благо, страшусь при свершенье посева
Лишь одних — устрашившихся божьего гнева.
Всех преступников злых раздробят жернова,
Но иным — на прощенье вручу я права.
Мир украшу я щедростью. Мне ведь не ново
Золотою казною поддерживать слово.
Подчиню я рассудку свой огненный нрав.
Угнетенных спасу, угнетателей сжав.
Злом отвечу на зло злодеяний стократных.
За добро — сто деяний свершу благодатных.
Накажу за неправду деяний былых,
Обласкаю всех тех, кто раскается в них.
Если враг зашумит, — быстро смолкнет он снова;
Если ж он промолчит, — не скажу я ни слова.
Лишь основа добра для меня дорога,
Если явится зло, то оно — от врага.
Все просеять хочу через разума сито,
Чтоб одно только благо мной было добыто.
Колесо водяное боится ль труда?
Им чистейшая людям дается вода.
Все, что меч мой нашел, все, что взял он на свете,
Настигает удар моей хлещущей плети.
Не успел еще меч всю страну одолеть,
Как уже ударяет разумная плеть.
Для того я взошел на престола ступени,
Чтоб упавших поднять, их заслышавши пени.
Я и солнце и туча. Таков я всегда.
В левой длани — огонь, в правой длани — вода.
Вражьи скалы прожгу: было так не однажды.
Если ж встречу посевы, — спасу их от жажды.
Я не сам к вам из Рума явился в Иран, —
Был мне должный указ вседержателем дан,
Чтоб ключи подобрал я к познанию, чтобы
Отделил я от истины плевелы злобы,
Чтоб соратникам правды я поднял чело,
На приспешников лжи чтоб обрушил я зло.
Нищету я смету. Отгоню от лазури,
Чтоб не гасли светильники, лютые бури,
Я восставлю дома, их от бед оградив.
Станет ангелом каждый мной встреченный див.
Справедливость взнесу кипарисом. Охрана
Будет всем. Дерзкий сокол не схватит фазана.
Волк уснет меж ягнят, свою злость одолев,
И не тронет онагров смирившийся лев.
Злых к добру устремлю. От деяния злого
Отведу в темный час человека благого.
Тех людей, что поднять столь высоко я смог,
Не склоню уже больше у чьих-либо ног.
Если сердце терзаю я недругу злому, —
Все ж его на терзанье не дам я другому.
Никого не извел я, подсыпавши яд.
Бью открыто. Цари ничего не таят.
Никого не учил я неистовству гнева.
Без нужды ничьего не сжигал я посева
Если сам я кого-то сломлю, то и сам
Исцелю. Мною найден целебный бальзам.
Если боль я вселю в чье-то смертное око,
То лечебный состав у меня недалеко.
Да поможет создатель мне в трудных делах!
Да вселит в дурноглазых смиренье и страх!»

Дай мне, кравчий, вина, что во мраке ночей
Укрепляет наш дух, словно чистый ручей!
Я сгораю, ведь скорби во мне преизбыток.
Научился я пить твой отрадный напиток.

Так прекрасна Берда, что январь, как и май,
Для пределов ее — расцветающий рай.
Там на взгорьях в июле раздолье для лилий.
Там весну ветерки даже осенью длили.
Там меж рощ благовонных снует ветерок,
Их Кура огибает, как райский поток.
Там земля плодородней долины Эдема.
«Белый сад» переполнен цветами Ирема.
Там кишащий фазанами дивно красив
Темный строй кипарисов и мускусных ив.
Там земля пеленою зеленой и чистой
Призывает к покою под зеленью мглистой.
Там в богатых лугах и под сенью дубрав
Круглый год благовонье живительных трав.
Там все птицы краев этих теплых. Ну, что же…
Молока хочешь птичьего? Там оно — тоже.
Там дождем золотым нивам зреющим дан
Отблеск золота, блещут они, как шафран.
Кто бродил там с отрадой по благостным травам,
Тот печален земных не поддастся отравам.
Но Берда ниспровергнута. Ветра рука
Унесла из нее и парчу и шелка.
В ней осыпались розы, пылавшие ало,
В ней не стало нарциссов, гранатов не стало.
Устремись к ее рощам, войдя в ее дол,
Ты бы только щепу да потоки нашел.
Или травы, что здесь в златоцветах блистали,
Из зерна справедливости древле взрастали?
