Когда зашел вопрос о получении докторской шапочки в Сорбонне, он посвятил свои ученые сочинения различным святым, дабы не посвящать их власть имущим. Он вознамерился одолеть в открытом диспуте аббата де Суйака де Ламотт-Уданкура, родственника г-на де Нуайе, — это нынешний г-н де Ренн. Ему пригрозили вмешательством Кардинала; де Реца пытались уговорить, но он идти на попятный не пожелал и выступил смело. Правда, Сорбонна из уважения к кардиналу де Гонди поддержала де Реца и пояснила, думается мне, кардиналу Ришелье, что она не вправе отвергнуть племянника прелата, к оторому она столь многим обязана. (Он был их покровителем.) Он, стало быть, одержал верх над своим противником, и Кардинал с тех пор называл его всегда этот маленький наглец и говорил, что у него рожа висельника. Подобная аттестация послужила причиною тому, что родители почли за благо отправить его в путешествие по Италии. Двое моих братьев и я собирались туда поехать и спросили у него согласия составить ему компанию. Я беседовал с ним почти ежедневно в течение десяти месяцев; и, поскольку он обладает незаурядной памятью, ибо помнит все, о чем когда-либо узнал, в беседах со мною он рассказывал о многом.
Я отметил, что первым его сочинением, если не считать нескольких проповедей, был «Заговор Фиеско»[313]; эта пьеса весьма подходила к его характеру. Это не бог весть что, и все, что он пишет, весьма посредственно. Тем не менее у него есть ум, только он недостаточно думает о фактах и не утруждает себя изучением их. Он многое позаимствовал у Маскарди.
Он не мог простить дону Тадею, племяннику папы Урбана, в ту пору правившего, что тот не завладел Урбинскими землями, которые тогда снова отошли к церкви за отсутствием наследников мужского пола. Какая бы крепость ни встречалась на нашем пути, он всегда овладевал ею то ли штурмом, то ли иным способом. Он без устали говорил о своем высоком рождении. Во Флоренции его весьма обласкал Великий герцог; он жил там у шевалье Гонди, который занимал должность Государственного секретаря, а до того был тосканским поверенным во Франции. У него в зале висели портреты французских Гонди, ибо в Италии этот род не столь знатен, как у нас; но они все же дворяне: во Флоренции я видел немало тому доказательств, но надобно еще узнать, не восходит ли их дворянство ко времени возвышения Альбера, да и от него ли они ведут свой род? Кийе говорит, что, когда он однажды спросил этого Шевалье, действительно ли французские Гонди — настоящие Гонди, тот расхохотался.
Кардинал де Рец говорил, что во Франции лишь он один может представить тридцать поколений дворянства. Виллани и Макьявелли вообще не упоминают о Гонди; г-н де Ту считает их сыновьями банкира.
Аббат узнал, что у господ дю Пюи находится рукопись г-на де Брантома из рода де Бурдей, содержащая несколько томов, в одном из коих повествуется о любовных утехах герцогини де Рец, жены Альбера, и говорится много любопытного касательно чести этой дамы. Аббат никак не мог успокоиться, пока г-да дю Пюи не разрешили ему вычеркнуть все, что касалось его бабки, и эти места вымараны так, что нельзя разобрать, ни единого слова.
Альбер, который положил начало процветанию здешней ветви рода Гонди, был сыном флорентийского банкира по имени Гонди, сеньера дю Перрона, жившего в Лионе; его жена, тоже итальянка, сумела поступить на службу к королеве Екатерине Медичи, и ей было поручено ходить за королевскими детьми в младенчестве. Говорят, будто она указала Королеве средство, как иметь детей, ибо у той их не было в течение десяти лет; вследствие этого Королева так к ней привязалась, что, став регентшей, меньше чем за пятнадцать лет значительно продвинула сыновей этой женщины при Дворе; в ту пору, как умер Генрих II, у них не было и двух тысяч дохода на троих, а ко времени смерти Карла IX Альбер был первым камергером, маршалом Франции, губернатором, получая самое меньшее сто тысяч ливров дохода в земельных угодьях, а в деньгах и движимом имуществе — более восемнадцати тысяч; брат его, Пьер де Гонди, был епископом Парижским, имел еще тридцать-сорок тысяч ливров рентами и бенефициями, а в движимом имуществе — сумму более чем в двести тысяч экю. Г-н де Латур, младший из трех братьев, ко времени своей смерти был капитаном полуроты Жандармов, кавалером ордена Святого духа[314], как и его старший брат, и гардеробмейстером; все трое были членами тайного Совета Короля. Все это я узнал от одного человека, жившего в ту пору, которому многое было хорошо известно.
