Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 2

Я не могу забыть, как больно ранили меня тогда ваши слова. – проговорил он, лучезарно улыбаясь.

Пристыженная Таю смотрела на него с восхищением.

Неужели мои слова показались вам оскорбительными. – довольно дерзко ответила она, заметно растерявшись.

Теперь, когда положение Тюнагона в мире упрочилось, прежнее жилище перестало удовлетворять его, и он переехал в дом на Третьей линии. За последние годы дом этот пришел в запустение, но Тюнагон позаботился о том, чтобы его привели в порядок, обновив покои, где когда-то жила госпожа Оомия и где теперь поселился он сам.

Это жилище, напоминавшее о прошлом, было бесконечно дорого его сердцу. Разумеется, пришлось привести в порядок и сад, ибо деревья и кусты слишком разрослись, не говоря уже о буйных зарослях мисканта (274). Расчищенные ручьи приветливо зажурчали.

Однажды в прекрасный вечерний час, любуясь садом, супруги беседовали о днях своей юности, вспоминая минувшие горести и печали. Некоторые воспоминания трогали душу, другие заставляли госпожу краснеть от стыда: «Представляю себе, что должны были думать тогда обо мне дамы!»

Почти все старые прислужницы остались в доме, сохранив за собой прежние покои. В тот вечер они устроились неподалеку от госпожи и радовались ее счастью.

говорит Тюнагон, а госпожа отвечает:

Тут появился министр, отец молодой госпожи, который, возвращаясь из Дворца, решил заехать к ним, плененный красотой алых листьев в саду. Здесь все было совершенно так же, как в прежние времена, на всем лежала печать благополучия, и министр с умилением разглядывал роскошно убранные покои. Тюнагон тоже был растроган до слез, и лицо его покраснело.

Вряд ли можно представить себе более прекрасную чету. Впрочем, в женщине при всех ее достоинствах не было, пожалуй, ничего исключительного, тогда как мужчина поистине не имел себе равных.

Пожилые дамы, пользуясь случаем, стали рассказывать старинные истории. Листки бумаги с песнями супругов лежали рядом, и, взглянув на них, министр заплакал.

– Мне тоже есть о чем спросить этот ручей, но вряд ли к добру теперь слова старика…

сказал он.

Сайсё, старая кормилица молодого господина, не забывшая прежних обид, поспешила ответить, может быть излишне самонадеянным тоном:

Прочие дамы стали слагать песни того же примерно содержания, и Тюнагон прислушивался с любопытством. А госпожа смущалась и краснела.

На двадцатые дни Десятой луны было намечено Высочайшее посещение дома на Шестой линии. К тому времени красота алых листьев достигла совершенства, и церемония обещала вылиться в великолепнейшее зрелище. Письмо с приглашением было послано во дворец Красной птицы, и ушедший от дел Государь тоже согласился пожаловать. Словом, все ждали чего-то необыкновенного.

В доме на Шестой линии готовились к предстоящему торжеству с усердием, позволяющим предположить, что размах его будет таков, какого еще и не видывали.

Государь со своей свитой прибыл в стражу Змеи и проследовал к павильону Для верховой езды, возле которого словно на Пятый день Пятой луны выстроились воины из левой и правой Личной императорской охраны, ведя под уздцы коней из левой и правой конюшен.

Когда подошла к концу стража Овцы, Государь перешел в Южные покои. Все мостики и галереи на его пути были устланы парчой, а открытые места затянуты занавесями. На восточный пруд спустили ладьи, посадив в них ловцов из службы Императорских трапез и ловцов из дома на Шестой линии, которые тут же освободили своих бакланов. Бакланы ловили маленьких карасей. Разумеется, никакого особого значения этому не придавалось, просто хотелось, чтобы Государю было на чем остановить свой взор, пока он переходил с одного места на другое.