Если правда здесь вновь утвердится, — красив
Снова станет узор здешних пастбищ и нив.
Да, коль шах обратит взор свой к этому лону,
Вновь он даст украшения древнему трону.
Этот край прозывался Харумом, потом.
Был Бердою учителем назван, и в нем,
Породившем прославленных мощное племя,
Много кладов укрыло поспешное время.
Где цвело столько роз, взор людской утоля?
Где еще столько кладов укрыла земля?

Там поведал мудрец, клады слов разбирая,
Воцарилась в стране, что прекраснее рая,
Нушабе. За отрадною чашей вина
Круглый год, веселясь, проводила она.
Непорочной газелью бродя по долинам,
Красотою была она схожа с павлином.
И была она, славой сияя большой,
Что мудрец, — благонравъем, что ангел — душой.
Ровно тысяча дев с ней была. И их лица
Окружали ее, словно лун вереница.
Тридцать тысяч гулямов служило при ней,
Все имели они быстроногих коней.
Но мужам был заказан предел ее крова:
В свой дворец не впустила б она и родного.
Только жены вели ее царства дела,
И к мужам благосклонной она не была.
Все советницы были разумны, — к чему же
Было им помышлять о каком-либо муже?
А гулямы, которыми край был храним,
Проживали в уделах, назначенных им.
Даже к тени дворца иль дворцовой ограды
Не посмели б они устремить свои взгляды.
Но приказ Нушабе исполняя любой,
За нее они всюду вступили бы в бой.
Царь, приведший войска к этим нивам и водам,
Воздвигая шатер, что был схож с небосводом,
Увидал и луга и безмерный посев,
И спросил, всю окрестность сию оглядев:
«Кто в раю этом правит? Каким властелином
Безмятежность дана этим светлым долинам?»
Отвечали царю: «Все, что в этой стране,
Вручено небесами прекрасной жене.
Разум зоркой владычицы с мудростью дружен.
А по крови она чище лучших жемчужин.
Сердце чистой — прозрачный, благой водоем.
И печется она о народе своем.
Много мужества в ней. Древней былью повеяв,
Говорит ее храбрость о доблести Кеев.
Венценосна она, но не носит венца.
И войска не видали царицы лица.
Есть гулямы у ней. Но ни днем и ни ночью
Не видали жены они этой воочью.
Много дивных, чья грудь, словно нежный жасмин,
Ей во всем помогает. Лишь сахар один
Равен сладостью с этими женами. Люди
Не видали гранатов круглей, чем их груди.
Горностай и шелка в вечной дрожи на них:
Посрамятся, — не ведали нежных таких!
Если б с неба взглянули на них серафимы, —
Тотчас пали бы наземь, любовью палимы.
Блещет каждая в роще и светит в дому,
Как светильник иль солнце, спугнувшее тьму,
Так сияют они, что опасно для ока
Поглядеть на красавиц хотя б издалека.
Кто б их голос услышал в их райском краю, —
Их бы прихоти отдал всю душу свою.
Их в жемчужинах шеи, а уши их в лалах.
Их из лалов уста, жемчуг в ротиках алых.
Чье заклятье над ними — не знаем, но страсть
Не простерла на них свою жаркую власть.
Их приятель — напев, их забвение — в чаше.
Ничего им на свете не кажется краше.
Это воля премудрой и чистой жены
Отгоняет от них сладострастные сны.
И чертоги ее с пышным капищем схожи,
И туда беспрепятственно дивные вхожи.
И она, хоть мужчинам к ней доступа нет,
Каждый день созывает свой царский совет.
У нее во дворце есть большая палата,
Что не только ковром златотканым богата:
Там хрустальный поставлен блистающий трон,
И рядами жемчужин он весь окаймлен.
Весь дворец ее блещет каменьев лучами
И, как светоч иль месяц, сияет ночами.
Каждым утром, взойдя на высокий престол,
Взор царица возносит в заоблачный дол.
Всем, кто в этой палате, невестою мнится
Меж невест услужающих эта царица.
И все жены цветут. В созерцанье они
И в веселье проводят счастливые дни.
Но в дремоте своей и за радостным пиром
Они помнят того, кто сияет над миром.
И жена, чье чело так пристало венцу,
Не жалеет себя в поклоненье творцу.
И не спит во дворце, схожем с божеским раем,
В прозорливости мудрой. О доме мы знаем,
Что из мраморных глыб. Ночью, словно луна,
Одинокая, в дом этот входит она.
