Рабле знает, чем он силен, и потому широко пользуется своими изобразительными средствами. В жизни для него нет ничего, что он считал бы недостойным своего пера. Что существует в действительности, должно существовать и в искусстве. Пусть то будут самые низменные проявления слабостей человеческого организма, процессы половые и пищеварительные, нормальные и анормальные. Все это — жизнь, хотя лицемеры монахи и схоластические богословы в этом сомневаются. Плоть человеческая, несовершенная, доступная болезням и старости, покорная соблазнам, — подлинный кусок жизни. Мы не можем не признавать ее несовершенств, но мы не имеем никакого права считать ее из-за этих несовершенств «грешной». Если плоть — кусок жизни, то жизнь — кусок материального мира, Природы, Физиса, и мы должны принимать его, этот мир, во всем величии, во всей широте его материального естества и изображать его таким. Поэтому реализм Рабле окрашен яркими материалистическими тонами. В жизни для Рабле самое интересное — люди. Он с упоением лепит одну за другой свои фигуры. У него к ним разный подход: спокойный, хвалебный, негодующий, иронический, гротескный — больше иронический и гротескный. Но все они живые, и ни одна не повторяет другой. Его роман делает то же, что совершенно в другом ключе он мог найти в «Божественной комедии». Данте своих итальянцев воспевает, возвеличивает, проклинает: в его характеристиках кипит страсть. Рабле больше смеется, но смех его тоже не бесстрастен. А образы и тут и там одинаково живые. В первых двух книгах у Рабле — наставники Гаргантюа и сподвижники Пантагрюэля, в третьей — советчики Панурга, в четвертой и пятой — жители посещаемых островов; это такая галерея типов, какую редко можно найти в другом художественном произведении изображенною с таким пластическим гением. Две фигуры все-таки должны быть выделены из этой галереи как самые яркие: Панург и брат Жан.
Панург — студент, умный, циник и сквернослов, дерзкий, озорной бездельник и недоучка, типичный «богема». В нем есть кое-что от Маргутте из поэмы Пульта, и от Чингара из поэмы Фоленго, и есть от Вийона, память которого Рабле нежно чтил. В его голове хаотически навалены всевозможные знания, как в его двадцати шести карманах навалена груда самого разнообразного хлама. Но и его знания, подчас солидные, и арсенал его карманов имеют одно назначение. Это наступательное оружие против ближнего, для осуществления одного из шестидесяти трех способов добывания средств к жизни, из которых «самым честным и самым обычным» было воровство. Настоящей, крепкой устойчивости в его натуре нет. Он может в критическую минуту пасть духом и превратиться в жалкого труса, который только и способен испускать панические нечленораздельные звуки. В момент встречи с Пантагрюэлем Панург был типичным деклассированным человеком с соответствующим, прочно сложившимся характером, с которым он не может разделаться и тогда, когда близость к Пантагрюэлю окунула его в изобилие. Его деклассированное состояние воспитало в нем моральный нигилизм, полное пренебрежение к этическим принципам, хищный эгоизм. Таких авантюристов много бродило по свету в эпоху первоначального накопления. Но он в то же время не лишен какого-то большого обаяния. В нем столько нескладного бурсацкого изящества и бесшабашной удали, он так забавен, что мужчины прощают ему многое, а женщины млеют. И сам он обожает женщин, ибо природа наделила его вулканическим темпераментом. Ему не приходилось жаловаться на холодность женщин. Но беда той, которая отвергнет его домогательства. Он устроит с ней самую последнюю гадость — вроде каверзы с собаками, жертвою которой стала одна парижская дама. Есть в Панурге и еще другое, — быть может, самое важное. Он смутно, но взволнованно и с энтузиазмом предчувствует какое-то лучшее будущее, в котором люди деклассированные, как он, найдут себе лучшее место под солнцем, будут в состоянии трудиться и развивать свои способности. Панург — плебей, сын ренессансного города.
