Луиджи Пульчи
IВсяк славит Ненчу ночи напролет,
А мне о Беке бы замолвить слово;
Валлера, слышал, каждый день поет,
Как Ненча хороша и как толкова,
Но Бека, гляньте, дивом предстает,
Иного не увидите такого:
Стоит на ножке – кажется цветком,
Сердца нам пробирает холодком.
Пусть Бека малость ростом подкачала,
Хромает, как заметно – ну так что ж!
В глазу бельмо такое, что сначала,
Не видев, порешишь, что это ложь;
А рот ей бороденка увенчала,
Ты рыбой-усачом ее сочтешь;
Она кваттрино тертого белее.
Вот стать бы муженьком ее скорее!
Как осы, осаждая спелый грозд,
Весь день жужжа, без устали кружатся,
Иль как ослы за самкой мордой в хвост,
Так ухажеры за тобой влачатся.
Ты, Бека, дуешься, твой вид непрост,
Порою подмигнешь им, может статься;
Но ты легко бы ублажила их,
Всегдашних воздыхателей своих.
О, ты белей белья любой чистюли,
Цвет утренней зари не столь румян,
Забавней ярмарки (сравнить могу ли?),
Ты горделивей, чем любой тиран,
Назойливее мошкары в июле
И сладостнее, чем любви дурман;
Когда ты пляшешь с радостной толпою,
Не краше бык, пришедший к водопою.
[О Бека, ты проворней таракашки,
Когда танцуешь, разогнав тоску,
Ты веселей осла на майской кашке,
Певучее кукушки на суку;
Лицом ты краше зада у милашки;
Не так надой причастен молоку,
Как ты прилавка мясника занятней,
Осленка на дворе моем приятней.]
А знаешь, как люблю тебя, иль нет?
Когда идешь ты в город с моной Джиллой,
Неся корзину, то небесный свет
Вся излучаешь, словно ты светило.
Я чувствую, как будто арбалет
Пронзил мне сердце с небывалой силой,
И говорю: «От городских, поди,
Получишь апельсинов пруд пруди!»
Вы, девушки, не подавайте виду,
Смирите зависть: Бека вас милей!
Поет под бубен, будь вам не в обиду,
И платье-то воздушное на ней.
Не хуже вас она станцует ридду,
Едва ли сыщешь деву веселей;
Гляжу с восторгом, как по ходу пляски
Переставляет ножку без опаски.
На праздник ли придет, на карнавал,
Всех красотою Бека превосходит,
Цветной платок ей вместо покрывал,
И на цветник глава ее походит;
Она – скажу – как золотой фиал,
Все совершенства взгляд мой в ней находит,
Куда ни глянешь, всюду образец,
К тому ж она – изящества венец.
У Беки есть чудесная цевница,
На ней мы состязаемся в ночи;
Как дуну я, так изморозь ложится,
И боль во мне такая, хоть кричи.
Лишь дудочки коснуться мне случится,
Со смехом говорит она: «Звучи!»,
И горечь растравляет мне печенку,
Я на куски сломал бы ту дудчонку.
И это я сегодня ночью, знай,
На твой балкон повесил незабудку.
Залез я во дворе на твой сарай,
Мне шапку ветер сбил, и не на шутку,
До косточек, бора пробрала, чай.
Был бы свисток, трубил бы я побудку,
Чтоб милосердней, Бека, стала ты,
Но у меня тогда свело персты.
А ввечеру ходил к ореху в Мейо,
Что перед Сарациновой стеной;
Со мною были Беко, Тоньо, Тейо,
Они, как я, все пленены тобой.
Чем обернулась, спросишь ты, затея?
Там огоньков увидели мы рой —
Фонарики бесовские сияли,
Мы, видя чертовщину, драпу дали.
Меня спросили: «Нуто, почему
С тобою Бека поступает строго?»
И я поведал: к горю моему
Лицо она сурьмит, румянит много.
Но на привет мой, судя по всему,
Смягчилась после эта недотрога,
И впредь со мной не избегала встреч,
Где б ни хромала, где б ни шла, сиречь.
О Бека, за псалмы твоих речений
Готов безумцем я к тебе прильнуть,
Дам белый хлеб и свежий мед весенний,
Так станем же друзьями, хоть чуть-чуть!
Хурму иль яблоки – без промедлений,
Каштанов… – лишь открой медову грудь;
А коль чего побольше вожделеешь,
Дай утоленье, и – не пожалеешь.
Захочешь – с репой, с щавелем салат,
А хочешь – со свеклой, он будет сказкой;
Связать тебе метлу я буду рад,
Собрав пруты, ты отдари мне лаской;
Захочешь – звуки страстных маттинад,
Иль раков принесу тебе я связкой,
А то не знаю, как и угодить,
За хвост рыбеху мне не изловить.
У дома твоего хожу я, Бека,
Твой воздыхатель, всё хожу кругом,
И не услышишь ты от человека,
Что чем-то плох иль непотребен в чем.
Бреду домой не с чем я, как калека,
Под вечер, коль тебя не видел днем;
Чтоб сожалений не поддаться жалу,
Треплю свою волынку мал-помалу.