Там за тихим, для всех недоступным порогом,
До утра она страждет, склоняясь пред богом.
Лишь ко сну она голову склонит, — и вот
Вскинет снова, как птичка, которая пьет.
И затем в окруженье пери она снова
Пьет вино и внимать милым песням готова.
Так она управляет стремлений конем:
В ночь — сюда повернет, а туда — светлым днем.
В ночь молитвам она предана, а с рассветом
Хочет радостной быть — видит благо лишь в этом.
Так ведет меж подруг она круг своих дней.
Пребывают гулямы в заботах о ней».
Искендер, обольщенный такими речами,
Все хотел бы увидеть своими очами.
Вся окрестность цвела, воды мчались по ней,
Дол казался алхимиков камня ценней…
За вином, в изобилье таком небывалом,
Искендер отдыхал, наслаждаясь привалом.
Но уже к Нушабе весть пришла во дворец,
Что блестит недалеко румийский венец.
И готовиться стала она к услуженью,
Ибо знала: весь мир — под румийскою сенью.
И, румийцу служа, как царю своему,
Наилучшие яства послала ему.
Кроме птиц для стола и животных отборных,
И коней под седло многоценных, проворных —
Злаки, блеском своим привлекавшие взгляд,
Ароматную снедь и приправы, и ряд
Златокованых чаш, чтоб свершать омовевья,
И плоды и вино, что дарует забвенье,
Мускус, травы, чей дух полон сладостных чар,
За харварами сахара новый харвар,—
Для того, кто царил так премудро и мощно,
От нее привозили и денно и нощно.
Искендеру подарки и яства даря,
Не забыла она и придворных царя.
И, ее благородством пленясь и делами,
Все царицу Берды осыпали хвалами.
Искендер еще больше направить свой путь
К Нушабе захотел, чтоб хоть глазом взглянуть, — —
Так ли скрытен дворец в ее райской столице,
Так ли дело правленья покорно царице,
Так ли властна она, так ли облик пригож,
Правда ль слухи о ней, или все это ложь?

Сумрак ночи — Шебдиз над горами большими
Был подкован подковами дня золотыми.
Сел в седло Искендер. Путь он хитрый нашел:
К Нушабе он отправился, словно посол.
И с коня соскочив у дворцового входа,
Государь отдохнул. До небесного свода
Поднимался дворец, и казалось: пред ним
Все склонилось и был он лазурью храним.
Увидав, что гонец на дворцовом пороге,
Всполошились рабыни и в царском чертоге
Доложили царице о дивном после
От Владыки, что блеск даровал их земле:
«Этот светлый гонец схож с крылатым Сурушем,
Что с благим предвещаньем спускается к душам;
В нем великого разума светится свет,
И сияньем божественным весь он одет>.
И свой тронный покой Нушабе осветила,
Путь запретный она в золотой обратила.
Луноликих она разместила в ряды.
С двух сторон расцвели золотые сады.
Мускус тягостных кос оплетя жемчугами,
Вся она в жемчугах заблистала шелками.
И прекрасным павлином казалась она,
И сияла она, и смеялась она,
И воссела в венце на сверкающем троне
С апельсином, наполненным амброй, в ладони.
Повелела она, чтоб гонца к ней ввели,
Соблюдая весь чин ей подвластной земли.
Но посланец, как лев, отстранивший препону,
Появился в дверях и направился к трону.
И меча он не снял и, как должно гонцу,
Он земного поклона не отдал венцу.
Быстролетно окинул он огненным взором
Весь чертог, полный блеска и света, в котором
Райских гурий за рядом увидел он ряд
И который был райским дыханьем объят.
Столько светлых на девах сверкало жемчужин.
Что, взглянув, ты бы пролил немало жемчужин.
И узоры ковра, словно лалы горя,
Разогрели подковки сапожек царя.
Словно россыпи гор и сокровища моря
Воедино слились, весь чертог разузоря.
Поглядев ни посла — и медлителен он,
И пред ней не свершил он великий поклон,
Как пристало послу пред царицей иль шахом —
Нушабе была смутным охвачена страхом.
«Расспросить его должно, — решила она, —
Что-то кроется здесь! В нем угроза видна!»
Но окинув гонца взором быстрым, как пламень. —
Так менялы динары бросают на камень, —
Лишь мгновенье она колебалась. Посол
Приглашен был воссесть рядом с ней на престол.
