«Придется вам, сеньоры, начать путешествовать по-иному. Отныне ваш корабль — вот эта самая лодочка; на корабль же, что ожидает вас в море, вам возвращаться не к чему, если только эта сеньора не желает утратить честь, а вы, называющий себя ее братом, — лишиться жизни».
Далее он сказал, что капитан намеревался обесчестить мою сестру, а меня — умертвить, что нам необходимо позаботиться о нашем спасении, а он, мол, будет нас сопровождать и последует за нами куда угодно, что бы с нами ни случилось.
О том, как встревожила нас эта весть, пусть судит тот, кто привык получать вместо ожидаемых добрых вестей дурные.
Я поблагодарил моряка за предостережение и пообещал наградить его, как скоро наши обстоятельства переменятся к лучшему.
«А ведь у меня есть драгоценности моей госпожи», — сказала тут Клелия.
Мы все четверо посовещались и согласились с моряком, который предложил продвигаться в лодке вперед, — может статься, мы где-нибудь отыщем-де убежище на случай погони.
«Впрочем, погони быть не должно, — заметил моряк. — Островитяне почитают за корсаров всех, кто подходит близко к их берегам. Стоит им завидеть один корабль или несколько, они тотчас же хватаются за оружие, и, если не считать внезапных ночных нападений, корсары неизменно терпят урон».
Мне совет моряка показался разумным. Чтобы облегчить его труд, одним веслом стал грести я. Мы двинулись вверх по течению и когда прошли уже около двух миль, до нашего слуха донеслись звуки многочисленных и разнообразных музыкальных инструментов, а немного погодя взору нашему представился целый лес движущихся дерев, сновавших от берега к берегу. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что то были не деревья, но украшенные ветвями лодки; на инструментах же играли те, что на лодках катались.
Едва завидев нас, они к нам устремились и окружили нашу лодку со всех сторон. Сестра моя встала; чудные ее волосы, перевязанные на лбу желтой то ли лентой, то ли бархаткой, которую ей дала кормилица, рассыпались по плечам, и во всем ее облике было сейчас нечто почти неземное, и столь неожиданно облик ее возник пред очами островитян, что, как это стало известно впоследствии, они и приняли ее за некое видение, а наш моряк, понимавший, о чем они между собой говорили, передал нам их слова:
«Что это? Может статься, это какое-нибудь божество явилось к нам, дабы принести поздравления рыбаку Ка-рино и несравненной Сельвьяне с наисчастливейшим браком?»
Тут они бросили нам конец веревки, а немного спустя высадили нас неподалеку от того места, где произошла наша встреча.
Как скоро мы сошли на берег, нас тотчас окружила толпа рыбаков, о каковом роде занятий свидетельствовала их одежда, а затем они, один за другим, полные восторженного благоговения, стали целовать Ауристеле край ее платья, она же еще не успела опомниться после того, что нам сообщил моряк, и все же она была сейчас так прекрасна, что у меня язык не поворачивается осудить рыбаков, усмотревших в ней нечто божественное.
Недалеко от берега мы увидели возвышение, воздвигнутое на толстых пнях можжевелового дерева, увитое зеленью и впитавшее в себя запах цветов, ковром устилавших землю вокруг. При виде нас поднялись со своих сидений на помосте две девушки и двое статных юношей. Одна девушка была необычайно красива, другая необычайно уродлива; один юноша был статен и пригож, а другой был хорош, да не так. Все четверо пали пред Ауристелой на колени, и красавец-юноша молвил:
«Кто бы ты ни была, но земным существом ты быть не можешь! Мой брат и я, мы от всего сердца благодарим тебя за ту милость, которую ты нам оказала, почтив своим присутствием нашу свадьбу, хоть и бедную, да зато богатую радостью. Добро пожаловать, сеньора! И если вместо хрустального дворца, который являло очам твоим безбрежное море, ты увидишь сейчас наши хижины, коих стены сложены из ракушек и коим кровлей служит навес из ивовых прутьев, — а у иных наоборот: стены из ивовых прутьев, а кровли — из ракушек, — зато ты найдешь у нас золотые желания и жемчужные стремления тебе угодить. Определения эти могут показаться неудачными, однако ж я употребляю их потому, что не знаю ничего дороже золота и ничего прекраснее жемчуга».
Ауристела наклонилась к нему, чтобы помочь ему встать, и в эту минуту величавость ее движений, учтивость ее и красота еще раз подтвердили, что рыбаки составили о ней верное мнение.
