Наконец, третью ловушку дьявол выставляет, когда люди покидают сей мир и к смертному одру человека собираются черти и прилагают старания к тому, чтобы он в отчаянии оставил надежду на бога и скончался нераскаянным (см.: 8, № 3). Итак, вездесущие бесы сопровождают человека на всем протяжении его жизни, ни на миг его не оставляя в покое, и всеми средствами силятся погубить его душу.
Дьявол радуется трем родам людей: тем, кто содеял смертный грех; тем, кто привычен ко греху, и тем, кто умер в смертном грехе, — и этим он рад более всего, ибо ими-то он завладел окончательно.
Дьявол способен прибегнуть даже к такой уловке, как прикинуться проповедником. Бертольд рассказывает о случае, когда перед толпой выступил некто во всем похожий на него и заявил: «Я — брат Бертольд, и все, о чем я вам говорил, — ложь. Вы должны держаться Того, Кто есть истинный Бог, и в Него веровать». Но то был не кто иной, как дьявол в облике Бертольда! (8, № 12) Недаром дьявола именуют tusentlesteler («мастер на тысячу проделок»). Он ведь охотился на царя Давида и чуть было не поймал святого Петра (8, № 26).
В другой проповеди дьявол назван фальшивомонетчиком: он чеканит фальшивые монеты — наших ближних, то есть тех, кто ближе всех нам по грехам. Развратник любит развратного, разбойник — разбойника, вор — вора, и точно так же плясун, буян, бездельник, игрок, обжора — все они предпочитают себе подобных. Дьявол — союзник трех родов людей, кои заключили с ним мир, подражая ему в своей жизни. Таковы, во-первых, еретики, подобно дьяволу старающиеся отвратить от бога всех, кого удастся, и не желающие с Ним примириться. Во-вторых, это те, кто грешат против Духа Святого. В-третьих, в прочном союзе с дьяволом состоят алчные. Эти хуже всех. К алчным проповедник причисляет ростовщиков, перекупщиков, грабителей, воров, обманщиков в торговых сделках или в ремесле. Они противятся богу. Ведь что в дьяволе хуже всего? Три вещи (как мы знаем, Бертольд в высшей степени склонен к перечням). Первое — то, что он грешит без устали и без отдыха, и днем и ночью. Второе — то, что он жаден до грехов, и чем больше он грешит, тем сильнее жаждет греха. Третье — то, что он не желает обратиться на путь истины. Но именно в этих трех вещах алчные подобны дьяволу! Они тоже постоянно грешат — и днем и ночью; время может быть священным или нет, а они все грешат. И они не насыщаются: тем более наживает алчный ростовщичеством и перекупкой, тем сильнее он жаждет наживы; наконец, алчный заключил договор с дьяволом, ибо, подобно ему и еретику, не испытывает сокрушения. Проповедник заключает минорно: «То, о чем я говорю этим скупцам, пропало втуне, поскольку их мир с дьяволом прочен…» (8, № 17).
Велико могущество дьявола, и борьба добра против зла далека от завершения. В ней принимают участие все высшие силы и ангельские воинства, с одной стороны, и силы ада — с другой. Но и каждый человек вовлечен в эту всемирно-историческую битву. Бертольд цитирует слова «Откровения Иоанна» (5:1): «И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями» — и дает толкование этого текста. Книга означает грешника, сердце которого запечатал дьявол. Открыть ее может только милость Христа. Семь печатей, навешенных дьяволом на человека, суть: (1) легкомыслие по отношению к грехам, (2) утешение при виде чужих грехов, (3) надежда на долгую жизнь, (4) надежда на милосердие Господа, (5) стыд, мешающий исповеди, (6) страх перед епитимьей, (7) отчаяние. С помощью всех этих ухищрений дьявол пытается отвратить человека от спасения (8, № 43).
Напряженный драматизм борьбы между богом и дьяволом явствует из уже цитированного утверждения проповедника: из двенадцати частей, на которые был поделен род человеческий, десять принадлежат дьяволу и лишь две — богу. «О, Господи! — восклицает Бертольд. — Сколь мала наша доля!» (8, № 29). С максимальной наглядностью этот драматизм изображен в проповеди «О семи печатях исповеди». Здесь рисуется тяжба между Христом и Сатаной из-за души грешника. Нечистый обосновывает свои притязания тем, что имущество, которое не было востребовано на протяжении длительного срока — сорок, пятьдесят или сто лет, — по праву давности принадлежит фактическому обладателю. «А я, — заявляет дьявол, — владею грешниками по пяти тысяч лет». Бог возражает: он затребовал этих грешников через патриархов, пророков, апостолов и ангелов. Дьявол ссылается на документ (han-tveste), удостоверяющий, будто грешник — его, поскольку нарушил божьи заповеди. Бог возражает: «Запись сия — ложная». Бес: но он не покаялся и не понес епитимьи. Бог: «Разве Я не искупил его грехов? Положи на весы все грехи людей, содеянные со времен Адама», и единая капля крови Христа, пролитая за грешников, перетягивает другую чашу весов (8, № 43).
