Придворный этот сам же и вызвался быть шпионом и соглядатаем, дабы не причислили его к той породе советчиков, которые, плохо радея о пользе своего государя, отказываются быть исполнителями собственных советов. Королю весьма понравилась эта затея как единственное верное средство излечить принца от его безумия. И вот, изготовившись якобы к долгому путешествию, он выехал из замка и отправился на охоту. Приближенный же его прокрался в покои королевы и спрятался за суконным пологом, прежде чем принц уединился в комнате со своей матерью. Но Гамлет был хитер и предусмотрителен и опасался выдать себя, неосторожно заведя с королевой серьезный разговор. И потому, войдя в комнату, он на первых порах продолжал свои глупые выходки: закукарекал, захлопал руками, точно петух крыльями, и вскочил обеими ногами на край полога. Он тотчас почувствовал, что там что-то спрятано, и, недолго думая, сунул туда свой меч по самую рукоять; затем, вытащив на свет полумертвого человека, добил его, рассек на куски, отдал сварить и вареное мясо бросил в широкий сток для нечистот, на съедение свиньям. Итак, обнаружив западню и покарав того, кто ее придумал, он снова вернулся к королеве. Та же горевала и плакала, видя, что все пропало: как ни была она грешна, но ее убивала мысль, что единородный сын ее стал общим посмешищем и каждый попрекает его слабоумием, и за дело – ведь ей самой только что довелось увидеть одну из его безумных выходок. Совесть ее мучила: она корила себя за кровосмесительную страсть и боялась, что бог наказал ее болезнью сына за то, что она вступила в связь с тираном, убийцей ее супруга, домогающимся теперь смерти племянника. Во всем этом она винила свою женскую слабость, чрезмерную склонность женщин к плотским соблазнам, которые помрачают их разум, так что они не предвидят пагубных последствий своего лекомыслия и непостоянства. Ради минутного удовольствия они обрекают себя на вечное раскаяние, а потом проклинают тот час, когда скоропреходящее желание затмило им очи, понудив забыть достоинство; и вот что получилось, когда дама столь высокого ранга позволила себе презреть священный пример добродетели и чести, завещанный ей прежними государынями. Она вспоминала, каких похвал и почестей удостаивали датчане Ринду, дочь короля Рофера, самую целомудренную женщину своего времени, которая не желала и слышать о браке с каким-либо принцем или рыцарем, превосходя стыдливостью всех знатных дам своего королевства, как она превосходила их красотой, любезностью и кротким нравом. И пока королева Герутта так убивалась, в комнату вновь вошел Гамлет, еще раз осмотрел все углы спальни, не скрывая недоверия не только к придворным, но и к самой королеве; убедившись, что, кроме них двоих, в комнате никого нет, он с умом и выдержкой повел такую речь.
РЕЧЬ ГАМЛЕТА. ОБРАЩЕННАЯ К КОРОЛЕВЕ ГЕРУТТЕ
Как назвать предательство матери – о, презреннейшая из всех Женщин, покорившихся грязной воле прелюбодея, – которая своей фальшивой кротостью покрывает самое злое дело и самое гнусное преступление, какое только дано замыслить и совершить человеку? Могу ли я доверять зам, если вы, точно похотливая блудница, презрев приличие, гонитесь с раскрытыми объятиями за негодяем и самозванцем, умертвившим моего отца? Как можете вы предаваться кровосмесительным ласкам вора, осквернившего ложе вашего супруга? Ради него вы позорно забыли отца вашего несчастного сына, который всеми заброшен и погибнет, если бог не вызволит его из рабства, недостойного его звания и благородной крови, текущей в его жилах, и славного имени дедов и прадедов. Где это видано, чтобы королева и дочь короля, уподобясь самке лесного зверя или дикой кобылице, отдавалась тому, кто победил ее прежнего супруга? Зачем вы идете за презренным негодяем, отнявшим жизнь у славного мужа, с которым никогда не сравнится этот грабитель, укравший у датчан их честь и славу! Дания уничтожена, обессилена и опозорена, с тех пор как светоч рыцарства пал от руки жестокого и подлого труса. Я не признаю своего с ним родства, отказываюсь считать его своим дядей, а вас любимой матерью, ибо вы позволили злодею пролить кровь, соединявшую нас нерасторжимыми узами; мало того, вступили в брак со злейшим врагом и убийцей моего отца, чего не допускает честь и что невозможно без вашего согласия на его убиение.