Рыбак менее приятной наружности пошел сказать другим рыбакам, чтобы они повеличали чужестранку и чтобы в честь ее прибытия играла музыка. Две рыбачки, дурнушка и красавица, почтительно и смиренно поцеловали Ауристеле руки, она же с видом любезным и дружелюбным их обняла.
Моряк, обрадованный приемом, который здесь оказали Ауристеле, сообщил рыбакам, что в море ее ожидает корсарский корабль, что он опасается, как бы корсары не явились сюда за ней, а что эта девушка — высокая особа, королевская дочь: моряк придумал это о моей сестре для того, чтобы еще больше привлечь к ней сердца на случай, если понадобится защитить ее.
Не успел моряк договорить, как увеселительная музыка смолкла, и ее сменила военная — на этом и на том берегу трубы заиграли: «К оружию! К оружию!»
Между тем смерклось. Мы укрылись в хижине брачущихся. Караулы были расставлены вплоть до самого устья реки. Рыбаки поставили верши, закинули неводы и наживили удочки — все это имело целью угостить и попотчевать гостей; двое же рыбаков порешили не ночевать под одною кровлею со своими невестами и уступить хижины им, Ауристеле и Клелии, и то был знак особого почета женщинам-чужестранкам, а еще они вызвались охранять их и сторожить совместно со своими друзьями, со мною и с моряком. И хотя с неба светил месяц, а на земле по случаю нового торжества горели костры, молодые люди настояли на том, чтобы женщины ужинали в хижине, а мы, мужчины, на воздухе.
Желание их было исполнено, и до того обильным угостили нас ужином, что казалось, будто море и суша тщатся затмить друг друга: земля — изобилием мяса, море — изобилием рыбы.
После ужина Карино, знаками дав мне понять, что у него тяжело на душе, взял меня под руку и повел на берег, а на берегу, плача и стеная, заговорил:
«Твое появление в такое время и при таких обстоятельствах не случайно: своим появлением ты невольно отдалил мою свадьбу, и теперь я проникаюсь уверенностью, что ты подашь мне добрый совет и горю моему поможешь. Зови меня сумасбродом, почитай меня за слепца, за человека, лишенного вкуса, и все же да будет тебе известно, что мне выпало на долю взять себе в жены одну из тех рыбачек, которых ты только что видел, но не дурнушку, а красавицу, по имени Сельвьяна. Не знаю, однако, как ты на это взглянешь, не знаю, извинишь ли ты мою вину и простишь ли мой грех, но только я всей душой люблю дурнушку Леонсью и ничего не могу с собой поделать. Со всем тем я намерен поведать тебе одну истину, насчет которой я нимало не заблуждаюсь, а именно: духовные мои очи видят в Леонсье такие достоинства, что она представляется мне первою красавицею в мире. Этого мало: я подозреваю, что Солерсьо, — это имя второго брачущегося, — пылает любовью к Сельвьяне: так у нас четверых переплелись чувства, а произошло это потому, что мы решились послушаться родителей наших, а также других родственников, сговорившихся между собою нас поженить. Я никак не могу взять в толк, почему бремя, которое человек обречен нести всю жизнь, возлагается ему на рамена не по его собственному желанию, а по чьей-то чужой воле. Нынче нам предстояло изъявить свое согласие и одобрить закабаление наших чувств, но все это внезапно отодвинулось, и отодвинулось не происками кого-либо из нас, но произволением божиим — так по крайней мере я склонен думать, — оттого что неожиданно приехали вы, и теперь у нас есть время поправить дело. Того ради я и прошу у тебя совета: ты здесь человек новый, ничью сторону не держишь, и ты сумеешь дать мне мудрый совет. А я уж так было и порешил: коли не найду я. чем помочь горю, то покину родные берега и не вернусь сюда до самой смерти, и пусть отец с матерью гневаются, сродники сердятся, а приятели досадуют».
Я слушал рыбака со вниманием, и вдруг в голову мне пришло спасительное средство, а из уст моих изошли такие слова:
«Друг мой! Тебе не к чему покидать родные места; во всяком случае, не покидай их до тех пор, пока я не поговорю с сестрой моей Ауристелой, — это та изумительная красавица, с которой ты сегодня познакомился. Она необычайно умна, — можно подумать, что она наделена не только божественною красотою, но и божественным разумом».
Затем мы оба возвратились в хижину, и тут я рассказал моей сестре все, что рыбак мне поведал; Ауристела подумала светлой своей головой и наконец нашла, что им присоветовать — так, чтобы не ударить в грязь лицом и чтобы все устроилось к общему благополучию, а именно: отозвав в сторону Леонсью и Сельвьяну, она повела с ними такую речь:
