Саразен написал «Погребение Вуатюра», где, правда, немало длиннот; однако это лучшее из всего, что он создал. Он обокрал самого Вуатюра, позаимствовав из его «Послания к г-ну де Колиньи» всех этих разнообразных Амуров. Тут достаточно видна злонамеренность автора, который не может скрыть своей зависти; так, подмечая ошибку Вуатюра, он в одной из глав говорит: «Когда Веттурий[267] пояснял новобрачным, что произошло между ними…». Правда, в этом «Послании к г-ну де Колиньи» нет большого искусства, ибо Вуатюр рассказывает этому сеньору, причем безо всяких обиняков, нечто такое, что тот знает лучше него. Саразен выставляет Вуатюра превздорным человеком. Г-жа де Рамбуйе никак не решалась прочесть это сочинение; наконец г-жа Сенто упросила ее. Она полагала, бедная безумица, что это послужит на пользу ей и Вуатюру.
Граф де Ториньи, сын весьма ловкого человека, г-на де Матиньона, прочитав «Погребение Вуатюра» с начала до конца, сказал: «Уверяю вас, это очень мило; Вуатюру перед смертью никогда ничего лучшего и в голову не приходило». Но самое удивительное то, что племянник Вуатюра Мартен[268], сочинив большое предисловие, нечто вроде апологии своему дяде, оказался столь наивным, что предложил поместить «Погребение» в конце собрания сочинений Вуатюра. От издателя он за это ничего не получил, но сестры Вуатюра потребовали себе двести ливров. Кое-кто сомневался в успехе этого издания, потому что в нем есть немало непонятных мест: я, работающий над ним со дня смерти Вуатюра, и то еще не могу выяснить весьма многого. Мартен поступил глупо, вымарав в рукописи отдельные имена и заменив их звездочками, вместо того чтобы их сохранить и когда-нибудь обнародовать; тем не менее было распродано весьма значительное количество книг. Со временем, если я смогу это сделать, не слишком задевая кое-кого, я добьюсь нового издания с должными примечаниями и помещу в конце такие его сочинения, которые мне удалось разыскать у тех, кто бывал во дворце Рамбуйе. Г-н Сервьен публично сетовал на то, что в письмах к г-ну д'Аво в двух случаях оставлено его имя; достаточно, мол, было упомянуть его единожды, чтобы догадаться, что далее речь идет именно о нем. Удивляюсь, что г-н Шаплен и г-н Конрар, которые испещрили «звездочками» сию бедную книгу, не обратили на это внимание, — они-то, которые ухитрились вымарать имя г-на де Вожла даже там, где он удостоен весьма тонкой похвалы, ибо Вуатюр говорит, что, желая сойти за савояра, он изо всех сил пытается говорить так, как говорит г-н де Вожла.
Королева Английская рассказывала г-же де Монтозье, что, собираясь послать герцогине Савойской томик Вуатюра, она хотела вырезать оттуда некое письмо к г-ну де Шавиньи, где Вуатюр говорит, что предпочел бы три часа кряду беседовать с герцогиней Савойской, нежели выполнить его просьбу. Хотя там и стоит звездочка, смысл совершенно ясен; но Королеве сообщили, что Герцогиня это уже читала.
Г-н де Блеранкур сказал г-же де Рамбуйе, что, поскольку об этой книге все без конца говорят, он ее прочитал и находит, что Вуатюру нельзя отказать в остроумии. «Но, сударь, — ответила ему г-жа де Рамбуйе, — неужто вы полагаете, что его всюду принимали благодаря его происхождению или стройному стану?».
В последнее лето перед смертью Вуатюр совершил прогулку в Сен-Клу с покойной г-жой де л'Эдигьер и другими дамами. Ночь их застала в Булонском лесу; факелов у них не было. И вот дамы пускаются в рассказы о привидениях. В это время Вуатюр высовывается из кареты, чтобы посмотреть, следует ли за ними верховой конюший, ибо сумерки еще не окончательно сгустились. «О, воистину, — говорит он, — если вам угодно увидеть привидения, вон они, целых восемь!». Все смотрят, — и в самом деле появляются восемь черных фигур, идущих гуськом друг за другом. Чем быстрее ехала карета, тем быстрее бежали и призраки. Конюший так и не решился приблизиться к ним, и они следовали за каретой до самого Парижа. Г-жа де л'Эдигьер рассказывает о страхе, которого они натерпелись, Коадъютору, будущему кардиналу де Рецу. «Через неделю, — отвечает он, — я узнаю, в чем дело». Выяснилось, что то были Босоногие Августинцы[269], которые совершали омовение в Сен-Клу и, опасаясь, как бы городские ворота не оказались заперты, решили не отставать от кареты и следовать за нею вплотную.
