Еще за два дня до издания эдикта Джулиана послала своих слуг наложить руку на все земли Захарии, на его богатства, на движимое имущество, на пожитки и на слуг; ее повеление было выполнено более чем старательно, и ему не оставили даже старого ночного горшка или ящика из-под свечей. Вечером, часов около шести, сии мародеры явились в дом Захарии; когда они ворвались ко мне в каморку, я сидел, пригорюнившись, подперев голову рукой, стараясь себе представить, что испытывает человек, когда у него понемногу выпускают кровь, приятная ли это смерть. Тут мне вспомнилось, что некоторые философы утверждают, будто душа вся целиком гнездится в крови, и мне подумалось: что же это будет, ежели моя душа плюхнется в лоханку?
Я сильно потел в душной каморке, и у меня вскочил розовый прыщик на руке как раз в том месте, где обычно делают уколы, и я с ужасом подумал, что это моя душа отчаянно ищет выхода из тела. Тьфу, пропасть! Жизнь человеческую выбросят на помойку! Что за мерзость! Умереть, истекая кровыо, то же самое, что умереть, испуская мочу. Если потреблять хорошие напитки, то из них образуется хорошая кровь, а моча не что иное, как еще не вполне готовая кровь. Сенека и Лукан были сущие олухи! Как могли они избрать именно такого рода смерть? Свинья, боров и все животные, чье мясо употребляют в пищу, умирают, истекая кровью, под ножом мясника или повара. Умереть от укола не захотела бы даже самая трусливая женщина на свете. Боже мой, как это чудовищно!
Я был занят подобными размышлениями, когда слуги Джулианы схватили меня; они закутали меня с головой в мой плащ, дабы никто по дороге меня не разглядел и дабы я не знал, куда меня тащат. И вот из дома Захарии меня перенесли прямо в комнату маркизы Джулианы. Я и не подозревал, что судьба уготовила мне столь прекрасную смерть. Пока они меня несли на плечах, я был уверен, что направляюсь прямо на небеса; мне мнилось, что меня тащат на носилках в церковь, и я уже больше не надеялся отведать ни эля, ни здешнего пива.
Джулиана гневно напустилась на своих слуг, словно я неожиданно для нее попал к ней в руки:
— Что за подарочек притащили вы ко мне в дом? Это весьма странно. В чем он провинился? И где вы его подцепили?
Они отвечали примерно в таких словах:
— Мы нашли его в доме Захарии, он сидел запертый в каморке, как пленник, и мы решили, что нарушим приказание вашей светлости, ежели оставим его там.
— Ах, — сказала она, — вижу, вы перестарались. Или вы думали, что я, будучи одинокой женщиной, нуждаюсь в любовнике? Вы притащили ко мне сего безбородого хлыща, дабы навлечь на меня подозрения! Ведь я даже не ведаю, откуда он и чего ему надобно! Так слушайте! Вы оскорбили меня, и я этого вам не спущу! Вам надлежало отвести его к стражникам. Я наказала вам отобрать у Захарии только его имущество и слуг.
Слуги стали умолять Джулиану, чтобы она простила им их ошибку, они-де впали в крайность от избытка рвения и отнюдь не желали нарушить ее приказ.
— Но ведь я могу заподозрить и самое худшее! — продолжала она. — Скажу вам по правде, я начинаю подозревать, что сей юноша опасный сумасброд и что он подкупил вас, намереваясь меня обесчестить. Но, с другой стороны, я вполне могу допустить, что такой человек, как Захария, превратил свой дом в тюрьму. С вашего разрешения, прекрасный синьор, вы будете находиться у меня под замком, покамест я не наведу о вас справок; я узнаю о вас всю подноготную, и лишь тогда мы с вами расстанемся. Ступай, — приказала она служанке, — отведи его в дальнюю комнату, что в самом конце галереи и выходит окнами в сад. А вы, услужливые сводники, потрудитесь доставить его туда под караулом, раз вы уж потрудились притащить его сюда; когда сие будет сделано, проверьте, хорошо ли заперта дверь, и отправляйтесь восвояси.
Служанка была продувная бестия и знала все хитрости, как свои пять пальцев, ей не приходилось долго ломать себе голову. Все женщины таковы, у каждой из них имеется плащ на случай дождя, и она умеет за милую душу отвести глаза мужу.
Но покамест будет об этой синьоре маркизе. Позвольте вам рассказать, как обошелся Цадок с моей возлюбленной после того, как я был продан Захарии. Я полагаю, вы не такой простак, чтобы ожидать хороших плодов от дурного дерева: он был Цадок и поступил с ней как Цадок. Делая вид, что он хочет у нее выпытать, за какие деньги подмастерье привел ее к нему в подвал, он раздел ее догола, бичевал, отбивая на ней барабанную дробь, и исхлестал ее от головы до пят. День за днем, спокойно переваривая свой обед, он повторял сию процедуру. Это был жестокий лицемер и сладострастник с каменным сердцем.
