любимого супруга. И хотя нас будут разделять "тысячи гор и десятки тысяч рек", я буду помнить о тебе каждую минуту, мысленно деля с тобой все твои трудности и страдания. Береги себя!
После этих слов и Фань Си-лян зарыдал, и у родителей по морщинистым щекам потекли слезы. Помещик Мэн велел принести деньги и, разделив серебро поровну, отдал одну половину стражникам, чтобы те были снисходительнее к Фаню, а другую половину отдал ему самому на дорожные расходы. Наконец, Фань Си-ляна повели по дороге на север, а он все оглядывался на группу людей у ворот, пока они не превратились в едва различимые точки.
Прошли весна, лето и осень, наступила зима. Не успели оглянуться, как говорится, а уже прошло более полугода с тех пор, как Фань Си-ляна схватили и увели; и не было от него ни одной весточки — ни письма, ни звука. Мэн Цзян-нюй молилась днем и ночью о его благополучии, о том, чтобы он поскорее вернулся, и они опять оказались вместе.
Погода постепенно становилась холоднее, северный ветер был таким сильным, что казалось, он может перевернуть и землю. Гуси стали улетать на юг, и это заставляло Мэн еще больше печалиться о муже, ведь пара диких гусей в Китае — символ преданной любви. Однажды ей приснился сон, будто она сама оказалась на Великой стене и увидела мужа в рваной, старой одежде, тяжело больного. Он лежал на земле, и его бил озноб; а надсмотрщик, стоявший рядом, еще и хлестал его плеткой, принуждая идти на работу.
Она, якобы, подошла к нему, взяла за руки, пытаясь посадить, но он был тяжелым, будто весил тысячу цзиней, и ей никак не удавалось приподнять его. Мэн испугалась, напрягла все силы, чтобы помочь мужу и вдруг в испуге проснулась.
Только тут она осознала, что это был сон, однако картина, которую она увидела, по-прежнему стояла у нее перед глазами, а сердце бешено колотилось. И как она ни уговаривала себя мысленно, что это — всего лишь сон, на душе было по-прежнему очень тяжело, и слезы не иссякали.
Она давно сшила собственными руками теплую одежду для мужа, намереваясь самолично отнести ее; однако родители, беспокоясь за нее, трижды отговаривали от этой идеи. Но на этот раз, после тягостного сновидения, она решительно заявила родителям, что намерена отправиться в путь, и те разрешили, согласились, понимая, что убеждать ее остаться дома — бесполезно.
Мэн Цзян-нюй туго упаковала теплую одежду; получился небольшой сверток, который она повесила за спину. Она взяла зонтик, чтобы защищаться от дождя и ветра, захватила несколько слитков серебра, простилась с родителями и пошла по дороге, уводящей далеко от родного дома.
Она потеряла счет дням и не помнила, сколько она уже в дороге, когда подошла к реке, большой и полноводной. Плескались волны, и не было видно другого берега. Не было ни моста, ни лодочки. Как переправиться? Мэн Цзян-нюй бессильно опустилась на берегу и заплакала. В отчаянии она, как ребенок, стучала руками по земле и плакала-причитала, рассказывая неизвестно кому о своей беде, о том, как она пытается разыскать мужа.
И произошло нечто необъяснимое: с каждым ударом ее ладошек по земле бурные речные волны становились все тише и ниже, опускаясь по одному цхуню за один удар. Это продолжалось долго, пока вода вообще не исчезла, и не обнажилось сухое русло реки. Девушка благополучно пересекла его, добравшись до противоположного берега. Сама природа была на ее стороне, и это очень напоминает русские сказки.
И опять она шла вперед, неизвестно, сколько дней. Но вот на горизонте показалась застава, которая называлась Сюй-шу гуань (в районе пров. Цзянсу). Пограничники, видя, что перед ними — одинокая, молодая, красивая женщина с ясными очами и изящными бровями, решили, что это чья-то наложница сбежала из дома, и они стали, не церемонясь, допрашивать и обыскивать ее.
Что могла возразить Мэн Цзян-нюй? Она лишь рассказала всю правду, очень удивив стражников.
— До Стены — тысячи ли, как же ты не боишься идти одна? Да и денег у тебя не так уж много, как же ты доберешься?
— Я твердо намерена отыскать мужа, — ответила красавица, — пусть впереди даже не тысячи, а десятки тысяч ли, я не отступлю. Что же касается денег, то я умею петь и играть на струнных музыкальных инструментах. Я смогу на улицах продавать свое пение, согласна буду даже побираться, так неужели я не смогу найти кров для ночлега и чашку риса?
Пограничники, услышав, что девушка умеет петь и играть, попросили ее проявить свое умение, развлечь их немного. Чтобы ее побыстрее пропустили через границу, она не стала отказываться и спела им песню, которая называлась "Песня Мэн Цзян о четырех временах года". Говорят, эту песню она сложила сама; но самое удивительное то, что ее до сих пор поют в Китае в районе пров. Чжэ-цзян.
Весной, когда персика цвет ароматом заполнил округу, Я стала счастливой любимого юного мужа супругой. Недолго делила с желанным из алого шелка подушку; Мне ветер донес кукованье предвестницы горя — кукушки. По летнему озеру уточки мимо меня проплывали, Они, неразлучницы, нежные шейки свивали. Украсили лотосы водную гладь, изнывают от зноя… Но холодно мне; одинокая, плачу, не зная покоя. Облеплены ветки осенние цветом-дурманом корицы, Но мне не до них, я в печали по мужу, как будто — в темнице. Отправилась в путь, чтоб согреть ненаглядного теплой одеждой, Но узел тяжелый — пропитан слезами. Все меньше надежды. Зимою сквозь снег на вершинах раскроются сливы бутоны, И ждут меня, снегом покрытые, эти холодные склоны. Я тысячи ли прошагала. Не меньше еще прошагаю. Но