Убранные багрянцем деревья, прекрасные повсюду, были особенно хороши перед Западными покоями, поэтому в Срединной галерее разобрали стену и открыли ворота, чтобы ничто не мешало Государю любоваться ими.

Сиденья для высоких гостей были чуть выше сиденья для хозяина, однако Государь изволил распорядиться, чтобы сиденья установили на одном уровне – воистину редкая милость. Впрочем, скорее всего Государю и этого было мало – право, когда б не необходимость считаться с приличиями…

Рыбу, выловленную в пруду, принял левый сёсё, а пару птиц, пойманных в Китано сокольничими Императорского архива, – правый сукэ. Они подошли с восточной стороны и, преклонив колена слева и справа от лестницы, поднесли свои дары. Выполняя распоряжение Государя, новый Великий министр, приготовив рыбу, подал ее к столу.

Весьма изысканное, непохожее на обычное угощение подали принцам и высшим сановникам. Все захмелели, когда же спустились сумерки, хозяин дома призвал музыкантов из Музыкальной палаты. Ничего торжественного не исполнялось, звучала тихая, изящная музыка, а мальчики-придворные танцевали.

Гэндзи вспомнился достопамятный праздник Алых листьев во дворце Красной птицы. Когда заиграли старинный танец «Возблагодарим Государя за милости»[10], вышел сын Великого министра, мальчик лет десяти, и с большим мастерством стал танцевать.

Государь, сняв с себя платье, пожаловал ему, а Великий министр, спустившись в сад, прошелся в благодарственном танце.

Хозяин, велев одному из своих приближенных сорвать для него хризантему, вспомнил, как танцевали они когда-то танец «Волны на озере Цинхай»:

Мог ли Великий министр не помнить, что именно он танцевал тогда в паре с Гэндзи? Да, высоко вознесла его судьба, но до Гэндзи ему так и не удалось подняться.

Тут, как будто нарочно, стал накрапывать дождь…

«Не только осенью…» (277) – говорит Великий министр. Разноцветные, темные и светлые, листья, разметанные вечерним ветром, расстилались драгоценной парчой, делая землю в саду похожей на пол в галерее, а по парче этой кружились в танце прелестные мальчики – отпрыски знатнейших столичных семейств. Они были облачены в зеленые и красновато-серые верхние платья, из-под которых, как полагалось, выглядывали коричневые и сиреневые нижние. Волосы их были уложены по-детски и украшены причудливыми шапочками. Исполнив несколько коротких танцев, они вернулись под сень алых листьев, а тут и день, к досаде всех присутствующих, подошел к концу.

Особой площадки для музыкантов не устраивали, когда же стемнело, стали музицировать в доме, причем хозяин велел принести необходимые инструменты из Книжного отделения. И вот в самый разгар изящных утех перед тремя высочайшими особами положили кото. С умилением вслушивался Государь из дворца Красной птицы в знакомый голос «монаха Уда»…[11]

сказал он, и печаль звучала в его голосе… А нынешний Государь ответил:

Его красота с годами стала еще совершеннее, он казался истинным подобием Гэндзи. Тюнагон тоже был здесь, и его удивительное сходство с Государем бросалось в глаза. Разумеется, Государь был благороднее и величественнее; впрочем, не исключено, что это простая игра воображения. Пожалуй, черты Тюнагона были даже ярче и изысканнее… А с каким поистине неподражаемым изяществом подносил он к губам флейту!..

Среди придворных, которые пели, стоя на лестнице, красотой голоса выделялся Бэн-но сёсё.

Право, бывают ли семьи счастливее?..

Правителя Хитати называют далее и помощником правителя Хитати

Цукуба – самая высокая гора в пров. Хитати

Исияма – храм, принадлежавший последователям учения Сингон и посвященный бодхисаттве Каннон. Основан примерно в 762 г. Находился в местности Исияма пров. Оми, южнее оз. Бива и восточнее заставы на горе Встреч. В эпоху Хэйан храм Исияма был одним из наиболее почитаемых храмов в аристократических кругах