О познании человеческого ума
Фрагмент
Я совсем не собираюсь начинать здесь метафизическое размышление относительно природы ума, в котором я, может быть, просто бы запутался и наверняка мало бы кто в нем за мною последовал, даже если бы я не сбился с пути. Я претендую лишь на раскрытие гораздо менее абстрактных истин, некоторые из которых, однако, не окажутся из-за этого ни менее новыми, ни менее полезными. Я тщательно буду избегать идей, носящих чересчур философский характер, но не буду им противоречить. Я оставлю их в стороне, но не буду упускать их из вида; и настолько, насколько это при желании возможно, я постараюсь увязать с ними идеи этого сочинения. Возможно, я иногда и использовал бы метафизику, если бы она оказалась в этих случаях поддающейся толкованию и, соблюдая свою точность и справедливость, разрешала бы отвлечь себя от своей обычно строгой суровости.
Природа ума целиком заключена в его способности мыслить, и мы будем рассматривать человеческий ум только с точки зрения его идей. Сначала мы исследуем, каково их происхождение. Затем мы рассмотрим их в двух их главных отношениях: во-первых, к внешним объектам, то есть в отношении, которое заставляет признать их истинными либо ложными; во-вторых, к самому уму, то есть в отношении, позволяющем признать их приемлемыми либо неприемлемыми. Наконец, из рассмотрения различных видов идей и различных моментов, касающихся их природы, мы извлечем основные различия, существующие между умами, иначе говоря, характерные признаки, отличающие людей постольку, поскольку речь идет об их уме.
О происхождении идей
О том, что все идеи мы получаем из опыта
Античная философия не всегда ошибалась. Она утверждала, что все находящееся в нашем уме пришло туда через ощущения; [178] нам было бы неплохо сохранить это ее утверждение. Наши ощущения передают уму бесчисленное количество образов внешних объектов, достаточно несовершенных с точки зрения истинности и достаточно смутных; но, поскольку наш ум способен воздействовать на эти образы, их увеличивать, уменьшать, сравнивать одни с другими, в нем создаются новые образы, более точные и напоминающие объекты, чем первые, с которыми он имел дело. Таким образом, от многих частных идей, дающих представление об объектах, некоторым образом между собою сходных, наш ум отделяет то, что в них есть отличного. Отсюда рождается универсальная идея, дающая представление обо многих вещах, как об одной, ибо она дает представление только о том, что в них есть общего.
Оперируя первыми идеями, поставляемыми ему чувствами, добавляя к ним что-то и что-то от них отнимая, делая их из частных всеобщими, а из всеобщих еще более всеобщими, ум образует их настолько отличными от их первоначального вида, что иногда бывает очень трудно проследить их происхождение. Однако тот, кто хочет схватить всю нить и точно за ней проследить, всегда возвращается от идеи более возвышенной и отвлеченной к некоей чувственной, грубой идее.
Даже идея бесконечности образована мною от идеи конечного, которую я лишаю границ, и тогда я не в состоянии ее более ни охватить, ни понять. Я могу только рассуждать по поводу сделанного мною предположения относительно того, что она совсем не имеет границ, и, не заходя слишком далеко в этих своих рассуждениях, я обычно запутываюсь в трудностях, проистекающих от несовершенства моей идеи.
Утверждают, что аксиомы, или, иначе говоря, положения, имеющие значение неопровержимых истин и не нуждающиеся в доказательствах, представляют собой врожденные знания: таковы, например, аксиомы, что целое больше своей части, что равные величины, если отнять от них нечто равное, остаются равными между собою, и т. д. Если бы, говорят нам, все эти аксиомы были истинами, основанными на опыте, их следовало бы подвергать проверке, как проверяют все экспериментальные истины, а именно исследуя все отдельные случаи. Следовало бы рассмотреть все случаи целого и проверить, всегда ли оно больше своей части. Точно так же, чтобы установить экспериментальную аксиому, гласящую, что все люди смертны, надо было бы увидеть, как умирает значительное число людей.
На это я отвечаю, что обе эти аксиомы — Все целое больше своей части и Все люди смертны — одинаково представляют собой аксиомы опыта, но нет никакой нужды проверять их истинность путем повторных экспериментов.
В одном порядке вещей природа открывается нам целиком, в другом же она нам целиком не открывается. Когда она открывается нам целиком, необходимость, которая делает вещь такой, а не иной, становится для нас также абсолютной необходимостью воспринимать ее именно как таковую.
Когда природа вещей открывается нам только частично, необходимость, делающая вещи такими, каковы они есть, не проявляется вовсе, ибо она неделима.
Если я смотрю на часы изнутри, я вижу, что они непременно должны бить, и я не мог бы понять, почему они не бьют.
Если же я на них смотрю только снаружи, я отлично вижу, что они всегда бьют, но мне нетрудно представить себе, что они могут и не бить.
Когда я вижу размер стопы, я вижу всю природу [вещи], поскольку это касается одной только величины; а когда я вижу, что стопа больше большого пальца, составляющего ее часть, я усматриваю здесь необходимость такого рода, что после этого мне невозможно вообразить себе какое-то иное целое, которое не будет таким же образом больше своей части.
Но когда я вижу умирающего человека, то, поскольку мне совсем не знаком механизм, а точнее — бесконечный комплекс механизмов, образующих тело человека, я вовсе не усматриваю необходимости в том, чтобы все это распалось на части в определенный срок, и ничто не мешает мне вообразить, будто движение и единство частей этого комплекса не будет иметь конца.
Таким образом, в первом случае я сразу же вижу природу вещи во всем ее целом; один-единственный случай дает мне представление обо всех остальных, и у меня нет нужды в повторном опыте для того, чтобы убедиться, что в подобных случаях ничто не изменится. Далее, поскольку идея эта, пусть и полученная из опыта, сама собою удерживается в моем сознании, независимо от подкрепления последующим опытом, я начинаю считать, что у меня и не было никогда на этот счет опыта. Я пренебрегаю происхождением этого опыта и убежден в том, что идея эта родилась вместе со мною. Это-то и называют врожденными аксиомами.
Во втором случае повторение опыта, бывшее необходимым, чтобы убедить меня в том, что все люди смертны, постоянно и многократно указывало мне на источники происхождения этой идеи и мешало мне принять ее за что-либо иное, чем за аксиому опыта. Я вовсе не вижу необходимости, заставляющей всех людей умирать; но, не видя ее, я обязан ее предположить и полностью в нее поверить.
Итак, мы получаем все идеи из опыта; но среди них есть такие, которые опыт, если можно так сказать, покидает с того самого момента, как произведет их на свет, и они продолжают жить без него; другие же подолгу нуждаются в его подкреплении.
