В других космогонических мифах истинное созидание предстает в неразрывной связи с самопожертвованием. В индийской ведической мифологии творение мыслилось как результат жертвоприношения. Боги приносят в жертву и расчленяют исполина Пурушу; из частей его тела созданы и Космос в целом, и классы человеческого сообщества, которые соответственно считаются священными и совершенными. В китайском мифе творения другой великан, Паньгу, 36 тысяч лет созидает Вселенную и в конце концов умирает, изнуренный непосильным трудом. Этот мотив присутствует и в ближневосточных мифах о мировой битве. Тиамат, Мот и Левиафан не творят зло, а всего лишь исполняют свою космическую роль. Они должны умереть и претерпеть расчленение, чтобы из хаоса возник упорядоченный космос. Выживание и сохранение цивилизации невозможно без жертв; без подлинной самоотдачи ни боги, ни люди не способны к истинному созиданию.
До сих пор мифы повествовали главным образом о подвигах и битвах богов или архетипических предков, живших на заре творения. Однако городские мифы постепенно начинали затрагивать и реальный исторический мир. Люди теперь в большей мере опирались на собственную изобретательность и проникались чувством независимости. На первый план для них выходили их собственные деяния, а боги казались все более и более далекими. Поэты стали переиначивать древние сюжеты. Эти изменения отразились в вавилонской эпической поэме о Гильгамеше. Гильгамеш, по всей вероятности, был историческим лицом (ок. 2600 г. до н. э.): он упомянут в хрониках как 5-й царь Урука, города на юге Месопотамии. Он стал героем многочисленных преданий, повествующих о приключениях Гильгамеша и его слуги Энкиду, совершавших героические и шаманские подвиги. Гильгамеш сражается с чудовищами, спускается в подземный мир, беседует с богиней. Позднее эти легенды приобрели более глубокий смысл, и странствия Гильгамеша превратились в героические поиски бессмертия. Но окончательная версия поэмы, записанная около 1300 г. до н. э., главным образом исследует пределы и смысл человеческой культуры.
В начале поэмы Гильгамеш предстает человеком, сбившимся с пути. Он не находит покоя, в сердце его бушует буря; он начинает угнетать собственный народ, и люди взывают к богине о помощи.
Но что примечательно, боги больше не желают напрямую вмешиваться в дела людей и предпочитают действовать через посредника. Они решают дать Гильгамешу достойного противника и создают Энкиду – дикого первобытного человека, наводящего ужас на все живое. Нагое тело Энкиду покрыто косматой шерстью, длинные волосы всклокочены; он ест траву и пьет из степных источников; он не ведает «ни людей, ни мира» и живет со зверьми[56]. Чтобы укротить Энкиду, Гильгамеш посылает к нему блудницу Шамхат. Проведя с ней шесть ночей, Энкиду обнаруживает, что связь его с природным миром зверей прервалась. С одной стороны, это для него потеря, с которой приходится «смириться», но с другой – Энкиду стал «умней, разуменьем глубже» и, как говорит ему Шамхат, «богу подобен»[57]. Теперь он может приобщиться к цивилизованной жизни в Уруке, которая так далека от природного, первобытного состояния, что может считаться почти Божественной.
Гильгамеш и Энкиду становятся друзьями и вместе пускаются на поиски приключений. На пути они встречают богиню Иштар. В более древних мифах брак с Богиней-Матерью был кульминацией героического путешествия и символизировал наивысшее просветление, но, когда Иштар предлагает Гильгамешу взять ее в жены, герой отказывается. Это жесткий выпад в адрес традиционной мифологии, не отвечающей нуждам горожан. Для Гильгамеша цивилизация – вовсе не порождение богов. В богине он видит разрушительницу культуры: Иштар для него – «жаровня, что гаснет в холод», «сандалия, жмущая ногу господина», «черная дверь, что не держит ветра и бури»[58]. Всех своих возлюбленных она скоро отвергала и обрекала на страдания[59]. Смертным лучше остерегаться губительных встреч с безответственными божествами. Так Гильгамеш, цивилизованный человек, провозглашает свою независимость от Божественного начала. Пути богов и людей должны разойтись.
Оскорбленная Иштар карает обидчика, насылая на Энкиду болезнь, и друг Гильгамеша умирает. Гильгамеш охвачен скорбью. Осознав и то, что рано или поздно ему самому предстоит умереть, он вспоминает, что человеку, пережившему Потоп (в этой поэме он выступает под именем Утнапишти), было даровано бессмертие, и отправляется в Дильмун, чтобы встретиться с ним. Но люди не могут вернуться к древней, первобытной духовности, и это путешествие в мир богов оборачивается культурной регрессией: Гильгамеш долго скитается в пустыне, обросший волосами и облаченный в шкуру льва. Стремясь познать «тайну богов»[60], он, подобно шаману, следует за солнцем через необитаемые земли, и его посещает видение подземного мира. Когда же он в конце концов достигает Дильмуна, Утнапишти объявляет, что боги больше не отменяют законов природы даже ради своих любимцев. Древние мифы не могут больше служить людям проводниками и наставниками.
