Тогда кабальеро и солдаты, в рубашках и без оных, вступились за поэта и стали уговаривать хозяина, а дон Клеофас, заметив на полу среди прочих писаний потрепанное бурями «Поэтическое искусство» Ренхифо,[54] заставил поэта принести, положа руку на стихи, торжественную клятву, что он больше не будет сочинять трескучих пьес, а только комедии плаща и шпаги, и хозяин сменил гнев на милость. Все разошлись по своим комнатам, а поэт, не выпуская комедии из рук, повалился на постель как был, одетый и обутый, и заснул так крепко, что мог бы, чего доброго, перехрапеть Семерых Праведников[55] и проснуться в другом веке, когда наша монета уже не будет в ходу.
Прошло всего несколько часов, а временным обитателям гостиницы уже надо было снова подниматься и расплачиваться с ее постоянным обитателем, сиречь с хозяином. Потягиваясь и зевая с недосыпу, все стали собираться в путь; слуги седлали мулов, под звуки сегидилий и хакар надевали на них уздечки, угощали друг друга вином и шуточками, сдабривая их понюшками табаку. Лишь тогда дон Клеофас проснулся и стал одеваться, не без грусти вспоминая о своей даме, – порой холодность женщин только распаляет страсть. И не пробило еще семи часов, как в комнату, верный своему слову, вошел его приятель в турецком платье, в шароварах и тюрбане – несомненный признак того, что он прибыл из Турции, – и спросил:
– А что, долго продолжалось мое путешествие, сеньор лиценциат?
Тот с улыбкой отвечал:
– Путешествие вашей милости с неба в преисподнюю продолжалось и того меньше, хоть лиг[56] там побольше. А здорово вы тогда грохнулись со всеми этими князьями тьмы – так и не удалось вам вскарабкаться обратно на верхотуру!
– Эх, дон Клеофас, вот удружил! То-то говорят – друг дружке посадит блошку за ушко, – ответил Хромой. – Добро, добро!
– Знаешь, приятель, – сказал студент, – коль подвернется случай сострить, удержаться трудно. Я пошутил, ведь мы с тобой уже друзья. Но довольно об этом. Скажи-ка лучше, каково тебе гулялось по свету.
– Я обделал все свои дела и даже сверх того, – ответил новоиспеченный янычар. – И если б только захотел, этот славный народ избрал бы меня Великим Турком, а они, честью клянусь, верны своему слову, умеют говорить правду и хранить дружбу, не то что вы, христиане.
– Быстро же ты дал себя совратить! – сказал дон Клеофас. – Наверно, у тебя в крови хоть на четверть да есть примесь мужицкой крови.
– Быть этого не может, – отвечал Хромой. – Мы все происходим из самого благородного рода самой высокой Горы[57] на земле и на небесах, и каждый из нас, будь он холодным сапожником, все равно горец, а следовательно, идальго. Известно, многие идальго, подобно навозным жукам и мышам, зарождаются в грязи.[58]
– Знаю, знаю, что философию ты изучил основательней, чем мы в Алькала, – сказал дон Клеофас, – и имеешь звание магистра свободных искусств. Но не будем отклоняться в сторону, лучше расскажи мне еще о своем путешествии.
– Я нарядился в турецкое платье, – ответил Хромой, – ибо намерен опоганить одежды всех народов, подобно тому как один мой приятель, изрядный пачкун, ухитрился измарать одежду солдата, паломника и студента. Возвращался я через швейцарские кантоны, побывал в Вальтелине[59] и в Женеве, но в тех краях делать мне было нечего: тамошние жители – сами сущие дьяволы, и недаром их земля считается у нас в аду надежнейшей нашей вотчиной, разумеется, после обеих Индий. Посетил и Венецию, чтобы посмотреть на этот сказочный город, превратившийся из-за своего местоположения в некое судно из камня и извести: колыхаясь на волнах Средиземного моря, город все время поворачивается, куда ветер дует. На площади Святого Марка я этим утром беседовал со слугами «светлейших»[60] и, когда речь зашла о военных новостях, шепнул им, будто в Константинополе через верных людей стало известно, что в Испании идут неслыханные приготовления к войне, настоящие чудеса творятся; покойники, заслышав бой барабанов, встают из могил, дабы идти воевать, и многие уверяют, будто среди воскресших – сам славный герцог де Осуна.[61] Посеяв этот слух, я тотчас улизнул, чтобы заняться другими делами, и, покинув лоно Адриатики, проскочил Анконскую марку[62] и Романью, оставив Рим по левую руку: даже мы, бесы, чтим этот город – главу воинствующей церкви. Через Флоренцию я полетел в Милан, который, укрывшись за своими стенами, поплевывает на всю Европу. Видел и красавицу Геную, этот всемирный денежный мешок,[63] где всегда полно новостей. Затем пустился напрямик через пролив и, минуя Лион и Нарбонну заскочил в Винарос и Альфакес.[64] Заглянул в Валенсию, которая состязается с самой весной обилием сладостных ароматов, повидал Ламанчу, чья слава не померкнет вовеки, и, наконец, побывал в Мадриде. Там я узнал, что родственники твоей дамы сговорились тебя найти и убить за то, что ты ее обесславил. И хуже того, бес Подножка, наш соглядатай и управляющий соблазнами, проболтался, что меня разыскивает Стопламенный с приказом об аресте. Полагаю, нам надо не мешкая спасаться от этих двух напастей и убираться подальше. Махнем-ка в Андалусию, самый гостеприимный на земле край. Расходы беру на себя, не беспокойся. Как поется в романсе:
Зиму проведу в Севилье,
Лето знойное в Гранаде.
