« Ахиллеида» [590]
(XIV в.)
Для византийской литературы XIV в. характерно оживление интереса к героям троянской легенды. Поразительно, что материал, связанный с изначальными основами греческой литературной традиции, воспринимается авторами этой эпохи по большей части через призму западного рыцарского эпоса. Это еще слабо выявляется в «Илиаде» Константина Гермониака, который претендовал на то, чтобы точно переложить Гомера на средневековом греческом языке, а на самом деле уснастил повествование самыми колоритными анахронизмами в духе средневекового романа (например, Ахилл предводительствует, кроме мирмодонян, еще болгарами и венграми!). Анонимная «Троянская война» уже совершенно очевидным образом зависит от старофранцузского «Романа о Трое» Бенуа де Сент–Мора. Потомок эллинов называет Геракла на римский манер «Еркулес», Ареса — «Марос». Явственно чувствуется дух западного рыцарского эпоса и в поэме «Ахиллеида», дошедшей в двух вариантах — кратком (761 стих) и расширенном (1820 стихов): например, вождь мирмидонян именует свою даму сердца «куртеса» (итал. — обращение к знатной госпоже), участвует в турнирах, собирает вокруг себя (по примеру короля Артура) 12 витязей, а в конце концов отправляется венчаться с сестрой Париса в троянскую церковь и гибнет жертвой предательского нападения.
То, что греки XIV в. воспринимали воспетую Гомером троянскую легенду через западные подражания Диктису и Дарету, в высшей степени неожиданно, но по сути дела вполне понятно: время требовало такого прочтения этой легенды, которое соответствовало бы феодальному стилю жизневосприятия — а в этом «франки» опередили византийцев.
Изо всех упомянутых обработок троянских сказаний самым ярким и поэтически интересным является, без сомнения, пространный вариант «Ахиллеиды». Наивные анахронизмы только усиливают жизненность поэмы. Автор умело владеет стихом: его политические 15–сложники хорошо держатся на аллитерациях, парономасиях и т. п.
Ниже приводится место из поэмы (ст. 861–892), изображающее переписку Ахилла и Поликсены в стиле куртуазных романов. Поликсена не имеет в византийском романе ничего общего с дочерью Приама, она лишена какого бы то ни было отношения к Трое и состоит в счастливом браке с Ахиллом 6 лет, а потом умирает.
… И вот он деве написал любовную записку,
Призвал к себе кормилицу и с ней послал записку,
И речи этой грамоты гласили слово в слово:
«Пишу письмо любовное, пишу, а сам тоскую.
Возьми письмо, прочти письмо, не отвергай признанья.
Услышь, о дева милая, услышь, цветок желанный:
Меня и стрелы не берут, и меч меня не ранит,
Но очи ранили твои, в полон меня забрали.
— Да, твой зрачок в конец смутил несчастный мой рассудок,
И сделал он меня рабом, рабом порабощенным.
О сжалься же, красавица, любезная девица,
Ведь сам Эрот — заступник мой, любви моей предстатель.
Не убивай меня, краса, своей гордыней лютой,
Пойми печаль, прими любовь, смягчи мои терзанья,
На сердце мне росу пролей — оно пылать устало!
Но если ты не сжалишься, не тронешься любовью,
Схвачу я меч и сам себя без жалости зарежу,
Клянусь тебе, владычица, — и ты виною будешь».
Вот он незамедлительно послал письмо девице,
Она же, в руки получив Ахиллово писанье,
Не сжалилась, не тронулась, любви не сострадала,
Но села и, не мешкая, ответ свой написала,
И речи этой грамоты гласили слово в слово:
«Мой господин, письмо твое мне передали в руки,
Но отчего ты так скорбишь, я, право же, не знаю.
Коль скоро мучают тебя, в полон поймав, Эроты,
Ты их и должен попросить, любезный, о пощаде.
А мне и вовсе дела нет до всяких там Эротов;
Любви меня не одолеть, Эротам не осилить,
Не знаю стрел Эротовых, не знаю мук любовных.
А ты, уж если боль твоя взаправду нестерпима,
Один изволь убить себя, один прощайся с жизнью!»
«Родосские песни любви» [591]
(XIV–XV вв.)
Так называемые «Родосские песни любви» появляются в поздний период византийской литературы — в XIV или первой половине XV в. Это сравнительно небольшой сборник эротических стихотворений (707 нерифмованных стихов), дошедший до нас в единственной рукописи XV в., которая в настоящее время хранится в Британском музее. В рукописи есть значительные лакуны, тем не менее можно ясно различить три цикла в сборнике.
Первый цикл составляют одиннадцать разного объема акростических песен в алфавитном порядке от А до М; это, несомненно, остаток цикла акростихов от альфы до омеги. Песни поют поочередно влюбленные юноша и девушка.
Второй цикл — пятнадцать дистихов, сохранившихся с небольшими лакунами, но все же с легко различимым, также алфавитным, акростихом от альфы до омеги. Дистихи содержат жалобы влюбленного молодого человека.