Был достоин сидеть он с царицею рядом.
Узнан был Искендер ее пристальным взглядом.
Семь небес голубых восхвалила жена
И восславила вслед Миродержца она,
Но догадки своей не открыла, нескромной
Не явилась и, взор свой потупивши томный,
Не сказала тому, кто смышлен и могуч,
Что в руке ее к тайне имеется ключ.
Искендер, по законам посольского чина,
Как почетный гонец своего господина,
Восхваливши царицу прекрасной страны
И сказав, что ему полномочья даны
Тем царем, что велик и чья праведна вера, —
Начал так излагать ей «слова Искендера»:
«О царица, чья слава сияет светло,
Чье величье — величье всего превзошло,
Почему, хоть на день свои  бросив угодья,
Ты ко мне повернуть не желаешь поводья?
Иль я слабость явил, что презрен я тобой?
Иль нанес тебе вред, что полна ты враждой?
Где отыщешь ты меч и тяжелый и смелый,
Где отыщешь ты метко разящие стрелы,
Что спасли бы тебя от меча моего?
Путь ко мне обрети. Он вернее всего.
На пути в мой шатер запыли свои ноги.
Устрашись! Мне подобные могут быть строги.
Если я по путям твоим вздумал идти,
Бросив тень своей мощи на эти пути, —
Почему к моему не пришла ты престолу?
Почему не склонила главы своей долу?
Ты, царица, подумала лишь об одном:
Ублажить меня снедью, плодами, вином,
Блеском утвари ценной, — я принял все это,
Но и ты не отвергни благого совета.
Сладко видеть тебя с твоим блеском ума.
Всем даруешь ты счастье, как птица Хума.
Размышлений дорога премудрой знакома,
К нам ты завтра явись в час большого приема».
Замолчал Искендер, и склонил он чело
В ожиданье ответа. Мгновенье прошло,
И раскрыла тогда Нушабе для ответа
Свой прелестный замочек пурпурного цвета:
«Славен царь, у которого мужество есть
Самому доставлять свою царскую весть.
Я подумала тотчас о шахе великом,
Лишь вошел ты, блистая пленительным ликом.
Ты не вестник — в тебе шахиншаха черты.
Ты — не посланный, нет! Посылающий — ты.
Твое слово, как меч, шею рубящий смело,
Ты, грозя мне мечом, изложил свое дело.
Но меча твоего столь высоким был взмах,
Что постигла я мигом, что ты шахиншах.
Искендер! Что твердишь о мече Искендера?
Как же ныне тобой будет принята мера
Для спасенья? Зовешь меня — сам же в силок
Ты попал. Поразмысли, беспечный ездок!
Залучило тебя в мой дворец мое счастье.
Я звезду свою славлю за это участье!»
Молвил царь: «О жена, чей прекрасен престол!
К подозреньям напрасным твой разум пришел.
Искендер — океан, я — ручей, и под сенью
Лучезарной ты солнце не смешивай с тенью.
На того не похож я, царица моя,
У кого много стражей таких же, как я.
Не влекись, госпожа, к размышленью дурному
И Владыку себе представляй по-иному.
Без гонцов неужели обходится он
И посланья свои сам возить принужден?
У царя Искандера придворных немало.
Утруждать свои ноги ему не пристало».
И опять Нушабе разомкнула уста:
«Вся надежда твоя, Миродержец, пуста.
Не обманешь меня: Искендера величья
Ты не скрыл, своего не скрывая обличья.
Величавый! Твои величавы слова.
Шкурой волка не скроешь всевластного льва.
И послам под сиянием царского крова
Не дано так надменно держать свое слово.
Не смягчай своей спеси — столь явной, увы!—
Не склонив перед нами своей головы
Кровожадно вошел бы сюда, и спесиво
Только царь, для которого властность не диво.
Есть еще кое-что у меня про запас,
Чтобы тайну свою от меня ты не спас».
Молвил царь: «О цветущая дивной красою!
Речи льва искажаться не могут лисою.
Пусть тебе я кажусь именитым, но все ж
Я — гонец и с царем Искендером не схож.
Что могу я сказать о веленье Владыки?
Повторил я лишь то, что промолвил Великий.
Ты надменным считаешь послание, но
Разрешать ваши споры послу не дано.
Если резкой тебе речь посредника мнится, —
Вспомни: львом, не лисою я послан, царица.
Есть устав Кеянидов: по царским делам
Ни обид, ни вреда не бывает послам.