Хочу тебя… Ты, Бека, понимаешь?
Тебе скажу, но ты храни секрет,
Клянусь: когда мне внять ты пожелаешь,
Твоим я буду до скончанья лет.
Что сдержит? В час, как полдник ты вкушаешь,
Приди под сей каштан, приди, мой свет,
Здесь ладненько с тобой управим дело,
Когда в тени каштана ляжем смело.
Надену я твое кольцо, тьфу, чтоб!..
На палец, то есть… что мелю, о Боже…
Давай пойдем туда, где сена сноп,
Вольно пойти мне и тебе ведь тоже,
Лишь бы стемнело: пусть не видно троп,
Уставши от трудов, спит люд на ложе.
Знай, обещал тебя мне дядя твой,
Как минет Праздник, женимся с тобой.
Ты знаешь, я невежда, но в достатке
Скотины у меня, широк надел;
Я – твой, а ты – моя, и всё в порядке,
Тарелка на двоих, и всласть удел;
В моих корзинах виноград пресладкий,
И в ящиках запас не оскудел,
Как в добром сне нам вместе заживется
И ничего искать нам не придется.
Старуха злая порчу наведет
И всю-то ночь вынюхивает что-то,
Ушная боль мне голову сведет,
Не повернуться и вполоборота;
Ты, Бека, как оса, чье жало жжет,
Язвишь меня упреком отчего-то,
Приду к тебе и сделаю с тобой
Всё то же, что с ослицей ослик мой.
Ты не должна со столькими водиться.
Я прозорливый малый, я удал,
Как, Бека, за тобой не волочиться —
Я задницей своей в заборе встрял!
Сухих каштанов нес тебе, девица,
Кольцо твое уж к пальцу примерял:
Ты дашь его чрез тыщу лет, сдается,
Коль стать твоим мне мужем доведется.
Толпою ухажеры по пятам,
Не дашь ты им пирожного, однако,
Платок тебе, по крайней мере, дам,
Ты ж хоть кусочек – жду я, как собака!
Тогда свою волынку я к чертям,
Дикарь ли я, хорош иль забияка,
Ты не должна противиться, и я
Свершу, что обещал, краса моя.
О Бека, я-то речь Валлеры слышу,
Он говорит: я в щель твою пробьюсь,
Бобом своим досаду я утишу,
Ведь за тобою по пятам гонюсь;
Когда залает Серкио, под крышу
В ночи к тебе я с жаждою вломлюсь.
Шум подниму такой я неспроста,
Чтоб гневом изошелся подеста.
Я, Бека, за тобой следить привык.
Ты слышишь, я играю на свирели
И даже если сею базилик…
Но выдержит ли крыша, в самом деле?
На страже ухажеры всякий миг,
От серенад их дух спирает в теле.
Коль инструмента хочешь позвончей,
Компанией тебе сыграем всей.
Ты, Бека, и крепка, и коренаста,
С блестящей кожей, о, помилуй Бог!
Не увальнем ввалюсь к тебе – и баста,
В последний миг заката, изнемог.
Ты всё прекрасней кажешься мне часто,
Крадусь близ яблони и сам молчок;
Меня излечишь, перестав браниться,
И, верно, суждено нам примириться.
С тех пор как с милым Лавром я в разлуке,
Утратив счастье, благо, мой Парнас,
Кумира, светоч и отраду рая,
С ним не расстался в мыслях ни на час,
«Что толку, – говорю себе я в муке, —
Что верен, коль его уж не встречаю?»
Едва ли обретаю
Я силы дать ответ прямой и ясный
О том, как я тесним судьбой злосчастной,
И ею праздный помысел взлелеян;
Затем был мрак развеян,
Когда рассудок снова я обрел
И меру осознал постигших зол;
Тогда возжаждал я уединенья,
Брел по лесу, унылый и печальный,
Пока о камень скальный
Не оперся, воззвав душой в смятеньи;
И плакал я, не ведая в кручине,
Я жив или мертвец уже отныне.
Вдруг издалече речь ко мне несется:
«Юнец, тебя узнала, мнится мне»;
И голосом подавленным и томным:
«Не видел ли ты в этой стороне,
Как юноша на белом иноходце
Промчался через лес в наряде темном?»
Тем криком неуемным
Нарушилось мое забвенье вскоре,
Не верил я, как бы в падучей хвори,
Что предо мной Деиопея – диво;
Как Иов, терпеливый,
Глазам своим поверил я с трудом.
И, подойдя, ей так сказал потом:
«Напрасно ищешь в зарослях колючих
Двух обреченных крест нести единый».
Глас отвечал невинный:
«Покуда, как Эгерия, от жгучих
Я не истаю мук, я плачу, стражду
И говорить с тобою, путник, жажду».
Зрю ссадины на коже белоснежной,
Царапины на розовых ногах,
Она – голубка из небесной дали
В терновнике, на ранящих камнях;
Власы у ней как у Венеры нежной,
В которых гибель люди обретали;
Мне сердце разрывали
Рыданий жарких горестные всхлипы,
Что даже адамант смягчить могли бы,
Оникс и сардоникс, агат с опалом,
И аспидовым жалом
Оно сжигалось, словно лед весной.
