Представление о медленном, постепенном «программировании» через поведение беременной свойств будущего ребенка, недостаточно удовлетворяет потребность сознания в мифологизации. Потому в нашей культуре, как и во многих других, были сконструированы «кульминационные», маркированные во времени моменты, когда задается программа всей жизни, судьбы человека — это моменты зачатия и рождения ребенка. Несоответствие человека «норме» может быть спровоцировано в момент зачатия (мифологема «пьяного зачатия») и в момент родов (мифологема «родовой травмы»). Мы говорим здесь именно о культурных коннотациях этих явлений: в нашей культуре они маркированы, ожидаемы, практически стали вариантом нормы: — Чего нельзя делать в день зачатия? — Пить; — Чего следует более всего опасаться при родах? — Родовой травмы. Контроль за соблюдением этих требований предписывается медикам: они должны предотвратить пьяное зачатие (при помощи просветительской работы) и родовую травму (путем «правильной» организации родов).
Оценка степени соответствия ребенка «норме» с одной стороны, официально фиксируется в медицинской карте, с другой стороны эксплицируется в устных комментариях врачей. Во время беременности комментируются размеры плода, его активность, его положение в матке. При ультразвуковом исследовании выявляются конкретные патологии и особенности ребенка. При родах и позже в родильном доме комментируются и соотносятся с «нормой» отличительные телесные качества ребенка (рост, вес, размеры и форма отдельных частей тела, наличие волос, родинок, соответствие стандартам красоты и т. п.), его поведение («сразу закричал», «хорошо сосет», «спокойный»), а также физическое и психическое состояние («слабый», «вялый»). На основе этих замечаний начинает конструироваться судьба ребенка, его характер: при помощи вербального описания, через обретение «легенды» он «вводится» в социум, в чем-то соответствуя его ожиданиям, но и обладая некими личностными особенностями. К этому «началу пути» часто в дальнейшем будут обращаться за объяснением различного рода девиаций в организме и поведении человека («конечно — он и родился-то слабый, асфиксичный, закричал не сразу…» и т. п.) (ср. Седакова 1997: 7).
Помимо словесного «оформления» ребенка и включения его в социум вербальными средствами, медики осуществляют «доделывание» ребенка, превращение его из «нелюдя» в человека и на уровне акциональном — его обмывают и одевают. В то же время он еще некоторое время остается не вполне человеком: одевают его не в одежду, а заворачивают; у него нет имени — он просто «ребенок»; его состояние в первые недели жизни считается опасным, и он подлежит изоляции — сначала в родильном доме, потом в родительском (прежде это связывалось с боязнью нечистой силы, сглаза, теперь же — с возможностью проявления патологий и «открытостью» к различным заболеваниям).
В русской традиционной культуре символическим «отделением» ребенка от матери, наряду с прочими необходимыми действиями по передаче, «сдаванию с рук на руки» ребенка социуму ведали бабки. В ритуале связь ребенка с матерью символизирует принадлежность обоих к сфере «чужого». Бабки обрезали пуповину, отлучали ребенка от груди, «развязывали» шаги, речь, впервые стригли волосы и ногти. Их приглашали принять участие в этих культурно сконструированных «вехах», символически разделяющих разные периоды жизни ребенка, связанные в глазах культуры с овладением определенными навыками, все более и более приобщающими человека к жизни социума.
В настоящее время «отделительные» и в то же время способствующие интеграции ребенка в социум функции выполняют врачи. Они конструируют представления о том, до какого возраста следует кормить ребенка грудью, когда начинать докармливать его «взрослой» пищей, в каком возрасте он должен начать ходить, говорить, пользоваться горшком и т. п.: «Он вполне еще имеет право писать в штаны»; «Как — Вы все еще кормите?».
В последнее время в трудах по психологии материнства незримая связь, соединяющая ребенка с матерью, как бы «материализовалась» и стала называться специальным термином «бондинг». Плодом адаптации представлений о бондинге народным сознанием явилась популярность практик позднего перерезания пуповины, раннего прикладывания к груди, совместного пребывания ребенка и матери в родильном доме, желательности телесного контакта «кожа к коже». Считается, что благодаря применению этих техник ребенок будет меньше болеть, лучше развиваться и на протяжение всей жизни сохранит близкие отношения с матерью. Значительно удлинился (по сравнению с советской эпохой) и послеродовой отпуск матери — домашнее воспитание стало предпочитаться ранней социализации ребенка в яслях и детском саду. На примере бондинга мы видим произошедшую практически на наших глазах смену культурных парадигм, спровоцированную наукой и утвержденную медицинской практикой. В культурных представлениях о детстве произошел «временной сдвиг»: ребенку дольше и «в большей степени» позволяется быть ребенком, «не вполне человеком».