Мне рассказывали об одном поступке этого маршала де Реца, говорящем о его здравомыслии. У Карла IX была превосходная левретка, которую он очень любил; он узнал, что у некоего нормандского дворянина есть тоже очень хорошая левретка; он посылает за ней и за ее хозяином. С этими двумя собаками травят зайца; левретка дворянина оказывается лучше королевской. Уже одно это привело Короля в дурное расположение духа; и, видя, что сей дворянин, который был, вероятно, довольно плохим царедворцем, обскакал его в пылу охоты, он внезапно наносит ему удар хлыстом. На следующий день Маршал является к утреннему туалету Короля крайне опечаленный. «Что с вами?». — «Государь, вы потеряли любовь всего вашего дворянства». — «Понимаю вас, — сказал Король, — я неправ: я всего-навсего дворянин, я хочу дать ему удовлетворение». И в самом деле Король в присутствии всех попросил извинения. Как раз в эту минуту пришло сообщение, что освободилась вакансия на скромный губернаторский пост, и Маршал сказал Королю: «Государь, этот пост надобно отдать ему». (Этот фаворит поступал хитро: он всегда хотел, чтобы казалось будто Король дарит по собственному желанию.) Король так и поступил.
Один французский Гонди был откупщиком: это тот, что построил особняк Конде, а в Сен-Клу разбил сад Гонди. Человек этот был невероятным сибаритом; говорят, однажды, обедая у одного из друзей, в пяти лье от Сен-Клу, где не было хрустальных бокалов, он сказал своему слуге: «Скачи за бокалом в Сен-Клу и не тужи, коли падет конь». Слуга поскакал. По возвращении лошадь подыхает, слуга, спешиваясь, разбивает бокал. Этот Гонди вполне заслуживает того, чтобы умереть нищим; кстати, он так и умер.
Возвращаюсь к рассказу о нашем путешествии. Во Флоренции некий молодой дворянин, состоявший при Аббате (при нем было четверо, остальные использовались по мере надобности), вздумал заказать себе куртку из тафты, с неподрубленными лентами. Как-то на прогулке Великая герцогиня-мать и м-ль де Гиз, проходя мимо него, едва не померли со смеху при виде этой сумасбродной затеи, ибо сей молодой человек стоял у дверцы кареты и, казалось, был покрыт паутиною, столько у него было ниток на рукавах и на груди.
Великая герцогиня была одною из самых красивых женщин Италии, но судьба связала ее с весьма жалким мужем: он носил пять-шесть шапочек одну поверх другой, снимая и надевая их в зависимости от того, что показывал термометр. Когда он спал с женою, все Тосканское герцогство молилось, это случалось не часто. Мне думается, что наконец она родила ему наследника.
В Венеции, куда мы затем отправились, французский посол (им был президент Малье, поистине вьючная лошадь)[315] приютил Аббата, причем только его одного, с лакеем. В Венецию удалился граф де Лаваль, брат г-на де Ла-Тремуйя. Утверждают, будто, говоря об Аббате, он сказал: «Он не преминет меня посетить». Аббат не подумал к нему наведаться и говорил о нем крайне неуважительно. Он утверждал, что, когда Граф отправился в Ларошель, ларошельцы написали на его дверях: «Ни холодно ни жарко», — желая этим сказать, что от его присутствия им ни холодно ни жарко.
В Риме Аббат устроился с удобством и держал довольно хороший стол: это ценили, поскольку в сем деле он был большим знатоком, нежели многие кардиналы и прелаты. Он хотел уверить Нас, что коннетабль Колонна, с родом которого, по его словам, дом Гонди находится в тесном родстве, весьма сетовал на то, что Аббат не повидался с ним; но, мол, он, Аббат, на это не отважился, так как Коннетабль придерживался Испанской партии, ибо должность коннетабля он получил в Неаполе.
В Риме он был столь же непоседлив, как и в Париже, и в ноябре месяце заставил нас проделать весьма нелепое путешествие, дабы взглянуть на копи, где добываются римские квасцы. Мы отправились в путь под проливным дождем, словно речь шла о важном деле, и итальянцы говорили: Questo e partir alla francese[316]. Мы провели в Риме три с половиной месяца, не более, а на Рождестве он уже вытянул нас оттуда, чтобы вернуться во Францию. Он выдумал, будто какой-то человек подошел к нему в церкви и сообщил нечто такое, что побуждает его немедленно покинуть Италию. (Это было в день рождения Короля.) Хотя мне было всего восемнадцать лет, я понял, что Аббату стало не хватать денег; по приезде домой он оказался бы в затруднительном положении (его векселя задержались в пути), не отдай мы ему все, что нам причиталось. Одно надобно поставить ему в заслугу: ни в Риме, ни в Венеции он не встречался ни с одной женщиною — или же встречался с ними столь тайно, что мы не могли ничего заметить. Он говорил, что не желает подавать повод к толкам.
