— Ты говорила мне, — сказал он, — о чуме и о тяжкой руке божьей и дохнула на меня, угрожая стократной заразой, а я тебе скажу, что в Испании я сто раз бросал кости и в случае проигрыша должен был попасть на виселицу, но мне неизменно везло. У нас придерживаются такого обычая при игре в кости: когда какой-либо генерал или капитан вернется с войны, уплатит сполна солдатам и у него окажется на руках четыреста или пятьсот крон сверх королевского жалованья, то он заявляет во всеуслышание, что ежели найдутся двое смельчаков, которые готовы рискнуть ради выигрыша головой, он поставит эту сумму иа коп, и пускай они приходят в такое-то место, где и состоится игра. И вот я отправляюсь туда и нахожу еще охотника, такого же обедневшего дворянина, как и я. Бросаем кости, я в выигрыше, а он пропал. Я выигрываю кучу крон, а его тащат на виселицу. Таков у нас обычай, и я больше ста раз загребал кроны, а этих бедняг загребал дьявол в ад, где им приходилось солоно и они были обречены вечно плясать под свист кнута.
Так неужто и ты думаешь, что я, который несчетное число раз избегал адских опасностей, полагаясь лишь на удачный бросок костей, удеру, испугавшись чумы? Не испытал ли я на своей шкуре бед почище твоей чумы? Недуги, тюрьма, нищета, изгнание — через все это я прошел. Родной матери я дал затрещину, так что она полетела со второго этажа и сломала себе шею, а все оттого, что не захотела пойти к знатному господину, к которому я ее посылал. Свою сестру я продал старому своднику, который и пустил ее в оборот; всех моих родственниц, про которых я знал, что они не шлюхи, я сделал шлюхами. Ты и есть шлюха, ты будешь шлюхой, хоть и уповаешь на религию и всякие там обряды!
Вслед за тем он устремился на нее, угрожая ей мечом, но вовсе не собираясь ее ранить. Он вцепился пальцами в ее белоснежную шею и принялся ее трясти, как мастиф встряхивает медвежонка, вцепившись зубами ему в шкуру, при этом он клялся, запугивая ее, что перережет ей глотку, если она ему откажет. Но и этой скотской грубости ему показалось мало, — отпустив ее лилейную шею, он запустил дерзкую руку в ее длинные серебристые волосы, рассыпавшиеся по плечам во время борьбы. Он пригнул ее голову к полу, как пригибают деревце ветвями к земле. Схватив ее за пушистые растрепавшиеся косы, он волоком потащил ее по полу, как изменника везут на санях на казнь. Наступив грубым сапожищем на ее обнаженную белоснежную грудь, он крикнул ей, чтобы она покорилась, а не то он насмерть затопчет ее.
— Топчи меня! — вскричала она. — Задуши меня моими косами! Повесь меня на первом суку и прикончи меня, лишь бы мне не пойти на небо с сучком в глазу!
— Нет, — заявил он, — я не растопчу тебя, не задушу, не повешу и не отправлю на небо, покамест не овладею тобой! Твои непокорные руки я свяжу вот этими шелковыми узами!
Тут он скрутил ей руки за спиной, связав их ее же волосами. Она боролась с ним, отчаянно отбиваясь, но все было напрасно. Пока она боролась, защищая свою честь, драгоценные камни на ее перстнях как бы покрылись потом, доказывая, что ею овладевает смертельный яд. Он опрокинул ее на пол и коленом, как железным тараном, отверз врата ее стыдливости. Мертвое тело ее супруга послужило подушкой этому чудовищному насильнику.
Что было дальше, вообразите сами. Слова мои обессилели и увязли в этой гнусной топи. О, зачем только я начал это трагическое повествование! Но все на свете имеет свой конец. Приходит конец и моему рассказу. Насытив свою скотскую похоть, утолив свое бешеное желание, он забрал все находившиеся в доме ценности, какие только можно было унести, взвалил себе на спину и был таков.
Вы, что прочли сие горестное повествование, сию печальную историю, не давайте умолкнуть вашей скорби! Докажите, что вы горячо откликаетесь на чужое горе. Как по-вашему, не заслуживает ли названия величайшей страдалицы женщина, у коей на глазах приносят в жертву всех ее детей, убивают одного за другим, и которая, когда зарежут одного, вытирает своим фартуком меч, дабы следующий был сражен чистым лезвием, и делает так много-много раз, пока очередь не дойдет до семнадцатого ее отпрыска? А вот сия женщина, сия матрона, сия злосчастная Гераклида похоронила за пять дней четырнадцать своих детей, чьи глаза закрыла с громким стенаньем и отдала им прощальный поцелуй, причем у нее прорезалось немало морщин; а через день и супруг ее уже лежал недвижный и бездыханный, стал глыбой разлагающейся плоти и уже не мог ни разделять с ней трапезу, ни беседовать с ней, ни оплакивать с ней своих чад. Не лучше ли было бы ей не родиться на свет? Глаза ее распухли от слез, изливавшихся бурным потоком, слова ее были бессвязны, как у злосчастной Гекубы, мысли путались у нее в голове, и она была близка к безумию. Представьте себе, что на ваших глазах в церкви из гроба вдруг встает мертвец, именно так выглядела Гераклида, вставая с ложа, где ее принудили нарушить супружескую верность.