Брат Жан — тоже плебей, но плебей деревенский. Рабле сделал его монахом, но это только гротескный прием. Брата Жана он никогда не валит в одну кучу с другими монахами, которым в романе неизменно зло достается. Он — любимец автора. В одном только отношении он похож на прочих монахов: своими нечистоплотными привычками. Грязь его не смущает, и иногда за обедом на кончике его длинного носа неаппетитно повисает капля. Но какой это чудесный человек! Смелый, энергичный, находчивый, никогда не теряющийся ни в каких опасностях и в то же время гуманный в лучшем смысле слова. Силою и ловкостью, которыми одарила его природа, он никогда не пользуется во вред ближнему. В этом он нимало не похож на Панурга, над которым постоянно издевается за его неустойчивость, трусость и другие слабости. И так как брат Жан — тип цельный, приемлющий мир радостно и полнокровно, ему ничто человеческое не чуждо. Он любит удовольствия, любит, знает и ценит женщин. Когда Панург колеблется, желая жениться и опасаясь рогов, самые практические советы дает ему брат Жан, рассказывающий ему мудрую новеллу о кольце Ганса Карвеля. Поэтому эротизм брата Жана свободен от густого налета непристойности, свойственного эротизму Панурга. Психика брата Жана такая же крепкая и здоровая, как и его физическое существо. Он хочет, чтобы жизнь была открыта всеми своими светлыми сторонами не только ему — опять не так, как Панург, который о других не заботится, — а всем. Он полон любви к людям и хочет сделать жизнь лучше для всего рода человеческого. Идея Телемского аббатства зарождается в голове этого крестьянского отпрыска, лишенного настоящего образования, но инстинктивно ощущающего и приемлющего высокие идеалы гуманизма. Брат Жан — олицетворение народа. Этот образ, созданный Рабле, еще раз доказывает, что социальная настроенность великого писателя была ярче и радикальнее, чем интересы буржуазии. Она была вполне демократична.
Общий друг Панурга и брата Жана — Пантагрюэль, образ которого в конце концов как бы поглощает образ Гаргантюа и который вбирает в себя все то, что для Рабле должно было характеризовать идеального государя и, быть может, идеального человека. С первого своего появления и до самого конца он неизменно в центре рассказа, хотя иногда и уступает передние планы другим. Уравновешенный, мудрый, ученый, гуманный, он обо всем успел подумать и обо всем составить себе мнение. Его спокойное веское слово всегда вносит умиротворение в самые горячие споры, осаживает пылкие порывы брата Жана, хитроумную диалектику Панурга и даже полные учености сентенции Эпистемона. Он — настоящий просвещенный монарх, и, конечно, отожествление его с Франциском или с Генрихом II — не больше как праздные фантазии. Рабле мог официально восхвалять Франциска и называть Генриха великим королем, для большей торжественности он даже придумал, не то всерьез, не то тоже иронически, греческое слово le roi megiste, но ничто не заставляет думать, что он хотел изобразить в лице своего чудесного великана того или другого из реальных государей своего времени. Пантагрюэль — идеальная фигура. Он настолько превосходит обоих королей своими достоинствами, насколько превосходит своим ростом обыкновенных людей. Никому из правящих особ по возбраняется тянуться за Пантагрюэлем: он для того и показан. Но едва ли у Рабле была хотя бы малая надежда, что кто-нибудь из них до него когда-либо дотянется.
Роман Рабле — крупнейший памятник французского Ренессанса. Великое произведение скромного «медонского кюре», борца за новое общество, художника и мыслителя, имеет полное право считаться национальной эпопеей французского народа. Оно создано в такой момент его истории, когда он только что закончил свое политическое объединение и в бурях и муках ковал свою культуру. Все противоречия, все «формальные недочеты» романа именно тем и объясняются, что он писался в атмосфере незавершенного культурного строительства, отражает противоречия, существовавшие в жизни и обусловленные классовой борьбой.
В мировой литературе роман Рабле занимает одно из самых почетных мест, а во французской литературе его влияние было совершенно исключительным. Многие крупнейшие писатели восторгались им, шли за ним, учились у него, особенно те, которые изображали жизнь реалистически и притом с элементами социальной критики и сатиры. К числу тех, кто больше всего отразил его влияние, принадлежат Мольер, Вольтер, Бальзак, Анатоль Франс, Ромен Роллан («Кола Брюньон»), за пределами Франции — Свифт, Жан-Поль Рихтер. Идеи и настроения Рабле, мудрость и юмор Рабле, пафос и смех Рабле доходили и доходят и до такого читателя, о котором сам Рабле мог только мечтать. И, конечно, самого благодарного своего читателя Рабле находит и будет находить в Советском Союзе. Буржуазная наука, сделавшая много для освещения формальных сторон творчества Рабле и внешних фактов его биографии, всячески затушевывала боевое содержание его творчества, элементы революционного пафоса, присущие его сатире и его смеху, выхолащивала социальный смысл его идейной борьбы. Между тем советскому читателю наиболее интересны и дороги именно эти стороны творчества Рабле, составляющие главное его содержание.
