Их к статуе Юпитера послал
И слово им в напутствие сказал:
«С тех головы долой, кто богу Рима
Не пожелает жертву принести».
Потом, корникулярия [245] Максима
Призвав, ему велел их отвести;
Святых на их страдальческом пути
Сопровождая, тот душой умильной
Им сострадал и слезы лил обильно.
Когда он слово услыхал святых,
От них велел он катам отступиться,
Затем позвал к себе он на дом их.
И не успело солнце закатиться,
Как светом веры озарились лица
У катов и Максима, – их сердца
Очистили святые до конца.
Цецилья позже, под ночным покровом,
Священников к Максиму привела
И вновь крещенным именем Христовым
Промолвила, душою весела:
«Оставьте ваши темные дела,
Оружьем света препояшьтесь ныне,
О рыцари небесной благостыни!
Вы можете гордиться, о друзья,
Одержанной победою отменной.
Вам в небе справедливый судия,
Все видящий из глуби сокровенной,
Венец готовит радости нетленной».
Как только голос девственницы стих,
На площадь братьев повели святых.
На площади они ни воскурений,
Ни жертвы идолу не вознесли;
Благочестиво преклонив колени,
Они беседу с господом вели,
Далекие от помыслов земли,
И отсекла их головы секира,
И души их взнеслись к владыке мира.
Потом Максим, присутствовавший там,
В слезах сказал, что видел, как вспарили
Бессмертные их души к небесам
Под сенью светлых ангельских воскрылий.
И те слова премногих обратили.
Префектом к бичеваныо присужден,
Под плетью отдал богу душу он.
Цецилия его похоронила
Под камнем, где покоился супруг
И где Тибурция была могила.
А вслед за тем велел Алмахий вдруг
Отряду воинов своих и слуг
Цецилью привести для воскуренья
Пред идолом и жертвоприношенья.
Но воины и слуги, как один,
Уверовали все в ее ученье
И, плача, восклицали: «Божий сын -
Бог истинный, и только в нем спасенье.
В него мы верим, раз он в услуженье
Таких рабынь имеет, как она;
Отныне пытка нам уж не страшна».
Префект потребовал, чтобы святая
Пред ним тотчас предстала, и едва
Она вошла, он, голос возвышая:
«Ты что за женщина?» – спросил сперва.
«Патрицианка родом и вдова», -
С достоинством Цецилья отвечала.
«Да нет же, веру назови сначала!»
«Зачем же ты вопрос поставил так,
Чтоб им предполагалось два ответа?
Так задает вопросы лишь простак».
Префект Алмахий, в гордости задетый,
Спросил ее: «Откуда резкость эта?»
«Откуда? – молвила Цецилья. – Внушена
Мне совестью и верою она».
«А не страшит тебя, – спросил Алмахий, -
Префекта власть?» Она ж ему в ответ:
«Земная власть держать не может в страхе
Того, кому открылся правды свет.
Ведь ничего в ней, кроме спеси, нет,
Как в пузыре: проткни его иглою -
И сморщенный комок перед тобою».
«Ты на плохом пути стоишь сейчас, -
Он молвил, – и упорствуешь напрасно;
Про августейший слышала приказ?
Смерть христианам! – говорит он ясно. -
В том только случае, коль ты согласна
Немедленно отречься от Христа,
Жизнь у тебя не будет отнята».
«И государи могут в заблужденье
Впасть, как и все, – ответила она -
Несправедливы ваши обвиненья.
Скажи, в чем наша состоит вина?
Не в том ли, что душа у нас полна
Любви к Христу, что мы всегда готовы
Святое имя защищать Христово?
Дороже жизни имя это нам».
Префект ответил, помолчав немного:
«Иль нашим жертву принести богам,
Или от вашего отречься бога
Должна ты, – вот к спасению дорога».
С улыбкой, осветившей ей уста,
Ответила любимица Христа:
«Судья мой, принуждая к отреченью
От горней чистоты, меня ты сам
На тяжкое толкаешь преступленье. -
Лукавит он, – ужель не ясно вам?
Ведь это видно по его глазам».
«Молчи! – вскричал префект, – ни слова боле!
Про власть мою ты не слыхала, что ли?
Что воле ты подчинена моей,
Тебе – скажи! – ужели неизвестно?
В моих руках и жизнь и смерть людей.
Гордыню брось, – гордыня неуместна».
Она в ответ: «Я говорила честно,
Не гордо, – ибо гордости порок
Нам ненавистен и от нас далек.
Коль не боишься правды, то скажу я
Тебе во всеуслышанье, судья:
Сейчас изрек ты похвальбу пустую,
Сказав: «И жизнь и смерть дарую я».