Я лишь ключ от замка государственной речи,
Так не бей по ключу, будь от гнева далече.
Поручи передать мне твой чинный ответ.
Я отбуду, мне дела здесь более нет».
Нушабе рассердилась: с отвагою львиной
Вздумал солнечный свет он замазывать глиной!
Загорелась, вскипела и, гневом полна,
В нетерпенье великом сказала она:
«Для чего предался нескончаемым спорам?
Глиной солнце не мажь!» И, блеснув своим взором,
Приказала она принести поскорей
Шелк, на коем начертаны лики царей.
Угол свитка вручив Искендеру, сказала
Нушабе: «Не глядит ли вот тут, из овала
Некий лик? Не подобен ли он твоему?
Почему же начертан он здесь, почему?
Это — ты. Иль предашься ты вновь пустословью?
Тщетно! Своды небес не прикроешь ты бровью».
По приказу жены развернули весь шелк,
Многославный воитель невольно умолк:
Он увидел себя, он узрел — о коварство! —
В хитрых дланях врага свое славное царство.
И, в нежданный рисунок вперяя свой взор,
Он застыл: тут бесплодным окажется спор!
Желтизной его лик мог напомнить солому,
Да не даст его бог ухищрению злому!
Нушабе, увидав, что смущен этот лев,
Стала мягкой, всю гневность свою одолев.
И сказала она: «О возлюбленный славы!
У судьбы ведь нередки такие забавы.
Ты звездою благою ко мне был ведом,
Так считай своим домом сей царственный дом.
И тебе я покорною буду рабыней.
Здесь ли, там ли — я буду повсюду рабыней.
Для того показала тебе я твой лик,
Чтобы в сущность мою ты душою проник.
Я — жена, но мой круг размышления шире,
Чем у женщин иных. Много знаю о мире.
Пред тобою о лев, я ведь львицей стою,
И тебе я всегда буду равной в бою.
Если я, словно туча, нахмурюсь, — то с громом
Будет мир ознакомлен и с молний изломом.
Львам я ставлю тавро, знаю силу свою.
Крокодиловый жир я в светильники лью.
От любви увлекать меня к бою не надо.
Укорять ту, что вся пред тобою, — не надо.
Ты шипы не разбрасывай — сам упадешь.
Дай свободу другим — сам свободу найдешь.
Коль меня победишь, — не добудешь ты славы.
В этом люди увидят бесчинство расправы.
Если ж я, поведя ратоборства игру,
Одолею тебя, я ведь шаха запру.
Пусть меня ты сильней, бой наш будет упорен.
Я прославлена буду, а ты опозорен.
Говорил постигавший всех распрей судьбу:
«Никогда не вступай с неимущим в борьбу.
Так он будет стремиться к добыче, что, ведай,
Не тебе, а ему породниться с победой».
Знай, хоть край мой в границы свои заключен,
Я слежу за владыками наших времен.
Знай, от Инда до Рума, от скудной пустыни
До пространства, что божьей полно благостыни, —
Разослала повсюду художников я
И мужей, проникающих в тьму бытия,
Чтоб, воззрев и прислушавшись к общему толку
Мне подобья царей начертали по шелку.
Так из каждого края, что мал иль велик,
Мне везут рисовальщики царственный лик.
И гляжу я в раздумье на эти обличья.
И, чтоб тоньше постичь царских ликов различья,
Я о тех, по которым я взор свой веду,
От мужей многоопытных сведений жду.
Письмена их прочтя, их с рисунком сличая,
Узнаю я властителя каждого края.
И любого царя с головы и до пят
Изучает мой взор. Мои мысли кипят.
И мужей, захвативших и воды и сушу,
Я пытаюсь постичь и проникнуть в их душу.
Я сличаю державных, — кто плох, кто хорош.
Есть наука об этом. Наука — не ложь!
Я царей изучаю внимательно племя.
Не в одних лишь усладах течет мое время.
На раздумий весах узнаю я о том,
Кто из всех властелинов бесспорно весом.
Мне на этом шелку, о венец мирозданья!
Ничего нет милей твоего очертанья!
Словно слава над ним боевая парит.
И о мягкости также оно говорит».
И царица, сияя подобно невесте,
По ступеням сошла, чтоб на царственном месте
Искендер был один. Будь хоть каменным трон —
Никогда двух всевластных не выдержит он.
