В качестве источников летописи Шлёцер называл «песни, надгробные камни и предания»[62]. Он признавал историческую вероятность лишь рассказов об основании города Киева и о Кие-перевозчике, а также сказания о призвании варягов[63]. Сообщения о княжеском статусе Кия и его походе на Константинополь исследователь счел позднейшей вставкой[64]. Основными критериями оценки летописных известий для Шлёцера были оппозиции «истинность — ложность» и «достоверность — недостоверность»[65].
Второе крупное филологическое исследование корпуса источников [летописных текстов принадлежит М.И. Сухомлинову[66]. Этот же исследователь первым попытался произвести специальное, фактически монографическое исследование преданий, которые были источниками известий «Повести временных лет»[67]. Важным методологическим новшеством работы Сухомлинова стало сопоставление структуры «Повести временных лет» со структурой западноевропейских хроник (Ламберта и Григория Турского) и с чешской Хроникой Козьмы Пражского[68].
М.И. Сухомлинов составил достаточно полный перечень источников Летописного текста: календарные заметки («черты и резы»), письменные и устные повествования, византийские хронографы[69]. Он выявил в летописи цитаты из Библии, Палеи, Исповедания веры Михаила Синкелла, Жития Кирилла и Мефодия, Жития Владимира Святого, Хроники Георгия Амартола, «Откровения» Мефодия Патарского; как вставки исследователем отмечены договоры с греками[70].
«Остаток» летописного текста Сухомлинов расценивал как фиксацию устной традиции («предания древности»[71]). Он перечислил основные мотивы летописного жизнеописания князей — таковыми исследователь считал «историю походов», «междоусобия», «войны», «единоборства»[72]. Сухомлинов разделял племенные предания и предания дружинные, «которые слагались при содействии норманнов», считая, что «элемент норманнский пришел в соприкосновение с народным русским эпосом, т.е. со славянским»[73]. Особо ученый выделял предания, связанные с могилами князей[74]. Им приведены аналогии летописным сказаниям об Олеге — сага об Одде Стреле и сербская сказка о гибели царской дочери от змеи, выползшей из черепа[75].
Сухомлинов пытался доказать, что сюжет предания о призвании первых князей (Рюрика и его братьев) в летописи сохранился полностью: предание «сообщено (летописцем. — А.Щ.) с большой точностью... и в высшей степени достоверно»[76]. По мнению исследователя, «сообщая предания, Нестор не выбирает из них только того, что сообразно его личным намерениям, а оставляет их в том виде, в каком они ходили в народе»[77]. Этот вывод, конечно, несколько прямолинеен: он явно представляет собой полемически заостренный тезис о точности передачи летописцами мотивов своих устных источников — положение, которое оспаривалось большинством современных Сухомлинову историков. Для учёного была очевидна необходимость скорректировать исключительно скептический подход к тексту летописи.
Основные положения, выдвинутые М.И. Сухомлиновым, были развиты в более поздней работе Н.С. Трубецкого[78], который поддержал его мнение о связи летописной формы с пасхальными таблицами и близости летописей и западнославянских хроник[79].
Основным источником летописных сведений до 1016 г. Трубецкой признавал устную традицию[80]. Он сравнил «схемы» (сюжеты), характерные для эпического и летописного повествований; выделил черты (мотивы), общие для эпических произведений и ранних известий летописи (поединок, поиски избранного воина, несоответствие внешнего образа героя его реальным качествам, освобождение (захват) города благодаря хитрости, эпическое число лет княжения Олега и Игоря — тридцать три года)[81].
Н.С. Трубецкой одним из первых попытался найти отражение «формы эпического стиха в сообщениях летописцев»[82]. Он выделил вводную формулу, которая объединяет тексты, повествующие о начале княжения Олега и Игоря, отметил метрическую структуру речей, «вложенных в уста языческих князей», — «десятисложник с цезурой после четвертого слога, известная метрика южнославянской поэзии»[83].
Согласно выводу Трубецкого, «основная масса сведений (летописи. — А.Щ.) вплоть до смерти Владимира (ок. 1000 г.) основывается на народно-эпических преданиях. Автор летописи передает древние эпические песни в сильно сокращенном виде и прозой, устраняя все их чисто стилистические украшения»[84].