Однако, пожалуй, чаще, чем о дьяволе, Бертольд говорит о бесах, о бесчисленном воинстве зла. Если Бог оградил свое «поле» небесной стеной — воинством святых ангелов, поставив их стражами повсюду — в каждом королевстве и герцогстве, в любой земле, епископстве, в каждом городе и деревне, в монастырях и поселках, в бургах и домах, — и приставил ангела-хранителя к каждому человеку в отдельности независимо от того, молод он или стар, крещен или нет, даже к каждому язычнику и еретику, к славянину или татарину, короче говоря, ко всем, кто создан человеком, то к каждому смертному вместе с тем приставлен и свой бес, и этот бес тотчас сломал бы ему шею при совершении им смертного греха, не будь защиты ангела (8, № 23).
Большими отрядами черти прибывают по ночам в города и деревни, повсюду расставляя свои сети. Но, возражает проповеднику его всегдашний собеседник, «ты, брат Бертольд, много говоришь о бесах и об их проделках, а ведь мы никогда их не видим и не слышим, а потому они нам непонятны». «Тем больший от них вред, — говорит Бертольд. — Если бы ты увидел одного-единственного беса, каков он есть, то, я уверен, никогда бы ты более не впал в грех. Коль могли бы мы их видеть, их уловки были бы тщетны. Бесов — многие тысячи, а они помалкивают». И здесь Бертольд обращается непосредственно к ним: «Вы, бесы! Слышите ли вы мою проповедь? Если бы видел вас господин Ирод, не пролил бы он столько крови невинных» (8, № 26). Как видно, проповедник знает о наличии среди его слушателей лиц, сомневающихся в существовании чертей. Сам он отнюдь не разделяет этих сомнений. Бесы повсюду, они наполняют мир и сопровождают каждого человека, подстерегая его падение, которое даст им возможность завладеть его душой. Бесы присутствуют на проповеди Бертольда, они — его личные противники.
Верный союзник черта — «грошовый проповедник» (pfennincprediger), и его Бертольд обличает с не меньшей страстью, чем самого нечистого. Он то и дело приходит ему на память. «Грошовый проповедник» — любимый слуга дьявола. Он представляет особую опасность, с точки зрения Бертольда, ибо вращается среди простого народа и его проповеди, видимо, пользуются широкой популярностью. Недаром Бертольд признает: когда «грошовый проповедник» держит речь, все присутствующие рыдают. Он утверждает, будто имеет власть отпускать все грехи за грош, и лжет, что таким способом якобы можно очиститься перед богом. На самом же деле он постоянно вручает дьяволу многие тысячи душ (8, № 14). Обвинения в адрес «грошовых проповедников» столь же часты, сколь и расплывчаты. Видимо, это были опасные конкуренты, но прямо в ереси Бертольд их не обвиняет. Грех их, по его утверждению, в корыстолюбии и, возможно, в отсутствии официальных полномочий читать проповеди (165, с. 348). В выступлениях таких самозваных проповедников могли содержаться опасные идеи, но Бертольд предпочитает их не обсуждать.
Воспитание с помощью страха перед загробными наказаниями всегда было существенной частью проповеди. Но в речах Бертольда Регенсбургского обнаруживаются и некоторые новые черты, менее характерные для проповеди более раннего времени или для латинской проповеди того же XIII в. Мысль о пропорциональности греха и кары столь детально и всесторонне до Бертольда, видимо, не разрабатывалась. Нет ли корреляции между акцентированием этой мысли и возникновением в городе новых ментальных установок? Ж. ле Гофф склонен видеть в утверждении идеи чистилища и связанной с ней тенденции внести в отношения с загробным миром математические пропорции и расчет один из симптомов перестройки духовной жизни в период подъема городов, ремесла и торговли (155). Индивидуализация грехов и расплат и наград за них, как и наметившаяся в трактовке потустороннего мира «историческая горизонталь», в свою очередь отвечали ценностным ориентациям городского населения, которые, как мы видели выше, нашли выражение и в проповеди Бертольда о персоне, призвании, времени и богатстве, по-новому толкующей евангельскую притчу о талантах.
Оставаясь традиционной в своих доминантах и интенциях, проповедническая деятельность Бертольда Регенсбургского оказывается при внимательном анализе продуктом сложного взаимодействия идеологии монашества и церкви с духовными установками той среды, в которой эта деятельность протекала. Главной, всепоглощающей целью человека по-прежнему остается, по замыслу проповедника, забота о душе, но спасение не требует ухода от мира, аскетизма и отказа от богатств, чинов и привилегий, — общество, с его социальными установлениями, утверждается, а не обесценивается. Бертольд говорит «да» этому обществу; его «нет» относится только к злоупотреблениям и нарушениям установленного порядка. Он мыслит христианина в качестве неотъемлемого элемента социального целого, выполняющего присущую ему функцию. Активное и добросовестное ее отправление есть условие спасения. Это не протестантизм и не провозвестие или предвосхищение Реформации. Учение Бертольда — органическая часть средневекового католицизма, который неприметно менялся вместе с переменами в обществе и воздействовал на эти социальные сдвиги. Бертольд Регенсбургский — ортодоксальный францисканский монах, в глазах современников и последующих поколений верующих — почти святой. Он неустанно работал над утверждением основ религии и внесением меры и упорядоченности в общественные отношения периода «междуцарствия»; он не реформатор, а консерватор. Но важно услышать в его проповедях эхо тех мутаций общественного сознания, которые были уже настолько существенны к середине XIII в., что получили своеобразную религиозную санкцию.