Потому лишь игра мучит сердце любое,
Что два шаха в игре и соперников двое.
И, покинув свой трон, перед шахом жена
Стройный стан преклонила, смиренья полна,
И затем, на сидение сев золотое,
Услужать ему стала. Смущенье большое
Искендера объяло. Стал сам он не свой
Перед этою рыбкою хищной такой.
Он подумал: «Владеет она своим делом.
И полно ее сердце стремлением смелым.
Но за то, что свершить она должным сочла, —
Ей от ангелов горних пошлется хвала.
Все ж бестрепетной женщине быть не годится:
Непомерно свирепствует смелая львица.
Быть должны легковеснее мысли жены.
Тяжкой взвешивать гирей они не должны.
Быть в ладу со стыдливостью женщинам надо.
Звук без лада — лишь крик. Есть ли в крике услада?
«Пусть жена за завесою лик свой таит,
Иль в могиле укроется», — молвил Джемшид.
Ты не верь даже той, что привержена вере.
Хоть знаком тебе вор, — запирай свои  двери.
Безрассудный посол! — он себя поносил —
Для защиты своей не имеешь ты сил.
Над тобою нежданные беды нависли.
Ты попался! Ну что ж! Напряги свои мысли!
Если б встретил врага, а не женщину ты,
Если б в ней не таилось ее доброты,
Ты давно бы забыл о возвратной дороге:
Обезглавленным пал бы на этом пороге.
Если ныне я целым отсюда уйду,
На желанья свои наложу я узду.
И лица своего прикрывать я не стану.
Прибегать безрассудно к такому обману.
Коль нежданного плена обвил меня жгут,
То не нужно мне новых мучительных пут.
Мы спасаем букашку, упавшую в чашу,
Применяя не силу, — находчивость нашу.
Терпеливым я стану. Все это лишь сон.
Он исчезнет. Ведь буду же я пробужден!
Я слыхал: человек, предназначенный казни,
Шел смеясь, будто вовсе не ведал боязни.
И спросили его: «Что сияешь? Ведь срок
Твоей смерти подходит, твой путь недалек».
Он ответил: «Коль жизни осталось так мало,
То в печали ее проводить не пристало».
Был разумен его беспечальный ответ.
И во мраке создатель послал ему свет.
Хоть порой должный ключ мы отыщем не скоро,
Но откроем мы все-таки створку затвора,
Еще много иного сказал он себе
И решил покориться нежданной судьбе.
Если мощный в пути одинок, — то не диво,
Что в своем одиночестве встретит он дива.
Коль без лада певец свой затянет напев,
В своем сазе насмешку услышит и гнев.
И, познав, что напрасным бывает хотенье,
Растревоженных мыслей смирил он смятенье.
Победит он терпеньем постыдный полон!
И на счастье свое понадеялся он.
Нушабе приказала, ему услужая,
Чтобы те, что подобны красавицам рая,
Всевозможною снедью украсили стол
И чтоб яствами лучшими весь он расцвел.
И рабыни, сверкая, мгновенно, без шума,
Приготовили стол для властителя Рума.
Сотни блюд принесли, и вздымались на них
Бесконечные груды различных жарких,
И хлебов, чья душистость подобилась чуду,
И лепешек румяных внесли они груду.
Чтоб рассыпать по ним, словно россыпь семян,
Много сладких печений. Был нежен и прян
Дух пленительный хлебцев; в усладе сгорая,
Ты вдыхал бы их амбру, как веянье рая.
Кряж такой из жаркого и рыбы возник,
Что подземные гнулись и Рыба и Бык.
От бараньего мяса и кур изобилья
У смеющейся скатерти выросли крылья.
И миндаль и фисташки забыли свой вкус, —
Так пленил их «ричар», так смутил их «масус».
И от сочной халвы, от миндальных печений
Не могли леденцы не иметь огорчений.
«Полуде» своей ясностью хладной умы
Прояснило бы те, что исполнены тьмы.
И напиток из розы — фука — благодатный
Разливал по чертогу свой дух ароматный.
Златотканую скатерть отдельно на трон
Постелили. Был утварью царь удивлен.
Не из золота здесь, не для снеди посуда:
На подносе — четыре хрустальных сосуда.
В первом — золото, ладами полон второй,
В третьем — жемчуг, в четвертом же — яхонтов рой.
