Ознакомительная версия.
– Да, но никто не сказал о самом главном, – вступилась Парламанта, – почему дворянин, который был виновником всего, не умер сразу же с горя, как умерла та, которая была ни в чем не повинна.
– Потому что женщины умеют любить сильнее, чем мужчины, – ответила Номерфида.
– Нет, дело не в этом, – возразил Симонто, – а в том, что ревность и отчаяние женщин заставляет их лезть на стену, не разобравшись ни в чем. Мужчины же – те осмотрительны, они всегда стараются доискаться до истины. А познав эту истину разумом, они, как и этот молодой дворянин, становятся очень храбрыми. Ведь, доискавшись до того, что было причиной гибели его возлюбленной, он доказал свою любовь к ней и не пощадил своей жизни.
– Так или иначе – она умерла от настоящей любви, – сказала Эннасюита, – ее прямое и благородное сердце не в силах было вынести это подлое предательство.
– Виновата во всем ее ревность, – сказал Симонто, – это она не дала госпоже дю Вержье додумать все до конца и ослепила ее так, что та приписала своему другу порок, который был создан ее же воображением. И смерть ее была вынужденной, ибо она ничего не могла с собою поделать. Смерть же ее друга была добровольной: он избрал ее, когда увидел, что сотворил.
– Велика, должно быть, была любовь, если она могла причинить такое горе, – сказала Номерфида.
– Вам можно не бояться, – сказал Иркан, – от этой болезни вы не умрете.
– Так же как и вы, должно быть, не убьете себя, узнав о своем проступке, – сказала Номерфида.
– Достаточно того, что двое уже умерло от любви, не будем же убивать двух других, – сказала, смеясь, Парламанта, которая решила, что разговор чересчур затянулся, – уже отзвонили к вечерне, и, хотим мы того или нет, нам придется расстаться.
Последовав ее совету, все встали и отправились слушать вечерню, причем не забыли в молитвах своих помянуть души верных любовников, за упокой которых монахи сами решили прочесть de Profundis[206].
И во время ужина только и разговора было, что о госпоже дю Вержье, после чего, проведя еще некоторое время вместе, все разошлись по своим комнатам, и таким образом окончился седьмой день.
Конец седьмого дня.
В восьмой день разговор идет о самых великих безумствах и рассматриваются подлинные происшествия, услышать о которых полезно каждому
На следующее утро сеньоры и дамы послали узнать, скоро ли будет построен мост, и получили ответ, что через три дня он будет готов. Некоторым из присутствующих известие это было совершенно не по душе; они предпочли бы, чтобы работы тянулись подольше, а вместе с ними и их счастливая безмятежная жизнь. Видя, однако, что остается каких-нибудь два-три дня, компания решила не терять золотого времени, и все попросили госпожу Уазиль преподать им утренний урок благочестия, что она не преминула сделать. Но на этот раз она задержала их долее обычного, ибо до того, как покинуть монастырь, ей хотелось окончить чтение послания апостола Иоанна. И она так хорошо его прочла, что казалось, устами ее святой дух говорил эти исполненные любви и милосердия слова. И, охваченные их огнем, все пошли слушать мессу, а вслед за тем обедать, продолжая обсуждать рассказанное накануне и готовясь сделать новый день таким же интересным, как и предыдущий. Для этого после обеда все разошлись по своим комнатам и пребывали там до тех пор, пока не пошли на привычное место, где они собирались каждый день на ковре из зелени; там их уже ожидали монахи. Когда все расселись по своим местам, зашла речь о том, кто будет начинать.
– Вы оказали мне честь тем, что я дважды был первым рассказчиком, – сказал Сафредан. – По-моему, мы будем несправедливы к дамам, если ни одной из них не придется точно так же начинать день два раза.
– Для этого надо, чтобы нам удалось пробыть здесь еще долго, – сказала госпожа Уазиль. – Иначе одному из мужчин и одной из нас ни разу не придется быть первыми.
– Если бы выбор пал на меня, – сказал Дагусен, – то я уступил бы свое место Сафредану.
– А я, – сказала Номерфида, – уступила бы мое место Парламанте, я так привыкла исполнять чужие распоряжения, что вряд ли могу распоряжаться сама.
Никто не стал с этим спорить, и Парламанта начала так:
– Благородные дамы, за эти дни здесь было рассказано столько разумных историй, что я хочу, чтобы вы позволили мне рассказать сейчас истинную историю об одном из самых больших безумств, какие только были на свете. И, чтобы не терять попусту время, я сейчас же начну.