Третья, главная часть сборника, озаглавленного издателями «Родосские песни любви» по предполагаемому месту их возникновения, состоит из предисловия к девятнадцати эротическим песням, перевод отрывка из которого приводится в нашей книге (ст. 140–163). В предисловии выражена мольба влюбленного юноши к девушке полюбить его. Девушка отвечает, что он слишком юн, вероятно, ничего не смыслит в любви, но требует от него сочинить экспромтом сто стихотворных прибауток так, чтобы каждая начиналась с арифметического числа от единицы до ста (отсюда эта часть собрания песен и получила название «Стослов»). Однако уже после десятой прибаутки девушка покорена певцом, она целует его один раз и разрешает юноше сочинять стихи только на десятки, начиная с числа двадцать. Когда же влюбленный доходит до ста и потом удовлетворяет свою страсть, то начинает грубо насмехаться над девицей.
К. Крумбахер отмечает, что идея арифметического стиха кажется ему совершенно оригинальной: он не может сопоставить этот опыт ни с одной из известных ему литератур [592].
За этими тремя циклами следуют многочисленные песенки различного содержания, иногда в форме эпистолярного послания (ст. 331–340, приводимые в нашей книге), жалобы влюбленного (ст. 681–691, там же) или влюбленной и многие другие самого различного содержания, объема и жанровой формы.
Содержание песен часто довольно фривольное, доходящее нередко до откровенного цинизма, но есть и поэтически вдохновенные, глубоко прочувствованные строки, например, в стихах 681–691, где несчастный влюбленный сравнивается с соловьем, которому не поется в неволе.
С. С. Аверинцев отмечает, что «эта не слишком импонирующая сфера образов и чувств получила в определенные века самое широкое распространение; у нас, в России, она была представлена с XVII в. «лубочным» романом и затем продолжала жить в полународном, полумещанском мире частушки и «жестокого» романса, поразительно стойко сохраняя присущую ей систему общих мест» («История Византии», г. III. М., 1967, стр. 265).
«Родосские песни любви» пользовались огромной популярностью в низовых слоях населения поздней Византийской империи и долгое время после ее падения. По наблюдению К. Крумбахера, эти песни в измененных формах были живы у греческого народа даже в конце XIX в., например, в народном творчестве Хиоса и Кипра (К. Крумбахер. Указ. соч., стр. 814).
ВСТУПЛЕНИЕ К «РОДОССКИМ ПЕСНЯМ ЛЮБВИ»
(ст. 140–163 )
Когда тебя увижу вновь, ах, встретимся когда мы?
Когда я расскажу тебе про все мои страданья?
Виновница страданий ты — любовь моя несчастна.
Когда ж, красавица, придешь, со мною сядешь рядом,
Чтоб смело мог поведать я любви моей мученья?
Мученья те через тебя терплю я непрерывно!
Глаза мои красны от слез. Когда ж тебя я встречу,
Вздохну всей грудью тяжело и жалобно заплачу.
А ты посмотришь на меня — печальной, бледной станешь.
Но не горюй, утешу я приятными словами
И расскажу, как всей душой к тебе одной стремлюсь я,
Страдаю, плачу, по тебе тоскую дни и ночи.
«Эроты — смерть моя! Любовь? О, ты — моя погибель!»
Так я начну писать стихи, любви их посвящая.
Потом венок из них сплету, венок моей печали.
Из сердца вырваны они, из раненого сердца.
Когда душистые цветы сажаешь ты в горшочек,
Срываешь, прячешь на груди, они приятно пахнут,
И все прохожие тогда вдыхают аромат их.
Вот так и я слова свои из сердца вырываю:
Сплетаю стих один с другим, как цепь, тебе в подарок.
Когда же напишу, прочти, красавица, те строки.
Итак, я начинаю петь любви моей страданья.
О, свет очей, душа моя! Прочти мое посланье!
Не отвергай его, не рви, не сетуй на чернила.
Когда я сочинял вчера, слезами обливался:
В одной руке держал листок, в другой перо дрожало;
И долго–долго думал я, как написать посланье.
О златокудрая моя! О нежная ромашка!
Как мрамор шея у тебя, как снег бела кристальный.
А губы — пурпур иль сосуд, наполненный любовью.
Ты излучаешь яркий свет, но поясок твой крепок;
Хотел бы развязать его и быть в твоих объятьях!
Коль девочку ты полюбил, сиротку, чужестранку,
Нацеловался с нею всласть, теперь как можешь бросить?
Известно всем, что соловью в неволе не поется,
И не встречает он зарю, молчит и в полдень ясный,
И не садится на ветвях в тиши лесистой чащи.
А коль желание запеть уж очень сильным будет,
Печально встретит он рассвет звучащей тихо трелью.
Его услышишь и поймешь, что соловей страдает.
Влюбленный тоже должен быть таким благоразумным:
Терпеть и долго ждать порой, скрывая ловко» чувства;
Он случай должен подстеречь, счастливый миг настанет;
Ведь время движется вперед, меняясь беспрестанно:
Желанья сбудутся всегда, иль рано или поздно.
Голубка, горлица моя, с походкой горделивой!
Я увидал тебя тогда, когда ты шла с купанья:
Едва взглянул — и тотчас кровь застыла в бедном сердце.
Расцеловать хотел бы я твои уста и губки!
В зеленом платье девушка присела у оконца:
Сверкнули очи — синь небес, синее, чем сапфиры.
Пусть неприступен замок тот, и море пусть бушует, —
Я подплыву и поцелуй сорву с пунцовых губок.