И когда в этом праздничном, пышном жилище
Протянулись все руки к расставленной пище,
Нушабе Искандеру сказала: «Любой
Кушай поданный плод, — ведь плоды пред тобой».
Царь воскликнул: «Страннее не видывал дела!
Как бы ты за него от стыда не зардела!
Лишь каменья в сосудах блестят предо мной.
Не съедобны они. Дай мне пищи иной.
Эта снедь, о царица, была б нелегка мне,
Не мечтает голодное чрево о камне.
На желанье вкушать — должной снедью ответь,
И тогда я любую отведаю снедь».
Рассмеялась луна и сказала проворно:
«Если в рот не берешь драгоценные зерна,
То зачем ради благ, что тебе не нужны,
Ты всечасно желаешь ненужной войны?
Что ты ищешь? Зачем столько видишь красы ты
В том, чем люди вовеки не могут быть сыты?
Если лал несъедобен, скажи, почему
Мы, как жалкие скряги, стремимся к нему?
Жить — ведь это препятствий отваливать камень.
Так зачем же на камни наваливать камень?
Кто каменья сбирал, тот изгрызть их не мог;
Их оставил, уйдя, словно камни дорог.
Лалы брось, коль не весь к ним охвачен пристрастием
Этот щебень в свой срок оглядишь с безучастьем».
Царь упрекам внимал. Он прислушался к ним.
И, не тронув того, что сверкало пред ним,
Царь сказал Нушабе: «О всевластных царица!
Пусть над миром сиянье твое разгорится!
Ты права. Выйдет срок — в этом спора ведь нет —
Станет камню простому сродни самоцвет.
Но полней, о жена, я б уверился в этом,
Если б также и ты не влеклась к самоцветам.
Коль в уборе моем и блестит самоцвет,
То ведь с царским венцом вечно слит самоцвет.
У тебя ж — на столе самоцветов мерцанья.
Так направь на себя все свои порицанья.
Накопив самоцветы для чаш и стола,
Почему ты со мною столь строгой была?
О владельце каменьев худого ты мненья —
Почему же весь дом твой покрыли каменья?
Но разумной женою ты, кажешься мне,
И твои поученья уместны вполне.
Да пребудешь ты вечно, угодною богу, —
Ты, что даже мужам указуешь дорогу!
О жена! От себя твое золото я
Отставляю. И в этом заслуга твоя».
И счастливая этой великой хвалою,
Совершивши поклон, до земли головою
Преклонясь, — повелела она лишь тогда
Пред царем Искендером поставить блюда.
И, поспешно испробовав явства, сияя,
Их царю предложила и, не уставая,
Хлопотала, пока Искендер не устал
От еды и в дорогу готовиться стал.
Взяли клятву с царя, что не станет угрюма
Участь светлой Берды от нашествия Рума.
Дав охранную грамоту, сел он в седло,
Поскакал; на душе у царя отлегло.
Понял он: от лукавой игры небосвода
Оградил его бог. Сколь отрадна свобода!
И, уйдя от всего, чем он был устрашен,
Благодарность вознес вседержителю он.

Шар игральный у дня ночь взяла, но при этом
Разодела весь мир лунным сладостным светом.
Хоть пропал золотой полыхающий шар,
Но серебряных шариков реял пожар.
Вспомнил благостный сон о царе Искендере
И закрыл ему веки — души его двери.
Отдыхал Властелин до мгновений, когда
Мгла исчезла. Сиянью настала чреда.
Поднял голову царь, чтоб за радостным пиром
Встретить утро, что, яро вставая над миром,
Апельсином сразило рассвет. Пропылал
Он, покрывшийся кровью, как пламенный лал.
И когда было небо в сверканиях лала,
Нущабе к Повелителю путь свой держала.
И была под счастливой звездою она,
Как плывущая ввысь золотая луна.
За конем луноликой, сверканьем играя,
Шли рабыни, как вестницы светлого рая.
Сто Нахид помрачнели б наверно пред ней:
Ста Нахид ее пальчик единый ценней.
И предстал царский стан перед взором царицы,
Там нет счета шатрам, там коней вереницы.
Там от золота стягов, от шелка знамен
Прах фиалковым стал, розов стал небосклон.
Между сотен шатров с их парчовым узором
Путь к царю не могла разыскать она взором.
Но, людей расспросив, прибыла ко двору, —
К подпиравшему небо цареву шатру.
Золотые подпоры, из шелка канаты
И гвоздей серебро… Краше румской палаты
Для приемов шатер. И приема жена
Попросила, и спешилась эта Луна.
