– Он был там!.. – прошептала пристыженная царица, горько раскаиваясь.
– Ваша жизнь была в опасности; я бежал, чтобы заслонить вас.
– Вы заботились обо мне в такой час, – воскликнула Балкида, – и как же я вас отблагодарила!
Искренность и сердечность царицы тронули бы любое сердце; презрение – пусть и заслуженное – этого глубоко оскорбленного великого человека разбередило в ее сердце кровоточащую рану.
– Что до Сулаймана ибн Дауда, – продолжал ваятель, – его мнение мало волнует меня: чего ждать от племени бездельников, завистливых рабов? Дурную кровь не скроет и порфира… Моя власть выше его прихотей. А все остальные, изрыгавшие вокруг меня брань, сто тысяч глупцов, не имеющих понятия ни о силе, ни о мужестве, значат для меня не больше, чем рой жужжащих мух… Но вы, царица, вы единственная, кого я выделял из этого сброда, кого ставил так высоко над всеми!.. Сердце мое, которое до сих пор ничто не могло тронуть, разбилось, и я об этом почти не жалею… Но общество людей стало мне отвратительно. Теперь мне все равно, расточают мне хвалы или оскорбления, которые неразлучно следуют друг за другом и соединяются на одних и тех же устах, как полынь и мед!
– Вы глухи к раскаянию; неужели я должна молить вас о пощаде, и не довольно ли…
– О нет; вы лишь заискиваете перед успехом: будь я повержен, вы первая затоптали бы меня.
– Теперь?.. О, моя очередь сказать: нет, тысячу раз нет.
– Что ж! А если я разобью свое творение, изуродую его, вновь навлеку позор на свою голову? Я вернусь к вам под улюлюканье толпы, и если вы тогда не отвернетесь от меня, то день моего бесчестья будет прекраснейшим днем в моей жизни.
– Так сделайте это! – пылко воскликнула Балкида, не успев совладать с собой.
Адонирам не смог сдержать крика радости и царица на миг испугалась, представив, что может повлечь за собой столь неосторожное обещание. Адонирам стоял перед ней, величественный, как никогда; он был одет в этот день не в обычное платье ремесленников, но в одеяние, подобающее главе трудового люда. Белый хитон лежал складками на его широкой груди, перехваченный расшитым золотом кушаком его горделивый стан казался в этом наряде еще выше. Правую руку обвивала стальная змея, в голове которой сверкал кроваво-красный карбункул, а лоб мастера, наполовину скрытый расчесанными на прямой пробор волосами, с которых ниспадали на грудь две широкие ленты, казался созданным для короны.
В какой-то миг ослепленная царица почти уверилась, что этот дерзкий человек равен ей по положению; задумавшись, она сумела, прогнать эту мысль, но так и не смогла справиться со странным трепетом, охватившим ее.
– Сядьте, – сказала она, – давайте поговорим спокойно. Рискуя снова прогневить ваш недоверчивый ум, скажу вам, что ваша слава дорога мне; не надо ничего ломать. Вы уже принесли эту жертву, и я приняла ее. Но от этого может пострадать мое доброе имя, а ведь вам известно, мастер, что моя честь отныне идет об руку с достоинством царя Сулаймана.
– Я и забыл об этом, – равнодушно обронил художник. – Кажется, я что-то слышал о том, что царица Савская собирается вступить в брак с потомком беспутной девки из Моа-ва, отпрыском пастуха Дауда и Вирсавии, неверной вдовы сотника Урии. Славный союз… как обогатит он божественную кровь потомков Химьяра!
Краска гнева прихлынула к щекам молодой женщины, тем более что ее кормилица Сарахиль, распределив работу между служанками, которые, выстроившись в ряд, склонились над водой, слышала эти слова – именно Сарахиль, противница брачных планов Сулаймана.
– Этот союз не снискал одобрения мастера Адонирама? – спросила Балкида, напустив на себя надменность.
– Напротив, и вы сами это знаете.
– Как так?
– Если бы я его не одобрял, я бы уже сверг Сулаймана, и тогда вы обошлись бы с ним также, как обошлись со мной; вы не думали бы о нем больше, потому что вы его не любите.
– Что дает вам право так говорить?
– Вы чувствуете свое превосходство над ним; вы его унизили; он не простит вам этого, а из неприязни не рождается любовь.
– Какая дерзость…
– Мы не боимся… если не любим. Царице внезапно захотелось, чтобы ее боялись.
До сих пор ей не верилось в злопамятность царя иудеев, с которым она так вольно обошлась, и ее кормилица лишь попусту тратила свое красноречие. Но речь мастера показалась ей более убедительной. Она вновь вернулась к этой теме и облекла свою мысль в такие слова:
– Не пристало мне слушать ваши коварные намеки, порочащие человека, оказавшего мне гостеприимство, моего…
Адонирам перебил ее:
– Царица, я не люблю людей, но я хорошо их знаю. Рядом с этим человеком я прожил долгие годы. Поверьте, под шкурой агнца скрывается тигр; священникам удалось обуздать его до поры до времени, но он потихоньку грызет свою узду. Пока он ограничился лишь тем, что приказал убить своего брата Адонию – не так уж много… но у него нет больше близких родственников.
– Можно вправду подумать, – вмешалась Гарауиль подливая масла в огонь, – что мастер Адонирам ревнует к царю.
Уже некоторое время кормилица внимательно смотрела на собеседника царицы.
– Госпожа, – ответил художник, – если бы Сулайман не принадлежал к роду более низкому, чем мой, я, может быть, снизошел бы до того, чтобы считать его соперником, но выбор царицы сказал мне о том, что она не рождена для иной доли…
Сарахиль широко раскрыла удивленные глаза и, встав за спиной царицы, начертила в воздухе перед глазами мастера магический знак, которого он не понял – но содрогнулся.
– Царица, – воскликнул он, с нажимом выговаривая каждое слово, – мои обвинения оставили вас равнодушной, и это развеяло все мои сомнения! Впредь я не стану принижать в ваших глазах этого царя, который занимает так мало места в вашем сердце…
– Полно, мастер, к чему так торопить меня? Даже если бы я не любила царя Сулаймана…
– До нашего разговора, – тихо и взволнованно произнес художник, – вы думали, что любите его.
Сарахиль между тем удалилась, и царица отвернулась, сконфуженная.
– О, пощадите, госпожа, оставим эти речи! Громы небесные навлек я на свою голову! Одно лишь слово, слетевшее с ваших губ, означает для меня жизнь или смерть. Не говорите ничего! Как стремился я к этой минуте, а теперь сам оттягиваю ее. Оставьте мне хотя бы сомнение; мое мужество сломлено, я трепещу. Я еще не готов к этой жертве. Столько прелестей сияет в вас, вы так молоды и прекрасны… Увы!.. Кто я в ваших глазах? Нет, нет, пусть даже я никогда не узнаю счастья… на которое не смею надеяться, но затаите дыхание, ибо с ним может сорваться слово, которое убивает. Мое слабое сердце до сих пор еще не билось по-настоящему; первый же удар разбил его, и я чувствую, что умираю.
Балкида была почти в таком же смятении; украдкой бросив взгляд на Адонирама, она увидела этого решительного, мужественного и гордого человека бледным, покорным, обессиленным, ожидающим смертного приговора. Она победила и была побеждена; счастливая и трепещущая, она ничего больше не видела вокруг.
– Увы, – прошептала прекрасная дочь царей, – я тоже никогда не любила.
Голос ее замер, но Адонирам, боясь пробудиться от сладостного сна, не осмелился нарушить молчание.
Снова подошла Сарахиль, и оба поняли, что нужно что-то говорить, дабы не выдать себя. Птица Худ-Худ порхала вокруг ваятеля, и он ухватился за первую попавшуюся тему.
– Какое ослепительное оперение у этой птицы, – рассеянно сказал он. – Давно она у вас?
На этот вопрос ответила Сарахиль, не сводя глаз со скульптора Адонирама:
– Птица эта – последний потомок стаи, которой, как и другими обитателями небес, повелевало некогда племя духов. Уцелевшая уж не знаю каким чудом, Худ-Худ с незапамятных времен повинуется царям рода химьяритов. С ее помощью царица может созвать, когда ей вздумается, всех птиц небесных.
Услышав это откровение, Адонирам внезапно изменился в лице и посмотрел на Балкиду с радостью и умилением.
– Это капризное создание, – добавила та. – Тщетно Сулайман ласкает ее и закармливает сладостями: Худ-Худ упорно не дается ему в руки; он так ни разу и не добился, чтобы она села к нему на плечо.
