Надобно вам рассказать о нем забавную историю. Г-жа де Рамбуйе, женщина тонкого ума, говорила, что нет ничего нелепее мужчины в постели и что ночной колпак — весьма дурацкий головной убор. У г-жи де Монтозье было еще большее отвращение к ночным колпакам: но самой ярой противницей этих злосчастных колпаков была м-ль д'Аркене, ныне аббатиса монастыря Святого Стефана в Реймсе. Однажды брат попросил ее зайти к нему в спальню. Едва она переступила порог, как он запер дверь на задвижку, и тотчас же из чулана выходят не то пять, не то шесть мужчин в ночных колпаках, покрытых, правда, белоснежными чехлами, ибо ночные колпаки без оных могли бы напугать ее и до смерти. Она вскрикнула и хотела убежать. «Боже мой, сестрица, — говорит он ей, — неужто вы думаете, что я затруднил вас понапрасну? Нет, нет, поужинайте с нами, прошу вас». И как она ни отговаривалась, пришлось ей сесть за стол и отведать ужина, который подавали эти мужчины в колпаках. Узнав об этом отвращении своей жены, маркиз де Монтозье вплоть до 1652 года, когда он был тяжело ранен в бою при Монтансе, всегда спал с женою (а женат он был с 1645 года) без ночного колпака, хотя она даже просила надевать его. Оттого-то и пошли толки, будто подлинные «жеманницы»[254] боятся ночных колпаков.
Вуатюр и Маркиз, как мы об этом скажем дальше, были очень дружны между собой. Однажды во время сильного мороза г-н де Пизани сказал кому-то: «Послушайте, на мне одна только рубашка». — «Что вы, бедный, делаете?» — спросил тот. «Что делаю? — переспросил маркиз, — дрожу от холода».
У дверей дворца Рамбуйе стоял обычно огромного роста нищий. Как-то, когда он просил подаяния, Маркиза сказала: «Надобно подать бедняге милостыню». — «И не подумаю, — отвечал Пизани, — я хочу у него попросить взаймы. Говорят, у него больше тысячи экю».
Но вернемся к тому, что г-жа де Рамбуйе очень любила делать сюрпризы. Она распорядилась пристроить к дому просторный кабинет с тремя большими окнами, выходящими на три стороны: в сад больницы «Трехсот слепых»[255], в сад особняка Шеврез и в сад дворца Рамбуйе. Его пристроили, затянули обоями и уставили мебелью так, что никто из множества посещавших ее дом гостей ничего не заметил. Она заставляла мастеров перелезать через садовую стену и работать с другой стороны, ибо этот кабинет выступает над садом больницы «Трехсот слепых». Один только г-н Арно однажды из любопытства хотел подняться по лестнице, которую он нашел прислоненной к садовой стене; но он успел стать только на вторую перекладину, кто-то его окликнул, и он позабыл о своем намерении. И вот однажды вечером, когда во дворце Маркизы собралось большое общество, за шпалерами слышится шум, внезапно распахивается дверь, и м-ль де Рамбуйе, ныне г-жа де Монтозье, в великолепном наряде появляется на пороге роскошного и чудесно освещенного кабинета. Можете себе представить, как были поражены все присутствующие. Они знали, что за этой стеной находится лишь сад больницы «Трехсот слепых», а тут совершенно неожиданно для всех перед ними открылся прекрасный, замечательно отделанный кабинет — просторная комната, возникшая словно по волшебству. Несколько дней спустя г-н Шаплен втайне от всех повесил в кабинете веленевый свиток, на котором была начертана та самая ода, в которой Зирфея, королева Арженнская, говорит, что она построила эту лоджию, дабы укрыть Артенису от губительного воздействия времени[256], ибо, как мы об этом еще скажем, г-жа Рамбуйе часто недомогала. Можно ли было после этого поверить, что найдется рыцарь, да к тому же рыцарь, ведущий свой род от одного из девяти храбрейших паладинов (Готфрида Буйонского), который без всякого почтения к королеве Арженнской и великой Артенисе лишит этот кабинет, впоследствии названный «Лоджией Зирфеи», одной из самых больших его прелестей? Г-н де Шеврез вздумал пристроить к своему дому какую-то гардеробную, которая наглухо закрывала выходящее в его сад окно кабинета. Г-на де Шевреза стали корить за это. «Правда, — сказал он, — г-н де Рамбуйе — мой хороший друг, добрый сосед, я даже обязан ему жизнью; но куда же прикажете мне девать свои платья?». Заметьте, что у г-на де Шевреза было еще сорок комнат.
В этом саду — вернее, в огороженной части этого сада — Маркиза, добившись на то позволения, велела насадить под своими окнами два ряда смоковниц, а между ними посеять траву. Г-жа де Рамбуйе хвалится, что она, мол, единственная в Париже видит из окна своего кабинета, как косят луг.