Побываем во всех андалусийских городах, ни одного не пропустим.
И, обернувшись лицом к окну, выходившему на улицу, Бес молвил:
– Превращаю тебя в дверь. Дон Клеофас, за мной! Мы покидаем этот постоялый двор и отправимся завтракать в Дарасутан, что в Сьерра-Морене; до тамошнего трактира отсюда двадцать две или двадцать три лиги.
– Пустяки, – сказал дон Клеофас, – ведь ты у меня бес-иноходец, хоть и хром.
С этими словами оба вылетели в окно, как стрелы, пущенные из лука. Хозяин, стоя у дверей, увидел, что студент летит по воздуху, и давай кричать ему, чтобы заплатил за постель и ночлег. А дон Клеофас в ответ:
– Вернусь из Андалусии, рассчитаюсь за все!
Полагая, что ему пригрезился сон, хозяин вошел в дом, крестясь и приговаривая:
– Дай бог, чтобы вот так же сбежал от меня поэт, пусть даже с постелью и прочим добром за плечами!
Тем временем Хромой и дон Клеофас уже завидели трактир; спустившись на землю, они вошли и спросили у трактирщика поесть. Тот ответил, что у него остались только один кролик и одна куропатка, которые вон там, на вертеле, любезничают у огонька.
– Так переселите их на блюдо, сеньор хозяин, – сказал дон Клеофас, – да подайте соус! Накрывайте живей на стол, несите хлеб, вино, соль!
Трактирщик ответил, что все будет сделано, надо только подождать, пока закончат свой завтрак чужеземцы, – другого стола в трактире нет. Дон Клеофас сказал:
– Чтобы не терять времени, мы, с позволения этих сеньоров, можем поесть вместе с ними, и, раз они сидят в седле, мы уж как-нибудь примостимся на крупе.
Не дожидаясь приглашения, оба приятеля заняли места, хозяин подал им обещанное блюдо со всеми положенными к нему службами и угодьями, и они приступили к завтраку в обществе чужеземцев – француза, англичанина, итальянца и немца, который уминал еду, лихо отбивая такт бокалами белого вина и кларета. Вскоре голова у этого немца дала сильный крен, появились предвестники пищеизвержения и близящегося шторма; он совсем окосел – еще немного, и трактирщик насадил бы его на вертел и изготовил рагу. Итальянец осведомился у дона Клеофаса, откуда он едет, и когда студент ответил, что из Мадрида, итальянец спросил:
– Что говорят там о войне, сеньор испанец?
Дон Клеофас ответил:
– Теперь война повсюду.
– А все же с кем вы собираетесь воевать? – спросил француз.
– Со всем миром, – ответил дон Клеофас, – дабы повергнуть его к стопам короля Испании.
– Но клянусь, – возразил француз, – прежде чем король Испании…
Не успел мусью закончить, как дон Клеофас сказал:
– Король Испании…
Но Хромой, перебив его, шепнул:
– Позволь, дон Клеофас, ответить мне, ибо по образу жизни я испанец, и с кем иду, за того стою. Сейчас я восславлю короля Испании так, что эти пьянчуги заткнутся. Пусть прочтут летопись нашей страны и узнают, что король Кастилии наделен даром изгонять бесов, а это более доблестное дело, чем исцеление золотушных.[65]
Видя, что испанец умолк, чужеземцы стали исподтишка посмеиваться, но тут Хромой, который успел переодеться в кастильское платье, оставив турецкое в заоблачной гардеробной, уселся поудобнее и начал так:
– Сеньоры, вам собирался ответить мой друг, но сие надлежит сделать мне, как старшему. Покорнейше прошу выслушать меня со вниманием. Король Испании – это борзой благородных кровей, который гордо шествует по улице, и пусть все шавки, сколько там их ни есть, выскочат полаять на него, он и ухом не поведет, пока шавок не наберется столько, что одна из них, приняв его презрение за смирение, дерзнет приложиться к его хвосту, когда он свернет за угол. Тогда он вмиг оборачивается, бьет лапой направо и налево, и все шавки, обезумев от страха, пускаются наутек – их точно ветром сдуло, – и на улице воцаряется тишина: шавки пикнуть не смеют, лишь в ярости грызут булыжник. То же происходит со всеми врагами Испании – королями, наместниками и вельможами, – все они шавки супротив его католического величества, и горе тому, кто посмеет цапнуть его за хвост! Наглец получит такой удар лапой, что другим неповадно будет, и они в ужасе разбегутся.