Взор ее померк, в лице не было ни кровинки, ее дыхание отдавало тлением, и она походила на привидение. Обесчещенная женщина поднялась на ноги; она испытывала отвращение к себе, подобно грешнику, встающему из могилы в день Страшного суда. Поднявшись, она взглянула на каменный пол и заметила, что у нее под головой находилось тело ее супруга. О, тут она принялась скорбеть, как Кефал, нечаянно убивший Прокриду, или как Эдип, который, сам того не ведая, умертвил отца и вступил в кровосмесительный брак с матерью.
Вот в каких словах изливала она свое отчаяние:
— Неужто для того я осталась в живых, чтобы тело моего супруга послужило носилками, на которых меня доставят в ад?
Неужто, утоляя свою мерзкую похоть, он не мог найти иной подушки, кроме его распростертого на полу трупа? На твоей плоти будет начертана моя вина в день всеобщего воскресения. О красота, тебе суждено быть приманкой, вводящей в соблазн нечестивых! У богачей похищают деньги, у красивых женщин похищают честь. Нет, красота не благословение, а проклятье. Да будет проклят час, когда я была зачата! Да будет проклят час, когда мать произвела меня на свет, наделив вводящей в соблазн красотой! Ведь я совершила столь же тяжкое преступление, как змий, соблазнивший наших прародителей. Змий был в раю проклят во веки веков. Не должна ли и я почитать себя проклятой? Ведь, согласно учению о предопределении, я была предназначена совершить сие чудовищное преступление! Боров мгновенно умирает, ежели у него вырвут глаз; а я валялась с этими боровом в грязи, и око моего целомудрия было вырвано жестокой рукой бесстыдства.
Мне остается только умереть! Да, я умру, ибо жизнь мне нежеланна. Я смогу искупить свое невольное падение и стяжать награду лишь в том случае, ежели добровольно лишу себя жизни. О мой супруг, я буду твоей женой на небесах! Да не отвергнет меня с презрением при встрече твой чистый, отошедший к богу дух, ведь я подверглась зверскому насилию. Дьявол, что клевещет на слабых смертных и готов обвинять всех людей на свете, при всем желании не сможет меня обвинить в том, что я поддалась без сопротивления. Еягели я в чем и провинилась, то лишь в том, что не изуродовала свое лицо — источник злого соблазна.
После этих горьких сетований она бросилась к зеркалу и взглянула на свои черты, ей хотелось узнать, не написан ли на ее челе содеянный ею грех. Увидев себя, она покраснела от стыда, хотя на нее смотрело из зеркала лишь ее собственное изображение.
Тут она снова принялась причитать:
— Неu, quam difficile est crimen non prodere vultu! О, как легко прочесть по лицу преступленье! Вот я смотрю на себя и краснею, но не испытаю ли я еще более ужасный стыд, когда господь будет взирать на меня Ангелы предадут меня на поругание, святые и мученики отшатнутся от меня. Да, господь еще суровее осудит дьявола за то, что он дерзнул привести к нему столь порочное создание. Агамемнон, ты был язычником, но все же, отправляясь на Троянскую войну, ты оставил в своем доме музыканта, который должен был до самого твоего возвращения наигрывать все тот же мотив, состоявший всего из двух тактов, дабы оберегать целомудрие твоей жены. А мой супруг, отправляясь на борьбу с дьяволом и его приспешниками, на борьбу, в коей ему суждено было пасть, не оставил мне иного музыканта, кроме стонов и рыданий. Но если б даже меня охранял музыкант, то, подобно Эгисту, убившему музыканта, оставленного Агамемноном, и этот новый Эгистубил бы моего стража.
О горестное сердце мое! Как потерявший рога олень в ужасе и отчаянии скрывается в лесной чаще, так и тебе остается лишь тосковать и скорбеть! Укройся же под сень крыл милосердия божия! Проси, моли, взывай к нему неустанно! Просящему никогда не будет отказано в милости. Нет, может быть отказано. Быть может, я нечистый сосуд, предназначенный к гибели. Единственное средство избегнуть грозной кары божьей — это покарать себя в этом мире. И я сделаю это! Я искуплю свой грех смертью и с радостью ее приму. Ударом кинжала я положу конец своим нестерпимым мукам. Прощай, жизнь, подарившая мне лишь одни страданья! Прощай, зараженная грехом плоть, более склонная ко злу, чем к добру, испытавшая больше мук, чем наслаждений! Порази, проколи, пронзи меня своим острием, кинжал! Я готова стать твоими ножнами. Вырви у меня душу и пошли ее к небесам! Иисусе, прости меня! Иисусе, прими меня!