Пантомимы, изображавшие бичевания, какие мы смотрели недавно в Англии, — детская игра по сравнению с истязаниями, каким он ее подвергал. Все ромфордские угольщики, что стараются поддержать честь своей корпорации, бичуя слепого медведя в Парижском саду, перед ним сущие сапожники. В искусстве бичевания он превзошел их всех, и плеть взлетала у него с молниеносной быстротой и со свистом.
Но смотрите, смотрите, что будет далее. Племя Иуды подверглось изгнанию из Рима и обречено было на скитания, им больше не дозволено было здесь оставаться, все эти Албумазеры, Рабизаки, Гедеоны, Тебиты, Бенхадады, Бенроданы, Зедехии и Галии были разорены дотла и изгнаны из своих домов.
Когда все имущество Захарии было конфисковано, он прибежал к Цадоку во вретище, с головой, посыпанной пеплом, и рассказал ему, как с ним обошлись и какой указ готовится против их племени.
Да осенит меня вдохновение! Придется здесь дать картину ярости, какой воспылал мятежник Люцифер, когда он был низвергнут с небес. Существует рыба, весьма схожая с жабой; когда ее вытащат из воды, она начинает раздуваться, покамест не лопнет, тогда все ее внутренности летят в лицо человеку. Так раздувался от ярости Цадок, казалось, вот-вот он лопнет и его кишки, как заряд картечи, полетят в лицо Захарии, который принес ему столь ужасную весть. Глаза его сверкали и пылали синим огнем, как зажженная сера или как спирт, горящий в яичной скорлупе, нос его излучал свет, словно там сидела куча светляков, он скрипел и скрежетал зубами, как скрипит и трещит по всем стыкам сторожевая вышка, когда бурный ветер раскачивает ее, точно колыбель, бешено на нее налетая. Он ругался, проклинал и кричал:
Вот они каковы, почитатели распятого бога из Назарета! Вот плоды их новых евангельских откровений! Сера и порох живо ввергнут их всех в геенну! Я готов навеки погубить свою душу, лишь бы увидеть, как сего трехглавого папу со всеми его разрешенными от грехов девками и помазанными елеем священниками черти в торжественной процессии, распевая кощунственные гимны, понесут на плечах прямо в преисподнюю. Я хотел бы спуститься в глубь земли и оттуда дохнуть что есть сил, да так, чтобы взлетел на воздух весь Рим, сия вавилонская блудница!
Ежели меня подвергнут изгнанию, ежели собаки язычники заграбастают все мое добро, я отравлю их источники и воду в водопроводе, поступающую по трубам во все концы города. Я заманю к себе в дом как можно больше детей, зарежу их, набью их мясом бочонки от говядины и отправлю вместо провианта для моряков на папских галерах. Прежде, нежели придут конфисковать мое имущество, я ассигную сто фунтов на покупку партии муки, прикажу замесить в нее яд скорпионов, — и от сего хлеба погибнет еще больше народу, чем от чумы. Я подкуплю людей, изготовляющих облатки для их таинств, они отравят их тем же ядом, и когда эти фанатики и суеверы проглотят облатки, их живо скрутит, и они станут падалью. Если сыщется нечестивый заклинатель, который может вызвать ветры из медных пещер и нагнать на небо тучи, я дам ему еще сотню фунтов, дабы он на целую неделю задержал над городом тучи с громом и молнией; от длительной грозы будет уже тот прок, что все вина в Риме превратятся в уксус. Покамест у них имеется в изобилии масло и вино, чума пожирает лишь немного жертв.
— Цадок! Цадок! — прервал его доктор Захария. — Ты сотрясаешь гневными словами воздух, а меж тем мы погибаем здесь на земле. Не кто иной, как графиня Джулиана, маркиза Мантуанская, замыслила нас погубить. Не спрашивай, как было дело, но прими мои слова к сведению и совершай отмщение!
Вот оно как! Вот оно как! — воскликнул Цадок, дергая плечами и корчась от злобы. — Я был бы блаженнее патриархов, ежели бы меня подвергли жесточайшим пыткам, к каким прибегали римские тираны, и, замучив насмерть, извлекли из моего тела кварту драгоценного яда. У меня в ноге свищ, и я готов отрубить себе ногу и из гнойника добыть отраву, коя губительней всякого змеиного яда. Если тебе желательно, я пойду в зараженный дом, подцеплю там чуму, отправлюсь к ней с гноящейся язвой и, передавая ей паше прошение, дохну на нее. Я знаю, мое дыхание и без того зловонно и в некоторой мере вредоносно. Я воздам ей по заслугам, ежели дохпу ей в лицо удесятеренным, смертоносным смрадом.
