— Оставьте меня, кто бы вы ни были, — попросил он умирающим голосом, — ваши заботы бесчеловечны. Не отнимайте у меня единственное утешение… — Страдальческое рыдание вырвалось из его груди, и нам показалось, что он умер.
Сильвина и монсеньор, ехавшие в маленькой карете, вышли и пересели в огромный экипаж Милорда Кинстона, которому составляли компанию госпожа д'Орвиль и Солиньи. Монроз и загонщик поскакали в замок, последний вскоре вернулся в сопровождении лакея и хирурга сэра Сидни, которому Монроз уступил свою лошадь. Они привезли факелы, чистые простыни и нашли на некотором расстоянии от замка коляску раненого. Тот без чувств лежал на руках у д'Эглемона.
Доктор осмотрел раны: они оказались глубокими и болезненными.
Мы подобрали роковое оружие, которым несчастный ранил себя, и браслет, сплетенный из волос, к которому был привязан портрет женщины. Стекло потемнело, было влажным и хранило отпечаток губ самоубийцы — должно быть, он прижимал его к себе, когда мы подъехали. Все эти странные детали возбудили наше любопытство, выросшее стократ после того, как вернувшийся сэр Сидни словно окаменел на месте, взглянув на портрет. На нем была изображена та самая, потерянная им женщина, о которой он мне так часто говорил. Шевалье всегда утверждал, что я чрезвычайно на нее похожа. Теперь он призвал всех в свидетели, и общество признало его правоту. У женщины на портрете были мои черты лица, а главное — то же самое выражение. Наш больной чувствовал себя очень плохо, как будто готовясь к встрече с Создателем. Сидни не мог отложить путешествие, он мечтал бы скопировать портрет, принадлежащий несчастному незнакомцу, но врожденная деликатность не позволила ему так поступить. Уезжая, сэр Сидни умолял меня сделать все, чтобы попытаться спасти человека, чья история была наверняка тесно связана с его собственной судьбой.
Нежность к любезному Сидни заставила меня приложить все возможные усилия, ухаживая за несчастным. Лишь две недели спустя после отъезда нового лорда незнакомец смог говорить, жизнь его была вне опасности.
Все это тревожное время душа моя была закрыта для удовольствий. Меня не интересовало, чем занимаются остальные. Я посвящала все свое время больному, практически не расставаясь с ним. Заскучавшие госпожа д'Орвиль, милорд Кинстон и его любовница уехали. Монроз был в Англии: понимая, какие опасности угрожают юноше в нашем обществе, я уговорила сэра Сидни взять его с собой. Бедный малыш был убит нашим расставанием, но все же уехал, потому что даже Сильвина решила, что так будет лучше для всех.
Глава XXV. О событиях, не относящихся непосредственно к нашей героине
— Неужели это сон, мадемуазель? — спросил, едва придя в себя, мой больной. — Каким чудом я оказался наконец среди чувствительных людей, я так долго… Я вижу вас… вас, которую я не знаю… вас — предмет самого большого удивления!
— Понимаю вас, месье… Этот портрет, который нашли подле вас… некоторое сходство…
— Оно поразительно! Но у вас милосердное сердце, а жестокая де Керландек…
Ловкий хирург, которого Сидни прислал из Парижа, не отходил от раненого, он заметил, что наш разговор слишком волнует больного, и попросил меня удалиться.
— Я уверен, дорогая Фелисия, — сказал мне шевалье, с которым я столкнулась в коридоре (его не слишком волновало состояние незнакомца), — что, вылечив этого авантюриста, нам придется вызвать врача к вам. Вы погружены в печаль, вдыхаете нечистый воздух комнаты, где лежит этот человек, и скоро сами сляжете! Какая-нибудь отвратительная лихорадка станет результатом ваших милосердных забот. Никаких удовольствий, никакого сладострастия! Вы забываете о Природе! А ведь несчастье заразительно! Мне кажется, что вы превращаетесь в бронзовую статую… Побольше чувства, моя дорогая, не забывайте о себе!
Шевалье был прав в том смысле, что способность любить и получать удовольствие замерли во мне, впрочем, у подобных мне женщин такие перемены не длятся слишком долго и не ведут к сакраментальным последствиям. Вскоре я доказала любезному шевалье, что вовсе не собираюсь забывать о себе. Здоровье нашего раненого поправлялось, я могла не навещать его слишком часто и вернулась к обществу. Множество удовольствий, которым мы предавались, прогоняли прочь скуку и усталость.