После смерти г-на де Рамбуйе г-жа де Монтозье сделала из комнаты своего отца великолепные и вместе с тем очень удобные покои. Когда они были окончательно отделаны, она решила это отпраздновать и пригласила свою матушку на ужин. Она, сестра ее де Рамбуйе и г-жа де Сент-Этьен, бывшая в ту пору в здешней обители, прислуживали Маркизе за столом, и ни один мужчина, даже г-н де Монтозье, не был на это торжество допущен. Г-жа де Рамбуйе позаботилась о некоторых улучшениях и в своем кабинете, который не менее прекрасен и столь же часто посещается; и я припоминаю, как при виде множества альковных ниш и молелен обеим, и матери и дочери, говорили, что им с каждым годом все больше удается перещеголять особняк г-на де Шевреза, дабы отомстить за поношение, нанесенное Зирфее.
Однажды г-жа де Рамбуйе, войдя в свой кабинет, заметила вдалеке высоко бьющий фонтан, которого прежде не замечала. Этот фонтан находился в партере сада, прилегавшего к аппартаментам Мадемуазель. (Там намеревались устроить бассейн, а потом об этом позабыли.) Вид на этот партер открывался прямо из лоджии ее кабинета. Маркиза поняла, что фонтан расположен не так уж далеко и можно отвести от него воду в сад дворца Рамбуйе. Она обратилась к г-же д'Эгийон, дабы провести от нее водосток, ибо фонтан у дворца Рамбуйе одноструйный. Г-жа д'Эгийон некоторое время ей не отвечала. Желая напомнить о своей просьбе. Маркиза послала ей нижеприводимый Мадригал, ибо порою она сочиняла весьма недурно:
Мадригал
Оранта, вы добры, то знают все на свете.
Так постарайтесь же, молю, чтоб струи эти,
Высоко бьющие в саду у цветника,
Не унесла с собой забвения река.
Однако оказалось, что вода к фонтану подведена была лишь затем, чтобы направить ее дальше к Кардинальскому дворцу. Поскольку этот водоотвод неизбежно должен был проходить мимо апартаментов Мадемуазель, приходилось из приличия уступать немного воды и ей, но водосток предназначался для заполнения большого круглого водоема перед Кардинальским дворцом.
Пора поговорить о недомоганиях г-жи де Рамбуйе. Она страдала недугом, который имеет свою историю, ежели так можно выразиться, ибо люди, привыкшие судить о вещах лишь издалека, склонны полагать, что недуг этот связан с больным воображением.
Г-же де Рамбуйе было лет тридцать пять или около того, когда она заметила, что от огня у нее делаются какие-то странные приливы крови и начинается слабость. Она, которая так любила греться у камелька, не смогла совсем от этого отказаться, а напротив, как только вновь наступили холода, решила проверить, возобновится ли ее недомогание. Оказалось, что ей стало намного хуже. На следующую зиму Маркиза сделала еще одну попытку, но не могла уже близко подойти к огню. Через несколько лет она начала чувствовать себя так же плохо и на солнце, тем не менее ей не хотелось сдаваться, так как никто так не любил совершать прогулки по Парижу и любоваться его красивыми уголками. Однако от этого все же пришлось отказаться, во всяком случае в солнечные дни; однажды, когда Маркиза как-то направилась в Сен-Клу, она не успела еще дойти до Кур-ла-Рен, как лишилась чувств, и было отчетливо видно, ибо кожа у нее весьма тонкая, как кровь кипит в ее венах. С годами ее недуг усилился; я видел у нее рожистое воспаление, которое было вызвано переносной печкой, забытой по недосмотру под ее кроватью. И вот она обречена почти всегда сидеть дома и никогда не греться. Поневоле она вынуждена была воспользоваться такой испанской выдумкой, как альковы, которые нынче в Париже в большой моде. Гости уходят греться в прихожую; когда на улице холодно, Маркиза сидит на кровати, засунув ноги в мешок из медвежьей шкуры, и поскольку зимой на голове у нее несколько чепчиков, она говорит в шутку, что ко дню святого Мартына глохнет, а на Пасху снова начинает слышать. В пору больших и длительных холодов минувшей зимою она отважилась дать приказ развести огонь в небольшом камине, который сделали в ее маленькой спальне с альковом; со стороны кровати ставили большой экран, и, так как кровать стояла дальше от огня, чем прежде, до нее доходило лишь умеренное тепло. Продолжалось это, однако, недолго, Маркиза в конце концов снова почувствовала себя плохо; а нынче летом, когда стояла такая ужасающая жара, она едва не умерла, хотя дом ее весьма холодный.
В последний раз, когда Маркиза ездила в Рамбуйе, незадолго до дня Баррикад[257], она сочинила там несколько молитв для себя самой, превосходно написанных. Она попросила г-на Конрара, чтобы тот отдал их переписать некоему Жарри, который умеет подражать печатному шрифту и обладает прекраснейшим почерком на свете. Конрар велел ему переписать их на веленевой бумаге и, переплетя их как можно изящней, преподнес той, которая является их автором, ежели позволительно воспользоваться словом мужского рода, говоря о женщине. Этот Жарри наивно спросил: «Сударь, позвольте мне списать некоторые из этих молитв, а то в Часословах, которые мне иногда дают переписывать, встречаются такие глупые, что мне совестно их писать».