Путешествие Гильгамеша в Дильмун выворачивает наизнанку старый мифологический образец[61]. Если в «Атрахасисе» история потопа представлена с точки зрения богов, то здесь Утнапишти излагает собственные переживания, рассказывает о том, как трудно было построить корабль, и описывает свое отчаяние при виде опустошенной потопом земли. Старые мифы сосредоточивались на священном мире, не касаясь человеческой истории; здесь же Гильгамеш – исторический персонаж – посещает мифического Утнапишти. По мере того как боги отдаляются от мира людей, история вторгается на территорию мифа[62].
Боги не открывают Гильгамешу тайного знания: он лишь получает болезненный урок о пределах, положенных смертным. В итоге герой возвращается к цивилизации, совершает омовение, сбрасывает львиную шкуру, причесывает волосы и облачается в чистые одежды. Отныне он займется возведением стен Урука и развитием цивилизованных искусств. Сам он умрет, но имя его переживет века в этих памятниках культуры – и, прежде всего, в письменности, благодаря которой память о его достижениях сохранится для потомства[63]. Если Утнапишти обрел мудрость в беседах с богом, то Гильгамеш научился осмыслять свой опыт самостоятельно, без Божественной помощи. Он «устал и смирился», но также «постиг премудрость»[64]. Он утратил древний мифологический взгляд на мир, но история даровала ему другое утешение.
Схожая переоценка старых мифологических идеалов произошла и в Древней Греции. К примеру, миф об Адонисе – вариант сюжета об Иштар и Думузи – приобрел политическую окраску[65]. Адонис не способен к цивилизованной городской жизни. Неудачливый охотник, он не прошел бы охотничьи обряды инициации, превращавшие греческих подростков в полноценных граждан. Раб двух богинь, он так и не смог обособиться от мира женщин. Греческие граждане были причастны к полису через посредство семьи, но Адонис – дитя инцеста, акта, попирающего семейные идеалы, а завести собственную семью ему также не удается. Его безответственный образ жизни ближе к тирании – отвергнутой афинянами форме правления, при которой царь стоит над законом. Праздник в честь Адониса, во время которого женщины предавались необузданным выражениям скорби, вызывал отвращение у мужской правящей верхушки. Адонис был воплощением политической отсталости и, вероятно, способствовал самоопределению афинян от противного – как полная противоположность сдержанным и размеренным идеалам полиса.
Городская жизнь преобразила мифологию: боги отдалились от людей. Старые ритуалы и мифы больше не помогали перенестись в Божественный мир, некогда казавшийся таким близким. Люди разочаровались в старом мифологическом мировоззрении, дававшем опору их предкам. По мере укрепления городской организации все эффективнее удавалось справляться с разбойниками и грабителями, но боги, по-видимому, перестали интересоваться делами людей. Воцарился духовный вакуум: прежние идеалы пришли в упадок, а на смену им не явилось ничего нового. И в конечном счете это повлекло за собой очередное масштабное преобразование.
5
ОСЕВОЙ ПЕРИОД (800–200 гг. до н. э.)
К VIII веку до н. э. духовный недуг охватил многие страны и регионы, но в четырех областях пророки и мудрецы независимо друг от друга приступили к поиску новых решений этой проблемы. Немецкий философ Карл Ясперс назвал этот период осевым, поскольку он оказался поворотной точкой в духовном развитии человечества: откровения, обретенные в те времена, сохраняют свое значение и по сей день[66]. Именно тогда зародилась религия в том смысле, какой мы вкладываем сейчас в это слово. Люди с беспрецедентной ясностью осознали свою природу, свое положение и свои ограничения. И возникли новые религиозные системы: в Китае – конфуцианство и даосизм, в Индии – индуизм и буддизм, на Ближнем Востоке – монотеизм, а в Европе – греческий рационализм. Эти вероучения осевого периода связываются с рядом исторических лиц: в Иудее – с великими пророками VIII–VI вв. до н. э., в Индии – с создателями упанишад и с Буддой (ок. 563–485 гг. до н. э.), в Китае – с Конфуцием (551–469 гг. до н. э.) и автором «Дао дэ цзин»[67], а в Древней Греции – с авторами трагедий V в. до н. э., с Сократом (ок. 470/469–399 гг. до н. э.), Платоном (ок. 427–347 гг. до н. э.) и Аристотелем (ок. 384–322 гг. до н. э.).
