— Но, — сказала она, — не слыхала ли я постоянно, что китайцы — великие астрономы?
— Это верно, — отвечал я. — Но китайцы обладают тем преимуществом, что они отдалены от нас большим пространством Земли, точно так же как греки и римляне обладают преимуществом быть отдаленными от нас длинным рядом веков. А любая отдаленность обманчива. В самом деле, я все больше и больше верю, что существует некий гений, никогда не бывавший за пределами нашей Европы или живущий по крайней мере где-то неподалеку. Быть может, ему не дано сразу распространиться по большому пространству Земли, и это ограничение предписано ему неким роком. Давайте наслаждаться им сейчас, пока мы им владеем. Самое лучшее в нем то, что он не замыкается в тесном кругу наук и сухих, умозрений; он охватывает с равным успехом все приятные вещи — и в этом не может сравниться с нами ни один народ. Именно этими вещами, мадам, вам следует заниматься, и именно они должны составлять всю вашу философию.
ОТСТУПЛЕНИЕ ПО ПОВОДУ ДРЕВНИХ И НОВЫХ [144]
Весь вопрос о превосходстве древних над новыми или новых над древними, возникший однажды, сводится к тому, чтобы понять, выше ли были деревья, некогда росшие в сельских местностях, чем деревья нашего времени, [145] если они действительно были выше, то Гомер, Платон и Демосфен не могут найти себе равных в новейшее время; но если наши деревья столь же высоки, как тогдашние, мы можем смело сравнивать себя с Гомером, Платоном и Демосфеном.
Поясним этот парадокс. Если древние были более умны, чем мы, то потому что мозги в те времена были лучше устроены, состояли из более крепких или более нежных волокон и содержали больше жизненных духов. [146] Однако почему бы тогдашним мозгам быть устроенным лучше? Ведь в этом случае и деревья старых времен должны были бы быть выше и прекраснее; ибо если природа была тогда более молодой и цветущей, то деревья точно так же, как человеческие мозги, должны были ощущать эту молодость и цветение.
Но пусть поклонники древних немного поостерегутся: когда они нам твердят, что древние были источником хорошего вкуса и разума, а также светочем, несущим просвещение всем другим людям, что наш разум зависит от того, насколько мы ими восхищаемся, что природа истощилась, создавая эти великие образцы, они в самом деле рисуют их каким-то отличным от нас родом существ, и физика протестует против всех этих великолепных изречений. Природа замешивает всегда одно и то же определенное тесто, которое она лепит то так, то эдак, на тысячи разных ладов, и создает таким образом людей, животных и растения. И уж, конечно, она не сделала Платона, Демосфена и Гомера из более высококачественной и лучше приготовленной глины, чем философов, пророков и поэтов нашего времени. Я рассматриваю здесь только связь наших умов, имеющих нематериальную природу, с мозгом, природа которого материальна и который благодаря своему различному устройству у разных людей дает все существующие между умами этих людей различия.
Но если деревья всех времен (так сказать, в вертикальном разрезе) одинаково высоки, то деревья всех стран (разрез горизонтальный) неодинаковы. Таково различие и между умами. Разные идеи подобны растениям или цветам, растущим совсем не одинаково хорошо в различного рода климатах. [147] Возможно, почва нашей Франции так же не годится для рассуждений, обычных в Египте, как и для их пальм, и даже, не ходя столь далеко, можно считать, что апельсиновые деревья, не произрастающие здесь, у нас, с такой легкостью, как в Италии, указывают на особый склад итальянского ума, не имеющий ничего подобного во Франции. Безусловно достоверно следующее: благодаря взаимным связям и зависимости, существующей между всеми частями материального мира, различия в климате, явно ощутимые для растений, должны оказывать определенное влияние на все, вплоть до мозга.
Однако влияние климата на мозг менее сильно и ощутимо, ибо искусство и культура имеют гораздо большее значение для мозга, чем для земли, представляющей собою более грубую и менее поддающуюся обработке материю. Итак, мысли легче переносятся из одной страны в другую, чем растения, и нам не столь трудно было бы воспринять в свои творения итальянский гений, сколь культивировать у нас апельсины. Мне кажется, обычно считают, что существует больше различий между умами, чем между лицами. Я в этом совсем не уверен. Лица, рассматривая друг друга, не приобретают от этого нового сходства, в то время как умы от взаимного общения становятся сходными. Таким образом, умы, от природы различные, как и лица, позднее такого различия уже не имеют. Легкость, с которой умы до определенного предела преобразуют друг друга, приводит к тому, что народы не сохраняют полностью оригинальный ум, полученный ими от их собственных климатических условий. Чтение греческих книг воздействует на нас в той же мере, как если бы мы женились только на гречанках. Известно, что благодаря весьма частым союзам такого рода кровь как французов, так и греков подверглась изменениям и изменился также внешний облик, присущий тому и другому народу.
Небольшая разница двух соседствующих народов, обусловленная различием климатов, может очень легко стираться под влиянием общности духа, образующейся путем взаимного книгообмена; что касается двух народов, друг от друга более удаленных, то общность эта не может пойти там столь далеко. Все говорит о том, что негры и лапоны, читая греческие книги, почти не приобщились к духу греков. Лично я склонен считать, что жаркий пояс и обе зоны льда не приспособлены для усвоения наук. [148] До сих пор знания не перешагнули границ Египта и Мавритании, с одной стороны, и Швеции — с другой. Быть может, это не случайно, что они задержались между Атласскими горами и Балтийским морем? Трудно сказать, возможно, это и есть географические границы, положенные им природой, и мы вряд ли можем надеяться когда-либо увидеть великих негритянских или лапонских [149] авторов.
Как бы то ни было, таким образом, кажется мне, великий вопрос о древних и новых исчерпан. Века не пролагают никакой естественной грани между людьми, а климат Греции и Италии, с одной стороны, и Франции— с другой, слишком близки друг к другу, чтобы создать какое-либо различие между греками или римлянами и нами; если бы он и вызвал какие-то различия, то их было бы очень легко устранить. Итак, мы все ничем друг от друга не отличаемся — древние и новые, греки, римляне и французы.
Я совершенно не утверждаю, что это рассуждение должно всему миру показаться столь же убедительным, каким оно кажется мне. Если бы я пользовался патетическими оборотами речи, если бы противопоставлял исторические черты, служащие к вящей славе моих современников, историческим чертам, почетным для древних, и отрывки, выставляющие в благоприятном свете одних, отрывкам, выгодно рисующим других; если бы я назвал пристрастных ученых, считающих нас невеждами и поверхностными людьми, и, согласно установившемуся среди людей пера закону, посылал бы оскорбление за оскорблением в адрес сторонников античности, — быть может, мои доводы были бы приняты лучше. Но я решил, что браться за этот вопрос таким образом — значит никогда не прийти к концу: ведь после множества великолепных декламационных выступлений как одной, так и другой стороны обычно с удивлением отмечают, что дело ничуть не продвинулось вперед. Я верю в то, что наиболее короткий путь — это обратиться за небольшим советом по поводу всего этого к физике, владеющей секретом сокращать словопрения, которые риторика делает нескончаемыми.
В данном случае здесь, после того как мы признали естественное равенство, существующее между древними и нами, не остается более никаких затруднений. Мы ясно видим, что все различия, какого бы рода они ни были, непременно вызываются посторонними обстоятельствами, такими, как эпоха, система правления, состояние общества.