Жена шорника, бывшая при смерти, неожиданно исцелилась и вновь обрела дар речи, которой она уже два дня не владела, – ей стоило только увидеть своего мужа в постели со служанкой.
В городе Амбуазе жил шорник по имени Брембодье, который служил у королевы Наваррской. Цвет лица у него был такой, что можно было подумать, что он служит Бахусу, а отнюдь не жрецам Дианы[207]. Женился он на женщине очень достойной и хорошей хозяйке и жил с нею в мире и в ладу. Однажды ему сказали, что жена его больна и положение ее очень серьезно, чем он был до крайности опечален. Он поспешил домой и нашел жену в таком состоянии, что ей уже нужен был, пожалуй, не врач, а духовник. Увидав ее в такой беде, муж стал горько плакать. Но чтобы в точности изобразить его, следовало бы картавить, как картавил он. Можете себе представить, какое у него при этом было лицо. После того как он сделал для жены все, что мог, она попросила, чтобы ей принесли распятие. Просьба эта была исполнена. Увидав это, несчастный повалился на постель и зарыдал. Заикаясь и картавя, он причитал:
– О, горе мне, Господи, жена моя умирает! Что я буду делать, несчастный!
Кончилось тем, однако, что, окинув глазами комнату, он увидел, что там никого нет, кроме молоденькой служанки, девушки довольно красивой и дородной, и тихо подозвал ее, прошептав:
– Милая моя, я умираю; для меня это хуже смерти – видеть, как кончается твоя госпожа! Не знаю уж, что делать, что говорить, вся надежда у меня только на тебя: пожалуйста, позаботься о доме, о детях. Вот тут у меня связка ключей, возьми их. Распорядись по хозяйству, сам я больше уже ничего не могу.
Бедная девушка пожалела его и стала утешать, уговаривая его не отчаиваться и уверяя, что, даже если госпожа ее умрет, он, ее добрый господин, должен остаться в живых.
– Милая моя, – ответил шорник, – часы мои сочтены. Я умираю! Посмотри, как у меня похолодело лицо, прижмись щекой к моим щекам, согрей меня немного.
Говоря это, он приложил руку к ее соскам. Девушка пыталась было помешать ему, но он уговаривал ее не бояться, потому что им надо приближаться друг к другу. И он обнял ее и повалил на кровать.
В это время жена его, у которой в жизни остались только распятие да святая вода и которая двое суток уже не могла вымолвить ни слова, начала вдруг своим слабеньким голосом кричать что было мочи:
– Нет! Нет! Нет! Я еще не умерла!
И, грозя мужу кулаком, она воскликнула:
– Мерзавец, паскудник этакий, я еще жива!
Услыхав ее голос, и муж и служанка вскочили с постели. Негодование этой женщины было так велико, что гнев прочистил ей горло, и она осыпала обоих самой оскорбительной руганью, какую только знала. И с той минуты она начала поправляться. И ни разу потом ей не пришлось упрекать мужа в том, что он ее мало любит.
– Вот, благородные дамы, сколь велико лицемерие мужчин: поиски ничтожного утешения лишают их всякой жалости к жене.
– А вдруг он от кого-нибудь слышал, – сказал Иркан, – что это лучшее средство, чтобы исцелить жену? Ведь ему не удавалось вылечить ее вначале обычным способом, и он, может быть, хотел испробовать средство противоположное, – оно-то как раз и помогло. Удивительно только, как это женщины решили сами себя разоблачить, показав, что гнев лечит их лучше, чем кротость.
– Да уж, надо признаться, что меня это подняло бы не только с постели, но и из гроба, – сказала Лонгарина.
– А вообще-то что он ей сделал плохого, – воскликнул Сафредан, – он был уверен, что она умерла, и решил немного утешиться! Все ведь отлично знают, что узы брака длятся только покамест мы живем: со смертью они обрываются, и человек свободен.
– Да, свободен, – сказала Уазиль, – от клятвы и от обязанностей, только доброе сердце никогда не будет свободно от любви. Скоро же он забыл о своем горе, если даже не мог дождаться, пока жена испустит последний вздох.
– Меня больше всего удивляет, – сказала Номерфида, – что несмотря на то, что перед глазами у него была смерть и распятие, он дерзнул оскорбить Господа.
– Нечего сказать, нашли причину! – вскричал Симонто. – Вы, верно, не удивились бы никаким безумствам, лишь бы все это совершалось подальше от церкви да от кладбища?
– Смейтесь надо мной, сколько хотите, – сказала Номерфида, – но размышления о смерти способны охладить всякое сердце, даже самое молодое.
Ознакомительная версия.
