ты уж не обижайся...» Ну, я ж не чурбан, обхождение знаю, больше речи не заводил. Так и распрощались.
— Не переживай, — сказал Тарик, старательно скрывая торжество победителя (хотя и сам понимал, что никаким победителем не был). — У тебя Альфия есть — симпотная девчонка! Сам говоришь, что, глядишь, и позволит скоро труселя с нее снять...
— Так-то оно так, — уныло сказал Байли. — Однако ж у меня к Альфие сердце нисколечко не трепещет, одни обжиманцы... А вот Тами... — Он с грустной безнадежной мечтательностью воззрился в небо. — Морячок, а может, в Гаральяне кто остался, по кому она сохнет так, что у нас и смотреть ни на кого не хочет? Чего доброго,
даже полюбовник? И по доброй воле сама ни за что не уехала бы, но если дядя велел — куда денешься...
Мысль эта привела и Тарика в уныние, но он не показал виду — еще ничего не решено, в любом случае у него есть право завтра пойти с Тами на ярмарку, а там уж вся надежда на Птицу Инотали... Он сказал с мнимо равнодушным видом:
— Кто их знает, девчонок, их не всегда и поймешь... Ладно, бывай.
Оставшуюся дорогу до дома он проделал со смесью чувств в растревоженной душе. Совершенно не думал ни о пантерке-старухе, ни о книге, оттянувшей плечо булыжной тяжестью. Перед глазами стояла лукавая, обворожительная улыбка Тами. Ее личико, фигурка, сиреневый взгляд вызывали неотвязные сладкие мечтания...
Уже подойдя к крыльцу, отстраняя ластившегося к нему со щенячьим прямо-таки напором Черныша, он с маху остановился.
Старухино подворье, как и утром, когда он уходил, выглядело безжизненным, ничуть не изменилось, а вот огород...
Не было больше орешника — аккуратного ряда из дюжины кустов, усыпанных зелеными орехами в венчиках острых листьев. То есть кусты-то остались тем же числом, но выглядели они совершенно иначе — убого, мертво. Остались только корявые, черные как уголь ветки без единого листочка и орешка — жалкое, грустное зрелище. Будто пожар прошелся, но орешником же и ограничился: целехонька стоящая вплотную к крайнему справа кусту лавочка, на которой любил сиживать вечерами, покуривая длинную трубочку, дядюшка Пайоль, да и забор, которого касаются обожженные ветки, целехонек. Не бывает таких пожаров — вернее, бывают, как теперь ясно, но никак они не похожи на привычное буйство стихий...
Дома он попытался осторожненько, окольными расспросами вызнать у мамани и Нури, не заметили ли они в огороде соседки чего-то необычного — скажем, огня. Оказалось, они вообще не заметили происшедшего с орешником: маманя была поглощена стиркой, а Нури развешивала стиранное, носила в нужный домик мыльную воду и ополаскивала на задах оба чана. Вдобавок маманя,
покончив со стиркой, занялась ужином загодя, чтобы передохнуть от домашних забот пару часиков: большая стирка — вещь утомительная. Так что Тарик вовремя прекратил расспросы, пока они не стали вызывать недоумение...
Ушел к себе в комнату, благо никакой работы от него сегодня не требовалось, и там, начисто забыв о Тами и завтрашнем походе на ярмарку (когда, пожалуй, все и решится), занялся фолиантом — будем уж употреблять книжные ученые словеса...
Долго разглядывал гравюру, портрет неведомого Огге Галадара. Сразу видно, что здесь обошлось без облагораживания, приукрашивания облика знаменитых книжников. Вполне возможно, Галадар был не настолько знаменит, чтобы его облик взялись облагораживать, — о чем-то таком, разве что относящемся к другим людям, мельком упоминали студиозусы. И уж безусловно не принадлежал к профессорам, ректорам и лекторам университетов — иначе непременно его изобразили бы в должной епанче и берете, с медальоном ученого сословия. Ничего подобного: Галадар предстал изображенным по пояс, в кафтане из какой-то однотонной ткани, не узорчатой, воротник был кружевной, но неширокий, — такую одежду с равным успехом мог бы носить и небогатый дворянин, и преуспевающий купец из тех, что одеваются нарочито скромно. Точнее определить было нельзя по причине отсутствия головного убора. Ну конечно, дома его никто не носит, а сочинитель, несомненно, дома — за спиной у него невысокое стрельчатое окно, опять-таки способное оказаться в доме и гербушника, и купца, и не только у них. За окном покрытые листвой деревья — никак не зима или ранняя весна, кроны пышные, а точнее время года не определишь: на черно-белой гравюре не видно, зеленые листья или желтые, да это и неважно...
Лицо самое обыкновенное, не особенно и красивое, но, безусловно, не уродливое, широкий упрямый подбородок, короткие густые усы, волосы подстрижены так, что сразу не определишь, дворянин это или кто-то стоящий ниже.
Кое-что становится понятным. Умерший сто лет назад сочинитель служил в таинственных Гончих Создателя, а они выступают под самыми разными личинами в самых разных обличьях — потому что те, за кем они охотятся, как раз и обитают на всех этажах той самой пирамиды, про которую Тарик так лихо отвечал на испытаниях. Так пишут голые книжки и сам Стайвен Канг — и ведь не преувеличивают. Студиозус Балле однажды с оглядочкой рассказал про некую вдовствующую королеву, устраивавшую у себя во дворце сборища черных чародеев, занимавшихся богомерзкими радениями. Многие об этом знали, но никто не решался ничего предпринять — королева была свирепа нравом. Даже бискуп столицы исходил бессильной злобой. Только ее сын, войдя в совершенные года, перехватил у матушки бразды правления (коих она вовсе не собиралась отдавать подросшему принцу) и навсегда заточил ее в уединенный замок, а тех черных чародеев, что не умели видеть грядущее и не успели вовремя скрыться, пожег на кострах. Имя принца было Магомбер...
Одним словом, нужно признать: изображенный на гравюре человек мог при необходимости изобразить и дворянина, и военного, и морехода, и купца... и даже, пожалуй, градского бродягу. Такое уж у него лицо. Перед ним, конечно, изображены кое-какие атрибуты учености — вычурная чернильница с пером, мирообраз и какой-то мудреный замысловатый прибор, каким пользуются звездочеты, расчисляя пути небесных светил, — но в жизни он наверняка пользовался только чернильницей, остальное вряд ли было ему потребно.
Тарик знал, что в ученых книгах порой труд сочинителя предваряет его жизнеописание, или, по-научному, биография, часто тоже приукрашенная не хуже портрета, — однако студиозусы говорили, что частенько в жизни знаменитости были далеко не так благонравны и добропорядочны, какими их изображают биографы, и приводили немало примеров, заверяя, что это не злословие и не выдумки, а жизнь на грешной земле. И говорили еще: научные и прочие свершения не зависят от добропорядочности или
