— Враждебный рок воспрепятствовал мне, прелестная сеньора, сочетаться с вами законным браком, и прежде нежели отчаяние погубит мою душу, — а жизнь мою оно уже погубило, — я намерен попытать счастья на иной стезе, хотя чувствую, что, несмотря на все мои усилия, счастье мне уже не улыбнется, — напротив того: со мной неминучая стрясется беда, хотя я ее и не накликáл, и я погибну и умру уже не от отчаяния, но от горя. Меня зовет к себе моя мать; она сыскала мне невесту; я намерен исполнить ее волю; однако ж я нарочно так долго буду в дороге, что смерть успеет меня настигнуть, ибо меня все время будут преследовать воспоминания о вашей красоте и мысль о вашей болезни… лишь бы, бог дал, не о вашей кончине.
При этих словах герцог даже выдавил из себя несколько слезинок.
Ауристела ничего не смогла ему ответить, а может быть, просто не захотела разговаривать с ним в присутствии Периандра — вместо ответа она сунула руку под подушку, достала портрет и отдала его герцогу, герцог же поцеловал ей руки за столь великую милость, но в это мгновение к портрету потянулся Периандр и, взяв его у герцога, молвил:
— Если вам это не очень обидно, ваша светлость, то ради всего святого отдайте его мне, тогда я сумею сдержать данное мною слово: если я его сдержу, то вам от этого не будет ущерба; если же не сдержу, то я понесу ущерб великий.
Герцог рассыпался в любезностях: он-де готов отдать ему не только портрет, а и все свое достояние, и честь, и жизнь, одним словом то, что у него есть, и даже то, чего у него нет, однако ж, прощаясь с Периандром и Ауристелой, он был твердо уверен, что прощается с ними навсегда. Таков был сей расчетливый любовник, — быть может, первый из любовников, который крепко держал случай за вихор.
Все эти события, казалось бы, могли убедить Арнальда, сколь неосновательны были его надежды и как печально окончатся долгие его странствия, ибо, повторяем, смерть стояла у изголовья Ауристелы, и точно: у Арнальда был большой соблазн последовать за герцогом, но только не в буквальном смысле, — соблазн проститься с Ауристелой и Периандром и возвратиться в Данию. Однако ж любовь к Ауристеле и душевное его благородство не позволили ему лишить Периандра дружеского своего участия и бросить Ауристелу в последние минуты ее жизни, — напротив того: вновь ее посетив, он подтвердил свое намерение на ней жениться; несмотря на обуревавшие его сомнения, он продолжал верить в лучший исход.
Ипполита ликовала: искусство бесчеловечной Джулии действовало наверняка — за одну неделю Ауристела так изменилась, что ее можно было узнать только по звуку голоса, каковое обстоятельство приводило в недоумение врачей и удручало близких. Француженки беспокоились за Ауристелу как за родную любимую сестру, всех более — Фелис Флора: она питала к Ауристеле особую нежность.
Между тем Ауристеле становилось все хуже и хуже, и порча, на нее напущенная, не ограничилась ею одной — она перекинулась на ее близких, а как ближе всех ей был Периандр, то он больше всех от порчи этой и пострадал, но не потому чтобы злодейка Джулия ядом и колдовством, которые она применяла к Ауристеле, старалась во что бы то ни стало извести и его, а потому что горе, которое причинила ему болезнь Ауристелы, было так велико, что с ним творилось то же, что и с Ауристелой: он слабел с каждым днем, и состояние его внушало не меньше опасения, нежели состояние Ауристелы.
Ипполита, уразумев, что это средство обоюдоострое, и верно угадав происхождение болезни Периандра, решилась излечить его, излечив Ауристелу, Ауристела же, исхудавшая, без кровинки в лице, как бы прощалась с жизнью, стоя на пороге смерти. И в ожидании, что врата смерти вот-вот перед нею откроются, она, уже познавшая истину веры католической, изъявила желание открыть душе доступ и приготовить ее к принятию святых таин. Сделав все для того, чтобы сей обряд над ней совершился, она отнеслась к нему с величайшим благоговением и во время исповеди доказала безгреховность помыслов своих и чистоту своего нрава, — видно было, как хорошо усвоила она то, чему ее наставляли в Риме; поручив себя воле божией, она успокоилась и уже не помышляла ни о королевствах, ни о почестях, ни о славе.
Ипполита, до сознания которой дошло, как уже было сказано, что, уморив Ауристелу, она уморит и Периандра, бросилась к Джулии и велела ей либо ослабить силу злых своих чар, от коих сохла Ауристела, либо совсем снять с нее порчу; она-де не желает, чтобы из-за нее оборвались разом три жизни: ведь если умрет Ауристела, то умрет Периандр, а если умрет Периандр, тогда и она, Ипполита, не жилица на этом свете. Джулия изъявила покорность, как будто от нее в самом деле зависело, напустить на человека хворь или же исцелить его, как будто не произволением божиим посылаются нам все испытания, кроме, впрочем, тех, которые мы сами заслужили своими проступками. Однако ж господь, вынужденный, если можно так выразиться, наказать нас за наши грехи, может допустить, чтобы колдуньи силою своего колдовства отняли у человека здоровье. Разумеется, только божьим попущением они своими зельями и ядами через некоторое время отправляют человека на тот свет, отправляют потому, что человек не в силах себе помочь, ибо толком не знает, что с ним, какого рода губительный недуг его снедает. От таковых болезней един господь властен нас избавить по великому милосердию своему, ибо оно сильнее всякого лекарства.
