Помню, некий англичанин, назвавшись родственником посла, зачастил в наш дом к превеликой досаде хозяина, ибо гость этот вовсе не приходился ему родней и к тому же был человеком безвестным, худородным, а главное — весьма развязным, докучным собеседником. Иные люди одним своим видом вселяют отвращение, другие пленяют с первого взгляда; ненависть эта и любовь равно возникают помимо их воли и желания. Этого англичанина ничем нельзя было пронять: он был туп как бревно.
Однажды вечером в начале ужина он понес такую ахинею, что посол, потеряв терпение и разгневавшись, сказал мне по-испански, дабы англичанин не понял:
— Этот дурень надоел мне ужасно.
Я-то не был ни глух, ни глуп и мигом взялся за дело. Стал я подносить гостю острые блюда, от которых во рту жгло. Вино было сладкое, бокал большой; гость усердно прикладывался. Глоток за глотком, напился он до чертиков. Видя, что англичанин уже вдрызг пьян, я снял с себя подвязку и накинул ему на щиколотку петлю, а другой конец замотал за ножку кресла. Начали убирать со стола, гость собрался восвояси, но едва он поднялся, как тут же грохнулся на пол и расшиб в кровь зубы и нос. Придя в себя на следующий день, он, видно, смекнул, что за штуку ему подстроили, и со стыда больше к нам ни ногой.
С ним мне повезло — все шло как по-писаному: но не всякая проделка удается. Бывает и так, что рыбка клюнет, сорвет наживку с крючка и оставит рыбака в дураках. Так случилось у меня с одним испанским солдатом, продувным малым. Эдакий пройдоха, разрази его гром! Ты только послушай, что у нас с ним вышло.
Явился он к нам в полдень к самому обеду и, подойдя прямо к хозяину, сказал, что он родом из Кордовы, весьма знатной семьи, но впал в нужду и просит оказать ему милость и поддержку. Посол вынул кошелек, где было несколько эскудо, и, не открывая его, протянул солдату, думая, что этого достаточно. Не тут-то было. Гость взял кошелек, но не ушел, а снова завел речь о своем знатном роде и о всяких своих приключениях. Хозяин сел за стол, гость, подвинув себе стул, расположился рядом. Я отправился за кушаньями. Вижу, идут по коридору в столовую двое таких же соколиков. Заметив испанца за столом, один из них сказал другому:
— Черт побери! Вечно он путается у нас под ногами! Куда ни пойдешь, этот мошенник везде нас опередит.
Слыша такие речи, я подошел поближе и спросил:
— Ваши милости знакомы с этим кабальеро?
Один мне ответил:
— Еще бы не знать этого ярыжку! У нас, в Кордове, его отец за честь почитал шить мне сапоги, и там же, под потолком собора, висит позорный колпак этого сапожника[205].
— В том и беда наша, что на два десятка подлинных кабальеро, приехавших в Италию, приходится сотня вот эдаких проходимцев, которые лезут в дворяне и похваляются предками-готами. Никто о них не слыхал, и потому они надеются сойти за людей благородных и храбрых, закрутив повыше усы и взъерошив перья, как бойцовые петухи; а в деле они — мокрые курицы, ибо не перья и не усы приносят победу над врагом, но отважное сердце. Уйдем отсюда, но этого щенка я проучу, чтобы не совался в наши владения и промышлял в другом месте!
Они ушли, а я задумался над тем, что за птицы эти двое и почему они так честят земляка. Меня возмутило их чванство и злобные речи о человеке, который, никому не вредя и не мешая, выдает себя за дворянина; но и на гостя я рассердился за его дерзость — получил кошелек и убирайся, так нет, еще вздумал за стол садиться, когда не просят!
Захотелось мне подшутить над ним, да не удалось; за шерстью пошел, а сам остриженный пришел. Гость попросил вина; я притворился, будто не слышу. Он показал мне знаками, что хочет пить; я подошел. Он в третий раз попросил; я отвернулся в сторону, с трудом сдерживая смех. Догадавшись, что я либо дурак, либо плут, он обратился уже не ко мне, а к послу.
— Да не сочтет ваша милость меня невежей, — сказал он, — за то, что я без приглашения сел за стол, ибо я имею на то немало оснований. Во-первых, мое благородное происхождение и доблесть дают мне право на учтивый прием и почет. Во-вторых, я, как солдат, достоин сидеть за столом любого государя, ибо заслужил это своими делами и ремеслом. Наконец, ко всему вышесказанному добавлю, что я в крайней нужде, а перед нею все равны. Стол у вашей милости накрывается для людей достойных, а стало быть, доблестным воинам, каков я есть, не надобно ждать приглашений. Почтительно прошу вашу милость распорядиться, чтобы мне дали вина, ибо меня, испанца, здесь не поняли, когда я попросил пить.
Хозяин велел поднести ему вина, пришлось повиноваться, но в душе я поклялся, что наглец мне за это заплатит. Вино я подал в очень маленьком и узком бокале, да хорошенько разбавил водой, так что гость нисколько не утолил жажды. Но испанцы привыкли довольствоваться малым и терпеть лишения — солдат обошелся тем, что поднесли, и продолжал есть. Мы, пажи, сговорились не смотреть ему в лицо, чтобы он снова не попросил у нас вина знаками и не заставил слушаться. Но гость был парень не промах. Когда он насытился кушаньями и на стол подали десерт, он сказал:
— С позволенья вашей милости, теперь я выпью.
Встав из-за стола он подошел к поставцу, взял большой бокал, налил туда вина и воды по своему вкусу. Затем, утолив жажду, снял шляпу, низко поклонился и вышел из столовой, не сказав более ни слова.
Мои каверзы посмешили хозяина, но находчивость гостя привела его в восхищение, и он сказал мне:
— А ведь этот солдат, Гусманильо, похож на тебя и на твою Испанию, которая все берет силой и дерзостью.
За десертом мы еще толковали о бесчинствах испанцев, как вдруг в комнату вошел один дворянин из Неаполя со словами:
— Спешу поведать вашей милости о происшествии, случившемся в Риме сегодня, — самом ужасном и удивительном из всех, о коих мы слышали в наше время.
Посол попросил рассказать. Желая тоже послушать, я перестал есть и подал неаполитанцу стул; тот уселся и начал свой рассказ.
— Проживал здесь, в Риме, кабальеро примерно двадцати одного года, из знатной, хотя и небогатой семьи, юноша приятной наружности, отважный, пылкий и обладающий многими другими достоинствами. Он влюбился в одну девицу, также римлянку, на редкость красивую и скромную особу лет семнадцати; они были равны по знатности и по любви, пылавшей в их сердцах. Его звали Доридо, ее — Клориния.
Родители девицы держали дочь в большой строгости и, охраняя ее честь, не разрешали видаться или беседовать с чужими, запрещали ей даже смотреть в окно, разве что изредка и украдкой, ибо удивительная красота их дочери пленила сердца всех благородных юношей Рима. Родители и единственный брат Клоринии ревниво оберегали ее, а потому влюбленным не удавалось видаться так свободно, как им хотелось бы. Но всякий раз, когда Доридо проходил мимо дома Клоринии, она как истинно влюбленная находила способ показаться своему милому. Помогала ей в этом подруга, проживавшая в доме напротив, которой, как женщине замужней, разрешалось сидеть у окна. Зная от Клоринии о ее любви, подруга подавала условный знак, когда на их улице появлялся Доридо; тогда Клориния выглядывала в окошко и смотрела на своего возлюбленного, утешаясь хоть такой малостью.
Так продолжалось некоторое время. Обоим влюбленным приходилось довольствоваться мимолетными взглядами. Но нетерпеливый Доридо, желая удостоиться бо́льших милостей, стал искать иного способа наслаждаться лицезрением нежной Клоринии, раз ни на что иное не мог надеяться. Для этого он подружился с ее братом по имени Валерио и сумел так сильно привязать к себе юношу, что тот души в нем не чаял и как гостеприимный хозяин часто приводил в дом, где молодой кабальеро мог беспрепятственно любоваться красотой своей избранницы. От взглядов пламя разгоралось еще жарче; глаза влюбленных все красноречивей говорили об их страсти.
Клориния, как существо менее сильное и, возможно, более любящее, открылась своей служанке Шинтиле, и та, желая угодить госпоже, отправилась к Доридо. «Напрасно стали бы вы, Доридо, — сказала она ему, — таиться от меня: я знаю о любви, овладевшей вами к моей сеньорой. А в подтверждение моих слов скажу, что она сама призналась мне во всем и попросила моей помощи, поручив сообщить вам, как любит вас и тоскует. Клориния велела передать вам эту зеленую ленту цвета надежды, дабы вы повязали ее на руку. Полагаю, вы не усомнитесь, что эта лента от Клориния, — вы часто видели ее в волосах у моей госпожи. Итак, отныне вы можете смело довериться мне, ибо единственное мое желание — угодить вам обоим».
Услышав такие слова, юноша был встревожен и раздосадован; он не очень доверял этой служанке и не хотел посвящать ее в свои сердечные дела, опасаясь разглашения тайны. Но так велела Клориния, и надо было повиноваться. Постаравшись скрыть неудовольствие, он учтиво поблагодарил служанку за ее доброе расположение и труды.