И позволили ей преклонения дани
Принести и пройти под шатровые ткани.
И узрела она: со склоненным лицом
Венценосцы стоят под единым венцом.
Перед тем, кого чтили все жители мира,
Пояс к поясу встали властители мира.
И одежд их сверкающих яркий багрец
Был опасен для глаз и для робких сердец.
И стенной они росписью, чудилось, были:
О движенье, о слове они позабыли.
И невеста из замка изведала страх:
В замке труднодоступном находится шах.
Преклонясь, Нушабе начала восхваленье.
Всех могучих она привела в умиленье.
Повелел государь, — и сверкающий трон
Принесли. Был из чистого золота он.
Царь Луну усадил на возвышенном месте,
Ниже — тех, кто сопутствовал этой невесте.
Он прибывшей хороший прием оказал,
Что приезд ее благ, Нушабе он сказал.
Успокоилось сердце жены, и Властитель
Приказал, чтоб явился пиров управитель
И чтоб стольник скорей угощенья принес
И пустил вкруговую обильный поднос.
Но сперва, словно взят из источников рая,
Заструился «джуляб», духом розы играя.
Столь усладный напиток не только Хосров, —
И Ширин не имела для званых пиров!
А затем белотканые скатерти стлали,
И поплыл запах амбры в небесные дали.
Все блага, что давало богатство земли,
В тяжких грудах поспешно на стол принесли:
Из муки серебристой, просеянной дважды,
Были поданы… луны — подумал бы каждой.
Словно свертки шелков — для услады царей! —
Засиял свежий хлеб, — жаркий труд пекарей.
На подносах из золота целую груду
Хлебцев разных внесли; хлеб разложен был всюду,
Лишь лепешки одной не нашлось на столе —
Той, что в небе, пылая, светила земле.
Все поев, как положено, сладостной влаги
Пожелали. И жбаны раскрылись и фляги.
До полудня за чашами время прошло,
И когда пламень дружбы вино разожгло, —
Опьянения радость разгладила брови
Тем, кто к пиршествам жаркой исполнен любови,
И за струнной игрой до вечерней зари
Провели с Нушабе свое время пери.
И когда в черный цвет свод оделся высокий,
И к подушкам прильнуть так хотели бы щеки,
Молвил царь милоликим, словам их в ответ:
«Уезжать вам сегодня не следует, нет!
Я хочу, чтобы завтра возникло от Рыбы
До Луны пированье, чтоб все мы могли бы,
Как нам Кеи велели и сам Феридун, —
Усладиться вином и звучанием струн.
Может статься, в огне, наполняющем чаши,
Испекутся дела несвершенные наши.
Позабудем о всем, чем нас мир покарал.
Исцелит наши души столетний коралл.
Пусть ланит наших станут прекрасными розы:
Раскрасневшись, становятся страстными розы.
Коль мы прах напоим ценной амброй вина, —
Для мытья головы станет глина годна!»
Что же! Радость пери, преклоненных пред шахом,
Одержала победу над девичьим страхом.
И была Нушабе на царевом пиру
Так светла, как Зухре в небесах поутру.
Властной амброй дыша, глубока, чернокрыла
Стала ночь и мешочек свой мускусный вскрыла,
А из мускусных кос милых дев свой аркан
Сделал царь, сладкой амбры усилив дурман.
И Луну и Юпитер арканом сим властным
Он заставил спуститься на землю к прекрасным.
Пированьем была эта страстная ночь.
И сверкали пери, — так хотелось им смочь
В пламень бросить подкову: хорошая мера,
Чтоб, колдуя, любовью зажечь Искендера!
Царской волей зажглись благовоний костры,
Словно маги в ночи затевали пиры.
Так он взвихрил огонь, что в хмелю позабыли
Все о скарбе, — о том, чем так связаны были.
За вином, струны звонкие слушая, он
Всю провел эту ночь. Посветлел небосклон.
По лазури багрянец прошел полосою,
Черный соболь нежданно стал рыжей лисою.
Снова стал веселиться зеленый простор.
И был царственный снова разостлан ковер.
Кипарисов ряды снова подняли станы",
Куропатки мелькнули, блеснули фазаны.
И запели пери. Им казалось, что пьян
И любовью и солнцем обильный Михрган.
И когда цвета яшмы запенились вина,
Тотчас яшмовой стала небес половина.