О королева Герутта! Только сука готова совокупляться с кем попало и вступать в брак со многими зараз. Что, как не низменная похоть, вытравило из вашего сердца память о доблестях и заслугах славного короля, моего отца, а вашего супруга! Что, как не разнузданная страсть, побудила дочь Рорика обнимать блудника Фангона, презрев память Хорввендила? Разве это допустимо? Разве он заслужил, чтобы родной брат предательски убил его, а жена подло изменила, – та самая жена, которую он так любил, ради которой некогда завоевал все богатства Норвегии и победил ее лучших воинов, чтобы тем умножить достояние Рорика и сделать Герутту супругой самого храброго государя Европы? Прилично ли женщине, тем более королеве, – которая должна служить примером простоты, любезности, дружелюбия и участливости, – бросить свое дитя на произвол судьбы, отдать в кровавые руки обманщика, вора и убийцы? Даже дикие звери так не поступают! Львы, тигры, ягуары и леопарды защищают своих детенышей; хищные птицы – клювом, когтями, крыльями – отбивают своего птенца у врагов, задумавших его украсть. А вы покинули меня и отдали на смерть, вместо того чтобы взять под свою защиту. Это ли не предательство: зная свирепость тирана, его намерения, его ненависть к отпрыску и живому портрету убитого брата, даже не позаботиться укрыть свое дитя в Швеции, или в Норвегии, или отдать его на милость англичан? Все лучше, чем оставить его здесь, добычей бесстыдного прелюбодея! Не обижайтесь, государыня, прошу вас, если в своем отчаянии я говорю с вами грубо и не оказываю должного уважения; надо ли удивляться, что я перехожу всякие границы учтивости, если вы меня покинули и перечеркнули память о покойном короле, моем батюшке. Подумайте сами, в какой я беде, какая горькая участь выпала мне на долю, куда завели меня ваше неразумие и легкомыслие! Ведь я вынужден прикидываться сумасшедшим и вести себя как юродивый, чтобы спасти свою жизнь! Не больше ли мне пристало учиться воинскому искусству и водить в бой дружину, чтобы все узнали во мне сына славного короля Хорввендила? Не попусту, не без причины я разговариваю и веду себя как помешанный; не напрасно стараюсь, чтобы меня считали дурачком и умалишенным. Понимаю же я, что кто не погнушался убить родного брата, – ибо привык к убийству и рвется к власти, и некому предостеречь его против злодеяния и душегубства, – тот не постыдится столь же безжалостно умертвить дитя, рожденное от крови и плоти убитого брата. И потому лучше мне прослыть слабоумным, чем выказать разум, дарованный мне природой; его светлое, святое сияние я должен прятать под покровом безумия, как солнце прячет свои лучи за благодетельной тучей в знойную пору лета. Маска юродивого нужна мне, чтобы под нею скрыть мои смелые замыслы, а кривлянья помешанного – чтобы уцелеть ради чести Дании и ради памяти покойного короля, моего отца. Ибо местью полно мое сердце, и если я не умру завтра, то отомщу так, что меня надолго запомнят люди этой земли. Но надо выждать, покуда не придет мой час и не приведет с собой средство и случай: я не могу торопить время и рисковать, что делу Моему придет конец раньше, чем я приступлю к его исполнению. Против клятвопреступника, изверга и вора позволительно употреблять самые небывалые козни и обманы, на какие только способно человеческое хитроумие. Сила не на моей стороне; значит, хитрость, притворство и тайна должны лечь на другую чашу весов. Впрочем, скажу так, государыня: не горюйте, что я сумасшедший; лучше плачьте и кайтесь в своем грехе и проливайте слезы по доброй славе, некогда красившей имя королевы Герутты. Пусть душу вашу угрызают не чужие изъяны, а собственные ваши пороки и безрассудства. В заключение прошу вас и заклинаю всем, что есть дорогого в жизни, не открывать ни королю, ни кому другому нашего разговора; дозвольте Мне довести до конца мое дело, а я надеюсь, что счастье будет мне сопутствовать.
Хотя речи эти глубоко уязвили королеву, ибо Гамлет затронул ее больное место, она простила ему суровые и злые упреки; превыше досады была ее радость, что сын вполне разумен и здрав умом и обещает достичь многого в дальнейшем. Она и боялась глядеть ему в глаза, сознавая свою вину, и в то же время руки ее сами тянулись обнять его в благодарность за справедливый выговор; речи его так глубоко на нее повлияли, что она разом потушила в своем сердце пламя плотских вожделений, привязавших ее к Фангону, и воскресила в себе память о доблестном супруге, и сокрушилась по нем в душе своей, увидя живой образ его ума и достоинства в их сыне, наследнике высоких помыслов отца. Сраженная сими благородными чувствами, она долго глядела на Гамлета, словно забывшись в созерцании, а потом залилась слезами и заключила его в объятия, как и следует любящей и добродетельной матери. Затем она сказала так:
