себе самому. Затопить его способно пространство, слиться с ним, и сознание можно передать или же растворить, и человек сумеет заснуть стоя, ибо ум страшится одиночества больше всего на свете и сбежит хоть на луну, лишь бы не погружаться в свое бытие.
Но Фюн одинок не был — и не убоялся, когда явился сын Мидна.
Минула широкая полоса безмолвной ночи, мгновение за мгновением в медлительной последовательности, и не было в ней перемен, а значит, не было времени; не было прошлого и будущего — лишь одуряющее, бесконечное нынешнее, кое почти что уничтоженье сознания. Следом случилась перемена: облака тоже двигались, и меж ними наконец почуялась луна — не засияла она, а просочилась светом, блеск, слой за слоем, пробирался насквозь и был слабее, чем даже призрак или воспоминание о нем; видно было его так слегка, так едва ли, что глаз усомнился б, видит он или нет, и мог бы решить, что это лишь память воссоздает все еще не возникшее.
Но око Фюна — око дикого зверя, что выслеживает темноту и движется в ней с умом. Он увидел — не предмет, но движенье: нечто темнее тьмы, что царила вокруг, не суть, но присутствие и, так сказать, грядущий нажим. Вскоре услышал он осторожную поступь великой сущности.
Фюн пригнулся к копью и распустил обмотки.
И тут из тьмы донесся другой звук — тихий, сладостный, восхитительно радостный, восхитительно мягкий, и столь мягок был он, что ухо едва уловило его, столь сладостен, что слух желал засекать лишь его и силился слышать в ущерб всему остальному, что может принять человек: музыка иного мира! Неземная, бесценная музыка сидов! И так уж она сладка была, что чувства стремились к ней, а добравшись, в полусне шли за нею по пятам, и сливались с ней, и не могли вернуться на место, покуда не завершится чужедальний напев и слух не отпустят на волю.
Но Фюн укрылся копьем, прижал к нему лоб, чтобы ум и все чувства приникли к скворчавшему, убийственному острию.
Музыка прекратилась, и Аллен, зашипев, выдал ртом яростное голубое пламя, словно прошипел молнию.
Тут показалось бы, что Фюн применил чары, ибо, распахнув бахромчатый плащ, принял он пламя. Хотя скорее — остановил его: скользнуло оно по плащу и устремилось в землю на глубину двадцати шести 1ИЯ пядей, и потому тот склон зовется гленом Плаща [11], а пригорок, на котором стоял Аллен, зовется ардом Огня [12].
Можно вообразить изумление Аллена мак Мидна, когда увидел он, что незримой рукой огонь его пойман и укрощен. И можно вообразить, что тут он испугался: кто способен страшиться сильнее чародея, который узрел, как чары его не подействовали, и, зная о чародейской силе, задумался, что тут за силы, каких он не представлял, — возможно, их стоит бояться.
Все Аллен мак Мидна проделал как положено. Флейта играла, играл и тимпан, всяк, заслышав ту музыку, должен уснуть, но вот же огонь его остановлен в полете — и укрощен.
Аллен со всей чудовищной мощью, какою владел, дунул вновь, и могучая струя голубого огня полетела, ревя и свистя, от него, но поймали ее, погасили.
Ужас взметнулся в воителе из Дивных; развернулся он и сбежал, не ведая, что там, позади, но страшась этого так, как прежде ничего никогда не страшился, а неведомое бросилось вслед: чудовищная оборона обернулась погоней, мчала по пятам, словно волк у бока быка.
К тому ж Аллен был не в своем мире! Он действовал в мире людей, где движенье дается непросто, и самый воздух — обуза. В своем пространстве, в родимой стихии он, может, и убежал бы от Фюна, но здесь мир Фюна, его стихия, и удирающий бог недостаточно плотен, ему не уйти. Ну и гонку же он устроил, однако, ибо у самых врат в мир сидов нагнал Аллена преследователь. Фюн сунул палец в петлю великого копья, и с тем броском пала ночь на Аллена мак Мидна. В глазах почернело, ум закружился, умолк, там, где был Аллен, наступило ничто, и как только Бирха вошла ему меж лопаток, истончился Аллен, споткнулся, порожний, и умер. Фюн снял его милую голову с плеч и отправился в ночь — и в Тару.
Победоносный Фюн, тот, кто ссудил смертью бога, и кому смерть была суждена, и кто теперь мертв!
С рассветом добрался он до Тары.
Поутру все проснулись рано. Желали смотреть, что разрушил великий сид, но увидели юного Фюна и грозную голову, какую держал он за волосы.
— Чего ты потребуешь? — спросил Ард Ри.
— Попрошу то, что по праву могу, — ответил Фюн, — водительство у фениев Ирландии.
— Выбирай, — сказал Конн Голлу Мору, — либо покинешь Ирландию, либо руку подашь этому вожаку и будешь его человеком.
Голл способен был на такое, что другому не по плечу, — и мог свершить это великолепно и оттого не унизить себя.
— Вот рука моя, — сказал Голл.
И подмигнул он, глядя в суровые юные очи, что смотрели на Голла, когда тот смирился.
Есть люди, каким собаки совсем не милы, — обычно не милы они женщинам, — но в этом рассказе есть мужчина, не любивший собак. Хуже того, он их на дух не выносил. Лишь завидит — сразу чернеет лицом и давай швырять в них камнями, пока не прогонит с глаз долой. Но Сила, что хранит все живое, наградила того человека косоглазием, и поэтому он вечно промахивался.
Звали того человека Фергусом Фюнлиа, а его оплот находился близ гавани Голуэя. Стоило какой-нибудь собаке тявкнуть, как он вскакивал с места и швырял все, чем владел, в окно — туда, откуда залаяли. Слуг, которые не любили собак, он награждал, а когда слыхал, что кто-то утопил щенков, навещал того человека и пытался жениться на его дочери.
Фюн же, сын Кула, был в этом деле полной противоположностью Фергусу Фюнлиа: он в собаках души не чаял и знал о них все от того, как прорезывается первый белый зубок, до того, как зашатается последний желтый зубище. Знал пристрастия и отторжения, уместные в собаке, в какой мере пса можно приручить, не ущемляя при этом его достойных качеств, чтоб не пресмыкался пес и не был подозрительным; знал все надежды, какими живет собака, все тревоги, какие бередят ей кровь, и все, что должно требовать от лапы, уха, носа, глаза, клыка