Любые отклонения от утвержденной «нормы» считаются «опасными»: за подтверждением врачи обращаются к научным данным. В случае несоблюдения матерью принятых стереотипов поведения, врачи порицают ее, угрожают различными «последствиями» — болезнями и мерами социального воздействия. В случае несоответствия ребенка культурным стандартам, мать также подвергается осуждению («недоглядела», «неправильно делала», «вовремя не приняла меры»), а ребенок попадает на учет к узкому специалисту и подлежит «лечению» — приближению к «норме».
В традиционной русской культуре ребенка дважды «выкупали»: бабка получала индивидуальное вознаграждение от роженицы и коллективное — от всей общины (Листова 1989: 155). По окончании малого очистительного периода роженица одаривала бабку во время обряда «размывания рук», когда бабка покидала ее дом на третий день после родов. В следующий раз крестные «выкупали» ребенка у бабки на крестинном обеде, после чего ребенок окончательно попадал в «человеческий» мир (Байбурин 1993: 48; Листова 1989: 152–158). Бабку благодарили не за техническую помощь роженице, а за исполнение культурной роли, отведенной ей в обряде — операцию с культурным статусом ребенка (и матери). Будучи медиатором, посредником между двумя мирами, бабка принимает ребенка из сферы «чужого», культурно оформляет его, закрепляет за ним все присущее человеку, отсекает все «чуждое» человеку и уже «готовым» отдает его социуму: только на крестинах начинается полностью «человеческая» жизнь ребенка, он принят.
Современные родители также «выкупают» ребенка из роддома: с этого момента он окончательно покидает пределы «иного мира», попадает в сферу «своего», включается в жизнь социума: Выкуп за ребенка давали медсестре. Я еще довольно долго сидела внизу <…> — смотрела, как все этой медсестре пихали. Она каждый раз отказывалась как в первый раз: ой, ой, не надо, что вы, все такое — а сама в карман. Мне муж потом говорит: зря мы ей деньги дали — мы ее смутили! А я говорю: милый мой! Там в этом кармане столько было за этот день!» (И18); А выписывали нас как-то странно — детей схватили, все улыбаются: о, счастливый папаша с двумя свертками! — и мы выскочили как-то, не сообразили. А потом Митька говорит: так на меня эта сестра смотрела странно — мол, куда это он торопится? Но тогда я совершенно не думала на эту тему. А потом мне Лиля-соседка сказала, что это как бы выкуп считается, что ты ребенка покупаешь (И17). Известно, что обычно даются деньги (определенная символическая сумма за мальчика, меньшая — за девочку), цветы, конфеты, коньяк, шампанское. Выкуп за ребенка платили — бутылку шампанского и 25 тысяч, что ли — я даже не знаю (И33); Из роддома там дают выкуп — деньги, конфеты, цветы. У нас деньги дали — деньгам они больше рады (И16); Но какие-то установившиеся правила считала необходимым соблюдать. Так, например, «отблагодарить» всех врачей, сестер и нянечек (в соответствии с установившейся таксой, о которой обычно узнавали от соседей по койке) <…> И он «поблагодарил» нянечку. Уж не помню, сколько тогда давали, наверное, три рубля и коробку конфет (И26); Выписали — пришли там мужья с цветами, с конфетами, подарили там персоналу. Это все заведенный был порядок. Определенное количество рублей надо было дать (И51).
Ритуальная функция «выкупа» ребенка не совпадает с этикетной функцией благодарственного подарка конкретному врачу, оказавшему помощь. «Выкуп» часто дается совершенно незнакомой и не принимавшей участия в ведении родов детской сестре, в сущности, символу. При попытке рационального объяснения этого элемента обряда, он представляется женщинам абсолютно бессмысленным: Я думала — это как цветы подарить врачу. Единственно что врач тебя лечил, твоего ребенка, а эта медсестра просто его завернула — за что ей давать какие-то деньги, шоколадки? (И17); Когда стали меня выписывать, принесли много цветов и даже всякие денюжки пытались совать, а я говорила, что нечего им денюжки давать этим сиделкам, потому как это совсем другое отделение, а если уж носить цветы, то в родилку или хотя бы в дородовое, а вовсе не туда, где выписывают, потому что там совершенно посторонние тетки. Но всё равно им отдали и цветы, и денюжки (И21). Этот «заведенный порядок», понимаемый как «догмы» или «установившиеся правила», все же считается необходимым соблюдать даже несмотря на отсутствие вразумительного объяснения. Таким образом, родители ребенка благодарят медиков за помощь в родах, но под помощью здесь следует понимать не столько собственно медицинские практики и техники, сколько социально и культурно значимые действия, направленные на введение в социум двух новых членов — ребенка и женщины в новом для нее статусе матери.