И вот с того дня Ауристеле хуже не становилось, а это уже признак улучшения. С того дня на небе ее лика стали появляться первые проблески — предвестники восхода солнца ее красоты; вновь зацвели розы на ее ланитах; в очах вспыхнула радость; тени скорби отступили от нее; нежный ее голос стал по-прежнему звонким; уста приобрели еще большую яркость; зубы белизною своею сравнялись с мрамором и засверкали, что жемчуг. Словом, малое время спустя Ауристела вновь воссияла во всей своей красе, во всей своей прелести, во всем своем очаровании, во всей своей жизнерадостности, и те же явления наблюдались у Периандра, у француженок, у Крорьяно и Руперты, у Антоньо и Констансы, которая радовалась радостям Ауристелы и печалилась ее печалям, Ауристела же, возблагодарив провидение за милость его и благость, которые она усматривала как в посланной ей болезни, так и в выздоровлении своем, однажды позвала к себе Периандра и, приняв все меры предосторожности, чтобы никто сюда не вошел, обратилась к нему с такими словами:
— Брат мой! По воле неба я вот уже два года называю тебя этим ласковым и скромным именем, и еще ни разу, забывшись или по своей оплошности, не назвала я тебя как-нибудь иначе, менее скромно и менее приятно для слуха, и мне бы хотелось продлить это блаженство — так, чтобы кончилось оно только вместе с концом нашей жизни, ибо настоящее счастье только тогда и хорошо, когда оно прочно, а прочно оно бывает, только если оно целомудренно. Наши души, как ты это знал и раньше и как я это постигла только теперь, вечно в движении, и успокаиваются они только в боге, как в своей сердцевине. В жизни земной желания бесконечны, одно нанизывается на другое, одно цепляется за другое, причем некоторые из таких цепей тянутся к небу, а другие спускаются до самой преисподней. Ты можешь подумать, брат, что это не мой язык и что это выходит за пределы тех скудных познаний, какие я могла приобрести в годы детства; прими, однако ж, в рассуждение, что опыт изобразил и начертал на tabula rasa[69] моей души истины важные, из коих главнейшая вот эта: наивысшее счастье заключается в богопознании и боговидении, средства же, для достижения таковой цели служащие, суть средства благородные, полезные и отрадные, как-то: милосердие, добронравие и непорочность. Я по крайней мере так это понимаю, и еще я понимаю, что твоя любовь ко мне столь велика, что ты не захочешь пойти мне наперекор. Я наследница королевского престола. Тебе известно, что принудило мою горячо любимую мать отослать меня к вам во дворец: вот-вот должна была разразиться война, и мать за меня боялась. Так произошла наша встреча, и в первые же дни мы сроднились с тобою духовно, воля моя раз навсегда покорилась твоей и уже ни в чем из твоей воли не вышла. Ты стал для меня отцом, братом, защитником, опорой, ты стал моим ангелом-хранителем, ты, наконец, стал моим учителем и наставником — ведь это ты привез меня в Рим, где я истинною сделалась христианкою. И вот теперь я бы хотела жить так, чтобы по возможности не сбиваться с прямого пути в царство небесное, следовать им без тревог и волнений, а для этого ты должен разрешить меня от клятвы, которою я сама же себя и связала, ты должен вернуть мне мое слово и обещание стать твоею супругой. Верни мне мое слово, а я зато обещаю сделать над собою усилие и вырвать с корнем свое чувство к тебе: ради такого великого блага, как царство небесное, надобно отрешиться от всего земного, надобно оставить родителей и супруга. Я не собираюсь менять тебя на другого — я оставляю тебя для бога, и за это бог не оставит тебя своею милостью, а это такая великая награда, с которой не сравнится то, что ты утратишь, поручая меня ему. У меня есть младшая сестра, такая же красивая, как я, если только, впрочем, можно назвать красотою преходящую земную прелесть. Ты волен на ней жениться, и тогда ты получишь королевство, от коего я откажусь в вашу пользу, — так сбудутся мои мечты, но и твои не во всем потерпят крушение. Но что же ты понурил голову, брат мой? Что же ты потупил очи? Или не по сердцу тебе мои речи? Или путь мой кажется тебе неправым? Скажи мне что-нибудь, ответь! Ведь должна же я знать твои стремления, — быть может, я сумею как-либо согласовать их с моими и найти выход, который придется по нраву тебе и до известной степени удовлетворит и меня.
