Александр Коротич - Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники

«Ты за коровами следи, — крикнул товарищу Тришка, — А я попробую рыжего отбить». Бросился он в погоню, думал, что испугаются его волки. Да не тут-то было. К быку Тришка прорвался, а волки не отступают. Машет он палкой да ножом, кричит в голос, а волки не боятся, того и гляди — бросятся. А пуще прочих наскакивает одноглазый волчара с седой холкой, по всему видать — вожак. Видит Тришка — худо дело, то ли ему вместе с быком рыжим к волкам на обед готовиться, то ли шкуру свою спасать. Еле успел он на дерево запрыгнуть, как бросились волки на быка. Зажмурился Тришка, чтобы страстей-ужастей не видеть, только всё вокруг тихо стало. Открыл Тишка сперва один глаз, потом другой да подивился. Волки поджавши хвост в лес пятятся, а рядом с быком большой человек стоит. Волос у человека чёрный да длинный, одежда будто бы чешуёй рыбьей расшита, а на шее ожерелье из рыбьих костей красуется. Догадался Тришка, что это унх с калиновского берегу, только как он тут оказался, в толк взять не может.

А унх посмотрел на Тришку и улыбнулся. Тришке почему-то сразу спокойно сделалось. Будто бы сказал ему унх: «Не бойся, слезай. Не тронут волки ни тебя, ни быка твоего». Слышит Тришка слова, однако видит, что унх-то рта не открывает. Чудно! Не спешит Тришка с ветки слазить, глядит, что дальше будет. А дальше вот что: подкрался одноглазый волк со спины и бросился на унха. Глаз жёлтым огнём горит, шерсть седая дыбом, зубы оскалены — ну чёрт как он есть! «Задерёт!», — кричит Тришка.

Оглянулся унх, увидел что волк прыгнул на него, а в глазах даже страха не появилось. Протянул унх руку, ухватил волка за горло, будто бы не волк это здоровенный, а перепёлка малая, и надел его прямо на бычий рог. «Вот так силища!», — удивился Тришка. А бык помотал головой, стряхнул волка наземь, да копытами по нему прошёлся так, что из волка дух вон. Тут за деревьями митрофанкин пугач грянул — волки врассыпную.

Слез Тришка с дерева, а унх протягивает ему хвост волчий и говорит, рта не открывая: «Если ты будешь с собой этот хвост носить, то волки тебя за версту обходить будут и стадо твоё больше не тронут. А про то, что меня видел, ты своим людям лучше не рассказывай». Взял Тришка хвост и спрашивает, мол, кто ты таков, дядька? «Зовут меня Уйго, а кличут Рыбьим сыном», — отвечает унх. Тут разглядел Тришка, что не одежда это вовсе расшитая, а прямо на груди чешуя у унха того растёт.

«Это не той ли рыбы каменной сын, про которую слухи ходят?», — спрашивает Тришка, а сам крестится на всякий случай. «Может и той, да только не твоего это ума дело. — слышит он в ответ. — Помог бы лучше товарищу своему стадо собрать». Тут услыхал Тришка, что Митрофанка его кличет. Спешит Митрофанка на помощь, через кусты ломится, думает, что быка рыжего и товарища его волки на косточки разобрали. Как увидел он Тришку живого-невредимого рядом с быком, да как увидел он страшного волка мёртвым, так очень обрадовался. Спрашивает он у Тришки, мол что тут случилось-то, но тот лишь головой по сторонам вертит, унха ищет. А того и след простыл, будто бы и не было унха никакого.

Вернулись пастухи со стадом в скит и рассказали, как рыжий бык волчьего вожака на рога поймал. Пошли скитники наутро поглядеть на убитого зверя, а на месте том только камень нашли. Камень как камень, только на волка бесхвостого похож. Он и по сей день там лежит. Бывало, наткнётся на него случайный грибник, подивится и дальше пойдёт.

А рыжий бык стал героем, даже кличка к нему приклеилась — Волкодав. Гору же ту стали звать Бычихой. Каждое утро пастухи по-прежнему гоняли туда стадо, только волков на Бычихе больше никто не встречал. Кто говорит, что смерть одноглазого вожака их напугала, кто говорит, что они рыжего быка страшиться стали. Только с того дня Тришка-то Кабаков с волчьим хвостом никогда не расставался. Про унха того никому не говорил. Молчал до поры до времени, а потом всё-таки рассказал, но про это дальше будет.

Немало лет прошло с той поры, как первые староверы у Таватуя-озера поселились. Уж не землянки, а срубы добрые стояли на месте панкратьева-то скита. Община староверская и числом и достатком тогда укрепилась. Многие уголь жгли для Невьянска и Екатеринбурга. Скотина на лугах траву жевала. А вот птицу, в отличие от других уральских сёл, не разводили. Считали староверы так: зверь-птица, что на когтистой лапе стоит — нечистые и в еду непригодные. Поезжайте в Таватуй, сами услышите — здесь и теперь тишину по утрам петухи не будят.