Не так уж безгранична власть твоя.
Что жизнь отнять ты можешь, я согласна,
Но в остальном ты хвастаешь напрасно.
Скажи, что смерть в руках своих несешь,
И прав ты будешь; все же остальное -
Лишь похвальба бесстыдная и ложь».
Префект сказал: «Смирись передо мною
И жертву принеси! Глаза закрою
На то, что ты со мной груба была;
Закон философа – не помнить зла.
Но не стерплю, чтоб ты мне поносила
Богов, которыми гордится Рим».
Она ответила: «Судья немилый,
За время, что с тобой мы говорим,
Ты каждым словом убеждал своим,
Что как чиновник ты годишься мало
И быть тебе судьею не пристало.
Поражены, должно быть, слепотой
Твои глаза. Тому, кто видит, – ясно,
Что это камень, камень лишь простой, -
Беспомощный, недвижный и безгласный,
А для тебя он божество, несчастный!
Слепец, к нему рукою прикоснись
И в том, что это камень, убедись.
Смеются над тобою повсеместно,
Ах, не позор ли это и не стыд?
Ведь даже простолюдину известно,
Что в небе бог от взора смертных скрыт.
А идол, что на площади стоит, -
Он и себе и людям бесполезен
И лишь безумцу может быть любезен».
Разгневала префекта эта речь,
И он тотчас же отдал приказанье
Домой святую отвести и сжечь
Ее в натопленной отменно бане.
И в пекло, раскаленное заране,
Была Цецилия заключена,
Чтоб задохнулась там в чаду она.
Однако ночь прошла и день за нею.
А страшный банный жар бессилен был
Осуществить преступную затею;
На лбу ее и пот не проступил.
Но все же рок ей в бане смерть судил:
Убийцу подослал Алмахий злобный,
Чтоб тот ее отправил в мир загробный.
Ей шею трижды полоснув, рассечь
Ее не смог он – не хватило силы
Снять голову мечом кровавым с плеч.
А власть в те дни недавно запретила
Удар четвертый, если пощадила
Три раза смерть, и потому злодей
Из страха не дерзнул покончить с ней.
Цецилию, всю залитую кровью,
Оставил он и удалился прочь,
А христиане, движимы любовью,
В платки сбирали кровь ее всю ночь.
Три дня ей удавалось превозмочь
Боль страшную; собой пренебрегая,
Любить Христа учила их святая.
Она им отдала добро свое
И молвила, их приведя к Урбану:
«Услышал бог моление мое,
Дал мне три дня сносить тройную рану,
И, прежде чем дышать я перестану,
Их души в руки я тебе отдам:
Мой дом да будет превращен во храм».
Ее Урбан и причт похоронили,
Когда спустилась ночь на землю, там,
Где прах других святых лежит в могиле.
Стал дом ее – святой Цецильи храм,
Где и поныне, как известно нам,
Христу и всем святым его усердно
Молитвы люд возносит правоверный.
Здесь кончается рассказ Второй монахини
Пролог Слуги каноника [246]
Когда святой Цецильи житие
Пришло к концу (случилось же сие,
Когда от Боутон-ачдер-Блийн пройти
Успели мы не больше миль пяти),
Стал нагонять нас спутник. Весь был взмылен
Конь серый в яблоках; его три мили,
Должно быть, гнал хозяин, и бока
Ходили ходуном. Стан седоке.
Сутана черная совсем скрывала,
Лишь стихаря белел кусочек малый.
А конь слуги был пеною покрыт,
И заморен, и плеткою избит,
И весь от пены был он белобокий, -
Расцветка, что идет одной сороке.
Вся в белых клочьях сбруя обвисала,
А переметные сумы болтало.
Одежду я не сразу распознал
И долго бы, наверное, гадал,
Когда б того случайно не заметил,
Как сшит был капюшон; по той примете
Вмиг, что каноник он, я догадался.
И правда, он каноник оказался.
Болталась на шнурочке за плечом
Большая шляпа. Толстым лопухом
Прикрыл он темя, капюшон надвинул
Так, что накрыл и голову и спину,
И под двойной защитой их потел он
Как перегонный куб, что чистотелом
Иль стенницей лекарственной набит
И сок целебный, словно пот, струит.
Коня пришпорил он, нас нагоняя,
И на скаку кричал: «Да охраняет
Вас крест Христов; я вас хотел догнать,
Чтоб в Кентербери путь сбой продолжать
В приятном обществе совместно с вами».
Его Слуга был также вежлив с нами:
«Лишь только поутру я увидал,
Что собрались вы, тотчас я сказал