И севши тут, со стороны десной,
Продолжила: «Погибнуть мне в расцвете
Коль суждено, избавит смерть от муки;
Он клялся, что в разлуке
Не станет часа жить на этом свете.
О нем лишь говорить теперь я рада,
А сердцу в горе выплакаться надо.
С презреньем, с гневом сколько раз боролась,
Когда, с каким уменьем! средь препон
Искало сердце умиротворенья.
Я Марса с Фебом ведала агон,
Лицом бледнела, изменялся голос,
Как предавалась всем душевным смутам.
Огню была я трутом,
Себя прельщая этой ложью зыбкой.
Когда меня одаривал улыбкой,
Казалось, в мире были ярче краски,
И он, в обманной маске,
Иным, чем есть, являлся мне не раз.
Возлюбленный, блистал он, как алмаз,
А я фиалкой в этом свете млела!
Иными зрила я устои мира,
И дивный лик кумира
Сиял, как луч из горнего предела;
Уму казался счастьем этот жребий,
И мне не нужно было благ на небе.
И кто осудит наши заблужденья?
Увижу ли, божественный эфеб,
Тебя я вновь средь этих превращений?
Я мнила: ты прекраснее, чем Феб,
Так древле в наши дольние селенья
Меркурий нисходил от горней сени.
Пылаю, тщетны пени,
Хоть сердце тверже адаманта было;
Я, прежде непорочная, любила
Бродить в лесах за девственной Дианой,
Жила как мне желанно,
Благочестивым помыслом цвела,
Бежала от мужчин я, как от зла,
То осуждала, то звала Гимена,
То чаяла принесть обет монаший.
Вдруг, всё сильней и краше,
Взметнулся пламень необыкновенный,
Искрился он и, ослепляя око,
Казался колесницею пророка.
И в нем тогда явился Лавр цветущий
Там, где ни гарпий, ни лихих гадюк,
Ни хищных тварей, что в лесу засели;
С Евтерпою все касталиды вкруг
Там восседали под ветвистой кущей;
Пан, Палес, Вакх, Сильван, Церера, Делий —
Все танцевали, пели
Среди благоуханий, красок, звонов;
Венки из гиацинтов, анемонов
Плели гамадриады и напеи;
От муки багровея,
К Олимпу Марсий стоны воссылал,
Но о пощаде он не умолял.
Затем мне показалось: ветви, крона
Слюдою или алебастром стали,
Под солнцем заблистали,
Как дождь златой, Данае павший в лоно.
Земля, эфир, – всё вмиг позолотело,
Исчез, и Лавра больше я не зрела.
Покинутая, плакала от горя:
Уж не встречала я в лесной тени
Ни музы, ни дриады, ни сатира
(Вслед за Асканием ушли они),
Лишь звери здесь, да Эхо, пеням вторя,
Разносится средь скорбного эфира;
Так я осталась, сира,
Но тень одна отныне мой вожатый».
Тут, как внезапным ужасом объятый,
Ее спросил я: «Кто же это, кто же,
Скромна и столь пригожа,
Иль добрый Лавр тебе покой дарит?»
«На то отвечу, – нимфа говорит. —
Диана встала возле водной глади,
Затем исчезла, но являлась внове,
И благородной крови,
И славою покрыта в вашем граде;
Но без нее и шагу не ступлю я».
Потупила глаза она, горюя.
Мой разум был растерянности предан
От новой тени, в сердце же моем
Вновь образ Лавра вспыхнул в то мгновенье,
И даже я возликовал притом,
Сказав: «Как будет музою поведан
Тот пыл, что мне палит воображенье?
Ведь каждое сужденье
Бывает ложно, и сейчас – ущербно;
С тобой мы, нимфа, плачем страстотерпно,
Но я тебя утешить не премину.
Ты, как Геро, в пучину
Не бросишься ль, бежав из этих мест?
С тех пор как видел я его отъезд,
Сокровище мне ниспослал Юпитер,
Что нужно б спрятать за семью замками,
К нему тянулся трижды я руками,
Но лишь страдал душой воспламененной
Я, высшею любовью побежденный».
«Едва ль учтивой, – нимфа возразила, —
Казалась тень, ведущая меня,
Скорей – его губительницей хладной;
Огонь познавши, с первого же дня
Душа одна лишь преданность хранила
Любви, что нас связала беспощадно».
Я тихо молвил: «Ладно,
Тебя утешил, так живи в надежде:
Весна придет, с ней Флора как и прежде,
Вернутся песни, танцы и забавы,
И боги в блеске славы
Пройдут с ним вместе чрез пиценский дол.
Смотри, отрады дух в тебя вошел,
Как этот зверь жестокий изъязвился!
Смотри: на адаманте золотые
Стихи его святые!»
Закончил я, и век вдруг обновился,
Она воздела к небу обе длани
И удалилась грациозней лани.
Канцона, что хотела донна эта?
Цветок искала. К Лавру отправляйся,
Поведать постарайся
О нимфе: какова, во что одета.
А после скажешь, как, с ним разлученный,
Живу и стражду я в тоске бездонной.