Вовсе стал Панкратий стар, а ума-разуму не потерял. Уважали его и скитники, и береговые первоселенцы. Ежели какой вопрос — прежде к нему бежали, а уж потом своим умом думали. По наказу Панкратия жили поморы скромно, тихо, чтобы излишнего интересу к себе со стороны заводского управления не вызывать. Ежели начальство какое до Таватуя добиралось, то никто из панкратьевских носу на берег не казал, будто бы и не было за Большим Камнем скита никакого. Тихо-то тихо, пока не вышло лихо…

Как-то под вечер пропал старый Фёдор Силантьевич Орлов. Пошли его сыновья искать, да нашли на опушке мёртвого. Вся борода седая в кровище, а под бородой кость рыбья воткнута. Такого злодейства таватуйские берега ещё не знали. Столпились скитники вокруг тела, слёзы в горле застряли, слова никто сказать не может. Кому ж это безобидный старец поперёк стал, что его словно скотину забили? Сходом решили про это молчать, в завод не докладывать, а дознание самим учинить. Панкратий самолично каждого таватуйца допросил, а толку мало. Никто ничего странного в тот вечер не заметил. И вроде не врёт никто.

Одна лишь кость рыбья на убивца указует. А костями такими калиновские унхи пользовались, это каждый таватуйский знал. Горячие головы под началом орловских-то сыновей решили на тот берег немедля плыть, чтобы с унхами разобраться. Да Панкратий их укоротил: мол, негоже суд чинить, пока вина не доказана. «А чего тут доказывать? — кричит Васька Орлов. — Кроме дикарей калиновских никто такими бирюльками не играет! Если их сейчас не тряхнуть как следовает, то они, гляди ж, ещё кого пришпилят». Выпустили пар, успокоились немного, решили до утра повременить.

Васька-то Орлов словно в воду глядел — новое утро кровавым выдалось. Прямо на задворках скита старец Иван Пономарёв упал. Тут его и нашли. Похоже было, что выпил дед лишку, да лёг проспаться. Но вот заковыка: кержаки хмельного-то не знали, устав у них строгий был. Перевернули его на спину, а из горла кость знакомая торчит. Вера Ивановна, дочь старикова, по земле руками шарит, словно кровь отцову с земли собрать хочет, причитает как безумная, а рядом внуки стоят, мал мала меньше, и ревут в голос.

Горе настало в скиту.

В тот день молились дружно. По указу Панкратия все сидели по домам, так, чтобы никто без призору не остался. Особо было наказано про стариков — ни под каким предлогом их за порог не пущать. Только старым, что малым — наказы не писаны. Антип-то Седой восьми десятков от роду, тот самый из береговых первоселенцев, сговорил пастуха Митрофанку Зелютина на убивца охоту начать. «Я впереди пойду, вроде как живец на рыбалке, — объяснял Антип. — А ты укромно будешь за мной следить. Как заметишь чужака, так начинай из своего пугача палить. Гони его проклятого в сторону скита, там его и повяжут». А Митрофанка, даром что на голову Антипа перерос, а ума в той голове не накопил — поддался на дедовы уговоры.

Вот пошли они вдоль берегу: Антип впереди, а Митрофанка в отдалении за деревьями хоронится. Старался он как можно тише ступать, чтобы себя не выдать, а вышло плохо — подвернулась нога на камнях. Присел Митрофанка, зубы от боли стиснул, крикнуть не может, чтобы себя не выдать. Не знал этого старец и шёл себе дальше, а уж за ним будто тень бесшумная пристроилась. Как дошёл он до малого мыса, так тень та ему на спину бросилась и наземь повалила. Пытается старик крикнуть, а пальцы злодея словно хомутом ему голо стянули.

«Скажи, старик, не ты ли каменную рыбу к себе привадил?», — шипит злодей. Антип мотает головой, мол, нет, не я это. «Все вы так говорите. Пока не дознаю, кто из старцев ваших рыбу вызывать умеет, буду убивать вас. А ну говори, старый пень!». Молчит Антип. Разозлился убивец, потащил старика к воде и стал бородой в озеро макать, так что тот едва не захлебнулся. «Панкратий это…», — хрипит Антип. «Панкратий, говоришь? — торжествует злодей, — Ну, спасибо тебе, старик! Уважил! Вот тебе за подсказку твою подарок от меня». И с этими словами воткнул он острую кость Антипу в горло.

Опрокинулся на спину старец и глянул в лицо злодею. Глядит и глазам не верит: злодей-то — сын его пропащий, Пётр. Только изменился Пётр сильно, усох лицом, волос седой стал, кожа бледная, а глаза белёсые, словно рыбьи глаза-то сделались. Течёт красная кровь в Таватуй-озеро, а с ней вместе и жизнь антипова утекает. «Прощаю тебя…», — хрипит Антип. Ухмыльнулся Пётр: «Мне твоё прощение без надобности, старик». Плюнул ему в лицо да исчез среди сосен.