Меня очень забавляли рассказы шевалье о его галантных похождениях. С ним случались замечательные приключения, он рассказывал о них с таким пылким задором, что удовольствие слушательницы всегда превращалось вжелание подражать. Моя книга была бы намного толще, если бы шевалье, этот любезный распутник, соблаговолил записать свою историю. Но лентяй не мечтал о славе и наотрез отказался создавать Эглемонтиаду. Кстати, он не только не желал ничего писать сам, но осуждал мое стремление стать литератором: одним словом, сей цензор пытался помешать мне описать некоторые приключения, но не преуспел. Впрочем, довольно! Перейдем к описанию приключения, кажущегося совершенно невероятным, — оно случилось с д'Эглемоном и наилучшим образом доказывает, как полезно собирать коллекцию собственных безумств. Предоставляю слово самому д'Эглемону.
— Вы знаете, дорогая Фелисия, что я отважился провести некоторое время дома, чтобы угодить дяде. Честный город, в котором я родился, населяют простые обыватели, очень похожие на тех, что недавно имели честь принимать нас у себя. Те же предрассудки, те же странности; мужчины глупы, женщины, несмотря на помпезно выставляемые напоказ высокие чувства, совершенно доступны.
Меня принимали во всех домах, все было к моим услугам, но ничто не забавляло меня. Я не жаждал входить в долю с угрюмыми мужьями, теряя время с их глупыми матушками и смешными тетками; одним словом, единственным интересовавшим меня объектом была жена богатого ростовщика: дама была очень хороша, свежа и прекрасно сложена. Она бывала в Париже, жила с мужем — старым филином, хорошо одевалась, носила дорогие драгоценности, была умна, но состояла в связи с неким офицером, одним из тех мужчин, что черпают вдохновение в романах и считают высшим счастьем, когда на них указывают пальцем как на героев великих любовных историй, короче говоря, совершенно нелепым существом, которому почему-то полностью доверял осел-муж, обожавший философствовать! Украсть у таких мужчин женщину — это был вызов моему самолюбию, и я решил действовать. Меня совершенно не прельщало обхаживать этих буржуа, я не хотел тратить время на преодоление препятствий, и мне помог случай.
Глава XXVI. Продолжение предыдущей главы
— Итак, — рассказывал шевалье, — один из моих друзей предупредил даму о том, что я собираюсь приволокнуться за ней. Она позволила ему представить меня и назначила день: мы должны были прийти на вечер в ее доме за час до сбора остальных гостей (с которыми я вовсе не собирался встречаться). Однако, когда наступил решающий день, неожиданное дело задержало моего приятеля, он сообщил, что не сможет сопровождать меня, но советует отправиться одному. Дама была предупреждена и не принадлежала к тому сорту женщин, с которыми принято церемониться. Итак, я поехал к ней. Стемнело. У дверей дома меня встретил лакей в парадной ливрее, ответивший на мой вопрос, что мадам принимает. Лестница была слабо освещена, в двух первых комнатах никого не было, хотя двери кто-то распахнул настежь. В третьей я увидел женщину: заслышав мои шаги, она пошла навстречу, держа в руке канделябр с горящими свечами. То была сама хозяйка дома: как истинная буржуазка, она стала извиняться за нерадивость своих слуг.
— О, Небо! Это вы, господин шевалье! Как мне стыдно!..
С этими словами она вдруг поскользнулась на ровном месте (паркет был слишком хорошо натерт), упала, опрокинувшись навзничь, свеча погасла… Я кинулся на помощь и… какая странная случайность! В то время, как я чистосердечно пытался помочь даме, моя рука наткнулась на упругую грудь… и милосердие было мгновенно забыто. Она хотела подняться, я целовал ее, и мы снова упали: потемки сделали меня предприимчивым, а странность ситуации благоприятствовала исполнению замысла. Вот я нащупал атласное бедро, крутое, крепкое, пальцы добрались до драгоценного сокровища… я дотронулся до него… она тихо вскрикнула: «Ах, месье, какой ужас!.. Если мои слуги… мой муж… если кто-нибудь вдруг…» Я понял, что следует действовать решительнее, и тут красавица, подчиняясь Природе, начала подавать живейшие признаки непреодолимого желания. Я увеличил напор… и победил! Каково же было мое удивление, когда дама пылко вернула мне мои поцелуи и потребовала удвоить усилия! Тут уж начал опасаться я, что нас застанут в пикантном положении… Несколько мгновений спустя меня резко оттолкнули; подхватив канделябр, дама убежала, бормоча что-то о стыде и раскаянии. Не теряя головы, я спустился вниз, увидел лакея на посту и пожаловался, что не нашел в комнатах ни света, ни слуги, который мог бы объявить о моем приходе. Крикнув несколько раз, несчастный вызвал наконец какого-то неуклюжего медлительного слугу; тот прибежал, на ходу натягивая узкую ливрею; лицо его было почему-то в муке. Взяв зажженную свечу, он снова повел меня наверх. Дама, почти пришедшая в себя, приняла меня; глаза у нее были на мокром месте, лицо хранило следы недавнего возбуждения. Она отругала лакея, пригрозив прогнать его, и он понуро отправился зажигать свет в комнатах.
