— Хотите, я схожу за какими-нибудь старинными книгами, где говорится о самых страшных казнях, существовавших у диких народностей, дабы мы их применили?
Услыхав эту ерунду, Ремон не смог удержаться от смеха и сказал ему, что не стоит так себя утруждать. Корсего же, увидав вокруг себя смеющиеся лица, возымел радужные надежды, а потому, несмотря на все угрозы, не захотел ничего добавить к тому, что уже сказал; между тем лопата начинала раскаливаться, и с него уже сняли башмаки. Тут Одбер предложил:
— Давайте вздернем его на дыбу, прежде чем жечь ему пятки.
Он разыскал веревку и, обвязав ею Корсего под мышками, прикрепил ее прочно к железным скобам, вбитым в стену над окнами и служившим для просовывания болтов; затем он привязал концы веревки к его ногам, и все принялись тянуть за нее изо всей силы, чем причинили итальянцу изрядную боль; но он все же продолжал упорствовать. Ремон заявил, что они ничего от него не выведают, если не обойдутся с ним суровее, а потому, за неимением под рукой орудий пытки, необходимо подпалить ему пятки. С него стянули чулки и вытащили из огня лопату, которая накалилась докрасна. Тогда он понял, что с ним не шутят, и решил не быть дураком и не подвергать себя мукам ради сокрытия истины, а потому заявил, что готов рассказать все и облегчить свою совесть.
— Теперь тебе уже не отпереться, — отвечал Ремон, — ибо ты сам сознаешься, что все твои признания были до сих пор либо лживыми, либо ничего не значащими и что ты можешь открыть нам более важные тайны. Не думай убедить нас в том, что тебе нечего больше нам сообщить.
— Я расскажу вам все и даже больше, чем вы ожидаете, — обещал тот.
— Валяй, — приказал Одбер, — можешь устроиться поудобнее, а затем выкладывай, что тебе будет угодно.
Но обещаете ли вы меня простить и не причитать мне после никакого зла? — спросил Корсего.
— Клянусь тебе в этом, — уверил его Ремон.
— Я уже сказал вам, кто я, — продолжал итальянец, — и повторяю, что это сущая правда. Валерий — дворянин из хорошей семьи; я долго стоял в гайдуках при его отце, а затем перешел на службу к сыну, но не стяжал крупных достатков, ибо у моего господина больше показного, чем настоящего, и богатства его не так велики, как древность рода; тем не менее я так его люблю, что нет ничего на свете, чего бы я не согласился для него сделать, разве только пожертвовать жизнью, которая мне поистине дороже всего, как вы в этом убедились, ибо если б я хотел умереть за него, то скорее позволил бы вам поступить со мной по вашему желанию и не стал бы, как теперь, раскрывать его тайны ради своего спасения. Да будет вам ведомо, что он уже давно питает ненависть к этому французу, которого вчера задержали, и даже покушался некогда его убить, засадив в тюрьму, откуда, по всем данным, тот никогда не должен был выйти. А потому он очень удивился, когда узнал о приезде француза в Рим и о том, что тот продолжает навещать Наис и пользуется ее расположением. Иглы ревности и ярости терзали его с такой силой, что не смогу вам описать. Он любил Наис за ее совершенства, а также за богатства, которые могли бы значительно поправить его расстроенные дела, так что ему было весьма досадно упустить столь счастливый случай. Словом, он решил погубить Франсиона и лишить его жизни и чести, подведя под обвинение в подделке денег. Мы уже давно наняли опытнейших воров, которые следили за ним в церквах и общественных местах, дабы сунуть ему в карман фальшивые монеты; однако это удалось осуществить только сегодня утром, и мы немедленно постарались соблазнить его на какую-нибудь покупку, для чего останавливали всех встречных щепетильников и говорили им, что поблизости находится французский дворянин, который в них нуждается; но он по собственному почину зашел к ароматнику и вынул деньги из кармана, после чего мы задержали его и отвели к судье, который всецело предан моему господину и сделает все, что тот захочет. Там оказался подкупленный нами человек, которому было поручено обвинить Франсиона в разных преступлениях и твердо стоять на своем. Но для того, чтоб придать делу большую противозаконность и вероятность, я зашел сюда после обеда, спрятав под плащом шкатулку, набитую фальшивыми деньгами, и собирался подкинуть ее в горнице Франсиона. Вы были в городе, а слуги мели светлицы; я беспрепятственно ходил повсюду, притворяясь, будто ищу кого-то; но по ошибке принял одну горницу за другую и вместо того, чтоб положить шкатулку у Франсиона, оставил ее здесь; я думаю, что вы еще найдете ее в алькове. Но этого было мало моему господину; он дал мне, кроме того, кожаный мешок с орудиями для подделки денег, и я принес его сюда, когда вошел вместе со сбирами, которых тотчас же покинул в суматохе, намереваясь положить свою ношу в боковушке подле Франсионовой горницы, дабы затем отвести туда своих сотоварищей и указать им на мешок, якобы принадлежащий вашему приятелю; но мне удалось только спрятать его на маленьком чердаке, а когда я вернулся, чтоб предупредить сбиров и посоветовать им произвести обыск повсюду, то их уже не оказалось, и я, на свое несчастье, остался один.
В то время как он заканчивал свой рассказ, лакеи отправились со свечой в альков и нашли шкатулку, о которой он говорил; ключа не оказалось, но при тряске обнаружили, что она набита деньгами. Тогда) взломали крышку и увидали там одни только фальшивые монеты. Пока занимались этим делом, Корсего пожелал привлечь внимание слушателей и продолжал так:
— Если мой господин когда-либо узнает про то, что я его выдал, то он будет сильно злобствовать против меня; но у него нет основания обижаться; ведь я сделал все, что мог, и, по-моему, этого предостаточно, ибо я подверг себя ради него великим опасностям. Впрочем, поскольку я открыл вам его тайны, мне незачем щадить других, хотя вы меня о том и не просите; но было бы обидно, если б его одного винили в поступке, в коем принимали соучастие и другие. Да будет вам ведомо, что благосклонности Наис добивался еще другой венецианский синьор, по имени Эргаст: он в свое время сильно ревновал ее к моему барину, а мой барин так же сильно ревновал ее к нему; но, увидав, что оба они отвергнуты и что она смеется над ними, отдав предпочтение иноземцу, они прекратили свою вражду и, составив заговор против общего врага, так постарались, что один их приятель посадил его в крепость; затем некий писака, по имени Сальвиати, составил подложное и весьма неучтивое письмо от имени Франсиона, каковое они послали Наис, дабы убедить ее, что он относится к ней с презрением и удалился навсегда, не помышляя более о поездке в Рим. Но Франсион несколько времени тому назад прибыл сюда, против всех ожиданий Валерия и Эргаста, каковые, вернувшись за это время к прежней вражде, возобновили свои происки каждый в отдельности и старались наперебой друг перед другом. Узнав, однако, что Франсион снова вошел в милость, они опять свиделись, дабы обсудить это дело, и пришли к некоторому соглашению, по крайней мере относительно намерения расправиться со своим супостатом. Они поклялись причинить ему всякое зло, какое удастся, и приложить к этому все свои старания. Итак, я уже вам говорил, каким способом Валерий собирался погубить Франсиона, а именно, подведя его под смертный приговор или хотя бы настолько уронив в глазах возлюбленной, чтоб она от него отреклась. Но Эргаст пошел другим путем, как мне пришлось недавно узнать от Сальвиати, человека весьма развращенного, коим он пользуется для своих дел. Его уведомили, что некая венецианка, по имени Лючинда, приехала сюда со своей дочерью Эмилией не столько ради тяжбы, как она уверяет, сколько для того, чтоб узнать, не удастся ли ее дочери устроить здесь свою судьбу удачнее, нежели в родном городе. Несколько времени тому назад он поддерживал дружбу. с этими дамами, будучи сильно влюблен в Эмилию, и, как говорят, даже насладился ею; если же он не женится на ней по причине ее бедности, то, по крайней мере, не прочь выдать ее за другого не только ради блага, которое он ей желает, но и для того, чтоб от нее отделаться. А так как Франсион, как ему было известно, очень влюбчив от природы и легко клюет на живца, то он рассудил, что враг его не замедлит увлечься Эмилией, как только ее увидит, ибо действительно она слывет одной из красивейших дам на свете. Оставалось только устроить так, чтоб он ее встретил и пожелал свести с ней знакомство, для каковой цели Эргаст воспользовался неким шутом, Бергамином, притворившимся, будто он весьма предан Франсиону, а на самом деле предпочитавшим услужить венецианцу, коего знал издавна. Этот плут отвел Франсиона в церковь, куда должна была прийти Эмилия с матерью, и, дабы лучше прикрыть свою игру, прикинулся, будто они ему вовсе не знакомы. Он вышел якобы для того, чтоб их выследить, и вернулся час спустя рассказать Франсиону, кто они такие. Затем он познакомил его с Сальвиати, который назвался их ходатаем и обещал отвести его к ним, дабы он мог взглянуть на красавицу, которая ему так приглянулась. Действительно, Сальвиати отвел его туда, и не успел Франсион ее увидать, как смертельно влюбился и даже написал ей множество писем, которые ходатай не преминул передать; говорят, будто он как-то вечером приходил к ней украдкой и даже обещал на ней жениться. Таким образом, он сделал даже больше, чем Эргаст надеялся, ибо последний рассчитывал только, что Франсион часто будет навещать Лючинду, и Наис, узнав об этом, рассердится и покинет его за такое вероломство. Таково сугубое злосчастье этого бедняка, который влип во все силки, расставленные ему недругами. Сальвиати умеет держать язык за зубами: он никогда бы не проговорился, если б я не сообщил ему, что Валерий использовал меня для таких же поручений, да и то, клянусь вам, он бы ни за что не проболтался, не случись это под пьяную руку.