У Вуатюра есть побочная дочь, монахиня, ей мы обязаны его портретом. Дабы поставить портрет у себя в келье, она велела изобразить отца в одеждах Людовика Святого, ибо его длинные прямые волосы весьма напоминали волосы этого короля; к тому же этого государя изображают обычно с несколько глуповатым выражением лица, которое Вуатюр пытается придать себе в «Письме к Незнакомке».
Однажды вечером г-н Арно привел во дворец Рамбуйе маленького Боссюе из Дижона (ныне это — аббат Боссюе, славящийся своим ораторским искусством), дабы поразвлечь Маркизу его проповедями (проповедовать Боссюе начал с двенадцати лет). Вуатюр сказал: «Никогда не видел, чтобы проповедовали так рано и так поздно».
Во время осады Парижа Саразен написал в стихах письмо к г-ну Арно, не обращаясь к нему но имени и называя его mareschal, ибо Арно был в ту пору mareschal-de-camp[270].Это слово попало в обиход, и, поелику в то время печатали решительно все, письмо было опубликовано под заглавием: «Тень Вуатюра — маршалу де Граммону». Г-жа де Сенто после этого вбила себе в голову, что Вуатюр не умер (это только доказывает, что она не присутствовала при его смерти), приводя в качестве довода, что только Вуатюр мог так написать.
Шаплен — сын парижского нотариуса; он был гувернером-наставником сыновей г-на де Ла-Трусса, Великого прево. Бутар говорит, будто для пущей важности Шаплен носил шпагу — и даже перестав быть наставником детей прево, по-прежнему не расставался с нею. Родителе Шаплена, не зная, как заставить сына снять шпагу, попросили Бутара с ним поговорить, но тот вместо уговоров пошел на хитрость: он выдумал, будто кто-то, якобы вызванный на дуэль, просит Шаплена быть его секундантом, и наш Шаплен тотчас же повесил шпагу на гвоздь.
Он стал бывать во дворце Рамбуйе в пору начала осады Ларошели Г-жа Рамбуйе говорила мне, что одевался он так, как одевались лет десять тому назад: носил атласный кафтан сизо-голубиного цвета, подбитый зеленым плюшем и отороченный узкою басонною тесьмою, сизо-голубой или зеленой в крапинку. На нем всегда были нелепейшие сапоги с нелепейшими отворотами, вместо кружева он носил тюль. Впоследствии, даже в черном платье, он выглядел также дурно: мне думается, что у него сроду не было ничего нового. Маркиз де Пизани не помню уж в каких стихах — сейчас они утеряны — говорил:
Я в вожеласовых чулках
И в башмаках Шаплена.
Хотя парик и шляпа у него были старые-престарые, дома он носил еще более засаленный парик и еще более затасканную шляпу. После смерти его матери я видел на нем траурную повязку, до того выцветшую, что она превратилась в желтую. Помнится, он носил куртку из черной тафты в крапинку; не иначе как она была сшита из старой юбки его сестры, у которой он живет. В комнате у него можно помереть с холоду, камин он почти не топит.
Покойный Люилье говорил про Шаплена, что он одевается, как сводник, а Ламотт-ле-Вайер — что он похож на уличного зубодера: дурен лицом, мал ростом и притом всегда плюется. Не понимаю, как у этого краснобая, вечно толкующего о правде, рубящего с плеча, — словом, г-на де Монтозье, — никогда не хватало мужества упрекнуть Шаплена в скаредности. Не раз во дворце Рамбуйе я видел у него такие грязные носовые платки, что от них просто тошнило. Никогда я так в душе не смеялся, как в ту пору, когда он на моих глазах ухаживал за Пеллокен, красивой девушкой, компаньонкой г-жи де Монтозье, которая явно подтрунивала над ним, ибо плащ его протерся до того, что за сто шагов можно было разглядеть отдельные нитки; на беду свою Шаплен стоял у окна, куда падал солнечный луч, и девица Пеллокен могла заметить нитки толщиной в палец.
У Шаплена на уме вечно была только поэзия, хотя он вовсе и не рожден для нее; правда, он не более рожден и для прозы, и во всем, что он пишет, чувствуются какая-то сухость и многословие. Тем не менее после многих переделок он создал два или три вполне сносных стихотворных произведения: «Поэму о Львице», большую часть «Зирфеи» и — самое главное — «Оду кардиналу Ришелье»[271], которую мне следовало бы упомянуть первой. Г-да Арно (ибо он усердно обхаживал всех, даже Доктора, который в ту пору был в коллеже) и еще кое-кто из друзей Шаплена заставили его внести в эту оду столько исправлений, что она в конце концов приобрела тот вид, какой имеет сейчас; бесспорно, это одно из самых прекрасных произведений на нашем языке. Я нахожу в ней, однако, слишком много рассудочного, слишком много ума, ежели так можно выразиться: ей недостает поэтического пыла, к тому же она, пожалуй, длинновата.