Ф. Гиляров предпринял попытку свести различные варианты первых летописных известий и, соответственно, создать основу для реконструкции отразившихся в них первоначальных преданий[85]. В работе Гилярова приведено большое количество оригинальных вариантов и мотивов, отсутствующих в древнейших списках ПВЛ. Однако нерасшифрованные сокращения в ссылках на источники серьезно осложняют проверку и в некоторых случаях даже датировку приведенных текстов.
Отдельное направление исследований связано с изучением христианского фольклора, устной традиции, повествующей о начале христианства на Руси. Общий обзор религиозных сказаний, связанных с устными источниками, был дан в монографии В.А. Яковлева[86]. Сюжет легенды об апостоле Андрее, путешествовавшем по Руси, подробно рассматривался в трудах по истории русской церкви Е.Е. Голубинского и митрополита Макария (Булгакова). Голубинский скептически оценивал историческую достоверность легенды и сомневался в ее аутентичности, хотя и признавал возможность бытования этого предания в фольклоре[87]. Митрополит Макарий поддерживал версию о фольклорном характере легенды, которая, по его мнению, могла восходить к византийскому церковному преданию о проповеди Андрея в Скифии[88], и привел аналогичное, хотя и более позднее сказание о проповеди того же апостола в Польше. Современные исследователи склонны поддержать версию о фольклорном, а не книжном происхождении предания[89].
Значительный вклад в работу по выявлению эпических источников и мифолого-сказочных аналогий ранних летописных известий внесли фольклористы и литературоведы. В центре внимания этих ученых оставался прежде всего «живой» фольклор — записанные былины (старины), его мифологическое, ритуальное и историческое истолкование. Летописные же данные привлекались лишь при совпадении мотивов и образов былин и летописей (князь Владимир, Добрыня). Методологические сложности, возникающие при прямом сопоставлении поздних былин, фольклора, отразившегося в литературной и исторической традиции XV-XVII вв., и раннего летописания, отмечал еще А.Н. Веселовский[90].
Наиболее взвешенный подход к проблеме сравнения былин и летописей был предложен М.Г. Халанским. Известия летописи, записи фольклорных сюжетов Московской Руси и северорусские былины он рассматривал как разные этапы развития общей традиции: «старокиевский героический эпос» (зафиксированный в ПВЛ), «северо-русские героические сказания» (былевая традиция, старины), «повествовательные произведения» рукописной традиции XV-XVII вв.[91]
Халанскому удалось проследить эволюцию сказаний о князе Олеге и княгине Ольге[92]. В частности, он нашел рукопись с записью предания, в котором Ольге приписываются поход, осада и взятие Царьграда, т.е. «экспериментально» показал возможность стереотипизации биографий князей по мере развития эпической традиции[93].
Ф.И. Буслаев, напротив, пытался найти архаичные сюжеты и мотивы в поздних источниках. В частности, он обратился к записям повествований о Волхе (Всеславиче) XVII в. По мнению исследователя, в них сохранились более архаичные мотивы, чем в былинах о Волхе, сообщениях ПВЛ и «Слова о полку Игореве» о Всеславе Полоцком[94]. Буслаев также сделал специальный обзор упоминаний и реконструкций поэтических произведений, возможно, существовавших в древнерусское время, и их жанров[95]. Он составил отдельный полный перечень «летописных пословиц» и их народных аналогий[96].
Образы летописных и былинных героев (Добрыни, Путяты, Владимира, юноши-кожемяки) проанализированы в исследованиях В.Ф. Миллера[97], который обстоятельно аргументировал тезис о «дружинном происхождении» сказаний о первых русских князьях и их воеводах[98].
Мотив поединка (прежде всего, между родственниками), присутствующий в нескольких сюжетах ПВЛ, подробно исследован О. Миллером. Кроме того, он сопоставил сюжеты ряда былин (о Хотене Блудовиче и Иване Годиновиче) с летописными сказаниями (о Рогнеде и Владимире)[99].
В целом в работах этого направления собран значительный фольклорный и литературный материал, который позволяет с большой долей уверенности говорить об отражении в летописи универсальных эпических мотивов и сюжетов. Между тем идея о генетической связи былин и летописных сказаний, а также их прямое сопоставление для получения исторических выводов (характерные признаки интерпретаций так называемой «исторической школы») или утверждение о наличии в поздних источниках значительной доли мифологической архаики (тезис «мифологической школы»[100]) не могут быть приняты безоговорочно.